Глава XIII

Гонение на старца о. Леонида и на его учениц, живших в Белевском женском Крестовоздвиженском монастыре (1839-1841 гг.)

Несмотря на видимо благие и благотворные действия старца о. Леонида, его постоянно подозревали неблагорасположенные к нему люди, за ним следили и, в свое время, судили формальным порядком. ― Так рассказывала о себе вышеупомянутая девица из дворян Параскева Трунова.

«Бывши в Оптиной в 1839 г., я проживала с компаньонкой на монастырской гостинице. Вздумалось нам с нею однажды пройтись по дорожке к скотному двору. Тут мы нечаянно встретились с двумя особами ― иеромонахом и подначальным священником, противниками старца о. Леонида. На вопрос последних, ― кто мы и зачем приехали в Оптину, мы ответили, что приехали к старцу о. Леониду полечиться, так как, действительно, у одной из нас болела рука, а у другой нога. Допрашивающие нас заметили, что старец не доктор и лечит только душевные болезни. Мы, в свою очередь, возразили: „В таком случае мы попросим у него совета, что нам делать“. ― „А вы, ― продолжали иеромонах со священником, ― возьмите маслица от св. иконы Божией Матери и мажьте им больные места“. Мы поблагодарили их за совет, сказав, что у нас есть в Оптиной братья, которые доставят нам масла. Узнав же, что у нас тут есть родственники, непрошеные наставники прекратили разговор. А после старец, узнав о нечаянной нашей встрече, посоветовал нам вперед остерегаться и избегать подобных людей.

Пришлось нам с компаньонкой в этот приезд и еще быть у старца. Вдруг он нам и говорит: „Завтра, девочки, сидите в номере гостиницы и никуда не выходите; завтра будет суд“. ― „Кого же, батюшка, будут судить-то?“ ― спросили мы. ― „Да меня“, ― ответил старец. Действительно, на другой день расположилась следственная комиссия в нижнем этаже гостиницы, на втором этаже которой сидели мы в страхе. Судьи призывали к себе сначала иеромонахов, потом иеродиаконов, далее монахов и послушников, и всех допрашивали, не знает ли кто об о. Леониде чего-либо укорного. Однако никто из них не сказал о нем ни одного плохого слова. Суд окончился скоро, а мы целый день просидели в номере голодными, потому что гостиник в суетах забыл покормить нас в свое время. ― Узнав о счастливом исходе суда над собой, старец сказал: „Это девочки помолились обо мне“».

Но все эти и подобные им неблаговолительные действия со стороны начальства и вообще неблагожелательных людей не были для старца о. Леонида новостию и не могли много беспокоить его, так как они касались только его одного. Попущением Божиим пред самою кончиною старца враг навел на него еще одно последнее предсмертное испытание, которое для него особенно было чувствительно, потому что касалось не его одного, а многих из его духовных детей.

В числе приходивших к старцу о. Леониду для духовных советов были и девицы разных сословий, которые, не имея склонности к брачной жизни, но желая с молодых лет уневестить себя Единому Небесному Жениху и Невестохранителю чистых душ, Царю Христу, просили о сем совета у опытного старца. Он принимал и их с отеческою любовию и, раскрывая им правильный взгляд на иноческую жизнь, научал идти узким путем отсечения своей воли и разума и не только удаляться от страстей, но исторгать и самые корни их, очищая сердце от страстных помыслов и мысленных приражений, чрез частое откровение и исповедание оных опытным и искусным в духовном делании. Некоторыми из девиц, изъявлявшими искреннюю готовность идти сим путем, старец советовал вступить в Белевскую обитель и отдать себя в руководство бывшей там старице рясофорной монахине матери Анфии, которая возросла и преуспела в деятельной духовной жизни под опытным руководством самого о. ­Леонида и относилась к нему за духовными советами и наставлениями еще до водворения старца в Оптиной пустыни. Настоятельница же Белевского монастыря игумения Епафродита, видя, как м. Анфия и близкие к ней сестры видимо преуспевают в духовной жизни, оказывала им заметное предпочтение. Исконный враг рода человеческого воспользовался сим, чтобы уязвить других нерадивых, и они приняли в свое сердце стрелу зависти против Анфии и преданных ей сестер. Вследствие чего и постигло Белевскую обитель великое искушение.

Дело было так. В Белевском монастыре жила манатейная монахиня N., дочь вышеупомянутого скитского схимника о. Вассиана, такая же необразованная простушка, как и родитель ее. Она часто посещала его, и что ни говорил ей о. Вассиан, все принимала за истину и переносила в свой монастырь. В то же время в обители этой жили две сестры дворянки, Мария и Марфа Николаевны Сомовы, которые поступили в монастырь по благословению Оптинских старцев о. Леонида и о. Макария. В числе относившихся к упомянутой м. Анфии за духовными советами были и эти две сестры, которые жили сначала вместе в одной келлии. Но так как они были разного настроения, то одна из них, Мария Николаевна, решилась отделиться от своей сестры и приобрести для себя другое помещение, что и сделала. По благословению старца о. Леонида она продолжала относиться к м. Анфии, а Марфа Николаевна, как образованная институтка, стала смотреть на старческое благословение и духовное руководство, как на дело излишнее и стала жить в монастыре вольно. От скуки она часто приглашала к себе м. N.. которая каждый раз, по возвращении из Оптиной от своего родителя, рассказывала про старца о. Леонида разные небылицы. Послушать эти небылицы Марфа Николаевна всегда приглашала своего духовного отца, монастырского священника о. Григория. Общее их мнение о старце о. Леониде и о его ученице м. Анфии было таково: будто бы м. Анфия привлекает к себе сестер, распространяет между ними какое-то новое учение, исповедует их и разрешает именем о. Леонида. Эти и подобные им вымыслы, основанные на извращении самых простых и невинных слов и действий добродетельной старицы, конечно, по внушению бесовскому, принимались как истинные.

Священник и в свое время духовник Белевского женского монастыря о. Григорий, человек молодой, строгой постнической жизни, поначалу, когда старец о. Леонид жил на скитской пасеке, глубоко почитал его, был его духовным сыном и даже удивлялся его старческим подвигам. А о. Макарий, духовный друг и сотаинник старца о. Леонида, проезжая по обстоятельствам из Оптиной в Орел чрез Белев и обратно в Оптину, всегда имел в доме о. Григория ночлег. Потому о. Григорий к обоим старцам был в самых близких отношениях. Но когда ему пришлось слышать разные ложные невыгодные толки о старце Леониде, вера его к старцу поколебалась. Естественно потому было, что он стал подозрительно смотреть и на м. Анфию, которую невзлюбили за то, что она и по ее примеру некоторые другие сестры обращались за духовными советами к старцу о. Леониду. В этом он считал себя только единственным законным руководителем их и потому видел в этом умаление своей чести, смешивая в своих понятиях таинство исповеди, составляющее, как известно, неотъемлемое право всех имеющих духовную власть вязать и решить, т. е. облеченных благодатию священства, со «старчеством» или с откровением помыслов, которое, по уставу иноческого жительства, есть принадлежность лишь одних опытных и усовершенствовавшихся в деятельной иноческой жизни старцев и стариц.

Кроме того, о. Григорий при строгом личном взгляде на монашество блазнился тем, что старец о. Леонид был тучного телосложения и принимал много посетителей разного рода и возраста, входил в их объяснения и выслушивал всякие их непристойные слова и деяния, ― что, по его мнению, не должно бы входить в слух схимника и осквернять ангельскую чистоту души его. Вследствие сего о. Григорий стал думать, не кроется ли здесь какая-либо ересь, ― масонство или еще что. Об этом он прежде всего писал близкому своему родственнику, известному подвижническою жизнию иеросхимонаху Киево-Печерской Лавры и духовнику Киевского митрополита Филарета (Амфитеатрова) о. Парфению, который нашел нужными вызвать о. Григория в Киев для личного совещания, какие принять меры к тому, чтобы открыть заблуждение.

Известно, что старец о. Парфений, хотя был подвижник и Божий угодник, но недалек был в знании догматов Св. Православной Церкви и не знаком был с учениями еретическими, а потому после беседы с о. Григорием, который по недоразумению передал ему ложь за истину, оба они заключили, что заблуждение Оптинского старца о. Леонида и его учеников и учениц есть не что иное, как масонство. Если бы о. Парфений в то время представил о. Григория митрополиту Филарету, то дело об о. Леониде очень легко бы разъяснилось, и ничего бы особенного не произошло. Но враг, ненавистник всякого добра, попутал ― не допустил старцу Парфению придти к этой благой мысли, и затеянное о. Григорием дело получило весьма печальный оборот.

Получив от старца Парфения благословение, о. Григорий отправился в свой Белевский монастырь с твердым намерением вывести наружу таящуюся ересь и тотчас по приезде ревностно принялся за это дело. Он начал с того, что сделал заявление о своем открытии настоятельнице монастыря игумении Епафродите и тем немало смутил добрую старушку. Напрасно она поставляла на вид о. Григорию, что оговариваемая им старица Анфия и единомысленные с нею сестры ― лучшие овечки врученного ей Богом словесного стада. Отец Григорий не хотел ничего слушать, уверяя с клятвою, что он открыл таившуюся доселе ересь и по долгу своего звания считает себя обязанным вооружиться всеми мерами против этого зла.

Затем он стал усердно распространять как в своей обители, так и вне оной разные хулы и поречения на старца о. Леонида. Когда известие о сем дошло до смиренного старца, он, как уже искусившийся в духовных бранях воин, встретил благодушно не новые для его слуха клеветы. Но его спостник и духовный друг о. Макарий, имея в виду не столько обличение, сколько вразумление ревнующего не по разуму о. Григория, написал ему весьма убедительное и вместе проникнутое духом кротости и снисхождения к заблуждающемуся собрату письмо следующего содержания:

«Ваше благословение, достопочтеннейший во иереях отец Григорий! К сердечному моему сожалению слышу о вас, что вы приняли ложно мнение и убедились в оном против батюшки о. Леонида не только в худую сторону о его жизни, но даже и о вере, причитая к какой-то секте или ереси, чего я от вас не ожидал. Имея к вам сердечное расположение, желаю вывести вас из сего заблуждения; ибо вы подпадаете греху хулы на неповинного и делаетесь виновником того же и в других. Кто вам внушил о нем таковое мнение, надобно испытать, достоин ли он вероятия и на чем основал свои доводы.

Не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть, ― пишет св. апостол (1 Ин. 4, 1). Отца Леонида довольно знают Святейшего Правительствующего Синода члены, высокопреосвященные митрополиты, весьма с хорошей стороны. Киевский же митрополит знал его еще прежде, бывши в Орловской епархии настоятелем в Свенском монастыре; а о. Леонид жил тогда в Белобережской пустыни, которые были расстоянием не более как в 20 верстах, и частое имели сношение. В 1837 г., в проезд его высокопреосвященства в Киев, бывши в нашей пустыни, оказал ему очень милостивое архипастырское благоволение. Отец игумен (Моисей) и о. Антоний имеют к нему весьма хорошее расположение и уважение и во многом с ним советуются. Также и другие отцы и братия наши имеют к нему доверие и любовь и пользуются его наставлениями. И светские разного звания люди приходят к нему и отходят не без утешения в душевном их прискорбии и недоумениях. Отец Леонид находился около 20 лет при опытном в духовной жизни старце схимонахе Феодоре. Схимонахи Феодор и спостник его Клеопа известны правостию веры и святостию жизни, которые были ученики молдавского старца Паисия, а он (о. Леонид) от них был наставляем в духовной жизни.

Правость веры его известна высокопреосвященным митрополитами Московскому и Киевскому и нашему преосвященному, яко предстоятелям Церкви. Да и мы все знаем и твердо уверяем, что он верует во Святую Единосущную и Нераздельную Троицу ― Отца, и Сына, и Святого Духа, как Святая Соборная и Апостольская Греко-Российская Церковь повелевает, и все догматы и постановления ее право исповедует и содержит и никогда ни к какой ереси и секте не принадлежал и не принадлежит. Жизнь проводит, сколько можно по силами его и здоровью, воздержную, а не соблазнительную. Иначе как бы могли как свои братия, так и светские люди от него пользоваться? Есть, правда, люди, которые приходят со испытанием и лукавством, желая найти чудотворца, прозорливца или прорицателя и, не находя в нем ничего из сих качеств, произносят на него свои хулы, которые, как видно, дошли и до вашего слуха и возмутили дух ваш. Тогда бы надобно было о нем сожалеть, если бы все рекли о нем добро; ибо, по слову Спасителя нашего, горе человеку тому, о нем же рекут ecu человецы добре, (ср. Лк. 6, 26). Кто ж убежали хулы и поношений из благочестиво живущих, когда и на Самого Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, не сотворившего ни единого греха, но благодетельствующего душам и телесам человеческим туне, вопияли и соблазнялись? В чем удостоверяемся Его божественными словами: аще господина дому веельзевула нарекоша, кольми паче домашние его (Mф. 10, 25). Аще Мене изгнаша, и вас изженут (Ин. 15, 20).

Очень немудрено, что враг вооружается на него за то, что он наставлениями своими восставляет многих к твердости в вере, к благочестивой жизни, к разрушению вражды, между людьми бываемой. Всего этого враг ненавидит и восставляет на него возносить хулы, мня его поколебать. Однако ж он, благодатию Божиею хранимый, нимало не повреждается и не малодушествует от оных; но сожалея о них, ­охотно им прощает и молится за них Богу, да не поставит им в грех сего. И об вас он крайне соболезнует, всуе преткнувшемся о нем в вашем мнении и себе вреждающем. А мне жаль и батюшку о. Леонида за ложную о нем клевету, и вас за вероятие оной. Как же может быть совесть ваша спокойна и мирна, когда столько душ ложно преткнулись? Св. апостол Павел пишет к Галатам в 5-й главе ст. 10: смущаяй вас понесет грех. Вот как важно и бедственно разглашением ложных слухов возмущать других совесть!

Еще когда бы порицать только в какой-нибудь, по мнению их, греховной жизни, то это сродно всякому человеку, и никто же без греха, аще и един день жизни его будет (ср. Иов. 14, 4, 5). А когда дело идет до веры, то имею долг в сем его защитить и оправдать. Св. Агафон, быв укорен от некоторых различными греховными укоризнами, отвечал на всякую: грешен есмь. А когда сказали ему: Агафон ― еретик, ― он сделал возражение. И когда вопросили его, ― почему он все укоризны с терпением перенес, а сего последнего не перенес, ― отвечал: грехи оные сродны человеку, и надеемся во онех получить прощение милосердием Божиим, а еретик есть отлучен от Бога. ― Видите, как это важно, что и святый стал против сего; то не должен ли я, имея к батюшке любовь и зная его правость, в защиту его представить вам, что он верует так, как выше вам объяснил.

Но и жизнь его есть добродетельнейшая, и служит для нас и для многих примером. Все же ереси и противные религии мудрования совершают в тайне и скрытно, а в нем ничего такого не видим. Если ж кто находит что противное, пусть судит как хочет; но суд Божий и суд человеческий имеют великую разность. Прежде времени ничтоже судите (1 Кор. 4, 5). На Страшном Суде, когда предстанут человецы нелицеприемному Судии, тогда обличатся каждого не токмо дела, но и советы сердечные. Может быть и скажут: се человек, егоже имехом некогда в посмех и поругание, како вменися в сынех Божиих, и во святых жребий его есть (Прем. 5, 3, 5). Сие пишу вам единственно из сожаления к вам и желая вас вывести из ложного мнения, дабы успокоить дух ваш. Ведь я уверен, что вы не имеете спокойствия, приняв на него таковое мнение. Прошу вас, Господа ради, для вашей душевной пользы, оставьте оное и не верьте тем, кои внушают вам сие. Желаю, чтобы благодать Божия коснулась вашего сердца в познании предлагаемой мною вам истины.

Поручая себя вашим святым молитвам, с нижайшим почтением остаюсь вашего благословения усердный смолитвенник, многогрешный иеромонах Макарий. ― Января 24 дня 1839 года».

Это убедительное и вместе любвеобильное письмо смиренномудрого старца Макария, может быть, и оказало бы на о. Григория благоприятное действие, но подкрепляемый авторитетом киево-печерского старца Парфения, он, как видно из последствий, не придал ему особенного значения. ― Между тем пущенная им в ход молва, будто бы он открыл в Белевском женском монастыре ересь, в том же году дошла до епархиального архиерея. Отец Григорий и м. игумения Епафродита немедленно вызваны были в Тулу. На вопрос преосвященного Дамаскина ― в чем дело, о. Григорий подтвердил свои мнения о мнимой ереси, называя проповедником оной Оптинского старца о. Леонида, а распространительницами ее в Белевском монастыре ― старицу Анфию и послушницу Марию Николаевну Сомову, подкрепляя все это ссылкою, будто бы на признание бывших в той же ереси и раскаявшихся двух своих духовных дочерей.

Преосвященный, смущенный неблагоприятными слухами об обители и притом опасаясь, чтобы молва эта не пошла далее и не повредила ему во мнении высшего начальства, поспешил дать веру словам о. Григория и решился строгими мерами пресечь зло в самом начале и тем утолить молву, не выгодную для обители в частности и для епархии вообще.

Дело началось тем, что вслед за о. Григорием вызвана была в Тулу оговоренная им в ереси м. Анфия с единомысленными с нею сестрами. По прибытии в Тулу м. Анфия по приказанию преосвященного отдана была на увещание тогдашней игумении Тульского Успенского монастыря Клавдии. Наслышавшись о какой-то ереси и боясь, как бы самой не подпасть гневу владыки, игумения принялась за дело с полным усердием. Она позвала м. Анфию в свою образную и, поставив ее перед иконами, стала настойчиво увещевать мнимую еретичку признаться чистосердечно в своем заблуждении, обещая, что она в таком случае будет ходатаицею о их прощении у преосвященного, который, как чадолюбивый отец, желает лишь раскрыть истину. Мать Анфия, не зная за собой никакой вины, просто и кротко отвечала игумении, что она, признавая себя грешною вообще, однако, не знает за собой никакой ереси и просила в свою очередь объяснить ей, в чем именно требуют от нее признания. Тогда игумения повела речь с другой стороны и начала осыпать неизвестного ей старца хулами, говоря, что он масон и увлек их, невинных, в свою ересь. ― Мать Анфия заметила на это, что она не знает, что такое значит «масон», но твердо знает, что безвинно хулимый ею старец о. Леонид известен как муж опытный в духовной жизни и учил их не чему иному, как прямому монашескому пути, согласному с писаниями св. богодухновенных отцов, просиявших в монашеском жительстве. ― Игумения прервала ее вопросом: «А что он давал вам читать свои книги?» ― «Да, ― отвечала м. Анфия, ― я и теперь читаю по его наставлению книгу аввы Дорофея, которая, по словам старцев, есть азбука монашеской жизни».

По запискам же киево-печерского иеросхимонаха о. Антония, игумения, увидавши у подсудимых ― м. Анфии с другими сестрами книги «Добротолюбие» славянское и св. Ефрема Сирина, спросила: «Какие это книги?» ― Мать Анфия ответила. Но как сама игумения, по-видимому, никогда этих святоотеческих книг не читала, то, желая привести свое неудачное увещание к какому-либо концу, воскликнула: «Ну, так и есть, масоны, чернокнижники! Говорю вам: вы, милые, впали в ересь и, если не раскаетесь, погибнете, погибнете непременно; и здесь еще будете наказаны с примерною строгостию». ― Рассерженная своей неудачей, игумения представила преосвященному м. Анфию упорною еретичкою, ни в чем не сознающеюся. Причем и отобранные от нее книги ― «Добротолюбие» и св. Ефрема Сирина ― препровождены были игумению при рапорте в духовную консисторию, как еретические.

Над остальными оговоренными в мнимой ереси сестрами (всех числом 13) поручено было произвести дознание бывшему тогда настоятелем Новосильского Свято-Духова монастыря архимандриту Никанору. Следователь хотя и допрашивал поодиночке сестер, но ничего не мог узнать более того, что было прежде известно всему Белевскому монастырю, т. е. что сестры эти ходили к старице Анфии за духовными советами, от чего ни она, ни сестры и не думали отпираться. Не желая обвинить в слишком поспешном заключении о. Григория, следователь не решился оправдать и подпавших гневу владыки сестер и потому представил их в своем донесении как упорных, ни в чем не сознающихся.

После этого дознания, не приведшего ни к какому положительному результату, преосвященный Дамаскин словесно приказал игумении Епафродите донести ему письменно о случившемся в ее обители. Добросердечная, но робкая старица игумения, видя, что ей во исполнение данного поручения всячески придется обвинить тех, кого она по внутреннему своему убеждению считала невинными, решилась, по крайней мере, обвинить их не в ереси, а в самочинии; и потому в донесении своем преосвященному от 24 ноября 1840 г. об обвиняемых сестрах написала, что она «никакой другой ереси в них не нашла, как одно лишь монахини Анфии своевольство».

Времени после того прошло более двух месяцев. Наконец, на донесение игумении Епафродиты в феврале 1841 г. последовала резолюция преосвященного такого содержания: «Монахиню Анфию, по снятии с нее рясофора, выслать из монастыря немедленно, препроводив вид ее увольнительный в правление (Белевское) для выдачи ей по принадлежности. Послушниц, не определенных начальством, но, вопреки распоряжений оного, проживающих в монастыре, также выслать из монастыря. Настоятельнице, за слабое смотрение за проживающими в монастыре и за неисполнение распоряжений начальства, воспретить в течение двух недель употребление мантии, привнушив, чтобы она смотрела внимательнее за порядком в монастыре и не допускала до невыгодных слухов об оном». ― Не во всей, однако, силе приведена была в исполнение эта резолюция преосвященного, осуждавшая на изгнание из обители м. Анфию и всех ходивших к ней за советами сестер. Матери игумении удалось упросить владыку ограничиться лишь двумя, признанными более других виновными и упорными м. Анфиею и девицею из дворян Мариею Николаевною Сомовой, которые посему и высланы были из обители. Прочие же остались в сильном подозрении и под надзором.

Между тем молва о белевских происшествиях разнеслась всюду и вызвала новые стеснительные меры в отношении к Оптинскому старцу о. Леониду, как причастному судебному делу о его белевских ученицах. Недоброжелатели, по этому особенно случаю, представляли его каким-то самовольным нарушителем монашеских правил и упорным ослушником начальства. Из келлии, построенной для успокоения старца г. Желябужским, велено было о. ­игумену Моисею, в конце 1840 г., перевести его в другую, в корпус жившего в то время на покое в Оптиной пустыни архимандрита Мелхиседека, подальше от ворот и от мимо ходившего народа. Главное же при сем имелось в виду то, что архимандрит, как человек заслуженный и имевший вид необщительный, не потерпит в соседстве старца Леонида, всегда окруженного множеством народа, и будет за это жаловаться начальству, а тем самым подаст случай запутать старца и двинуть его из Оптиной пустыни в какой-либо другой монастырь. Но ожидание это не оправдалось. Отец архимандрит понимал старца и смотрел на него, как на человека в Бозе живущего, а хоть по временам и ворчал на посетителей, ― зачем старца беспокоят и чрез это навлекают на него такую беду, но к самому старцу был вежлив и ласков и нередко с уважением к нему выражался так: «Отец Леонид! Я удивляюсь вашей жизни и беспредельному вашему труду, да еще в вашей старости. Я соглашусь лучше землю копать, нежели толковать с ними, да еще так любезно, что все довольны остаются. О, да поможет вам Бог! Меня это удивляет». ― Добрый этот о. архимандрит скоро скончался.

Вместе с переводом старца в другую келлию, ему снова строго запрещено было епархиальным начальством принимать мирских посетителей, что, впрочем, опять было ненадолго. Как раз к этому времени приехала в Оптину осужденная на изгнание м. Анфия. Старец очень стеснен был в приеме посторонних посетителей; но когда узнал о ее приезде, то, как отец сердобольный, готовый положить душу свою за своих искренних учеников и учениц, решительно сказал: «Хоть бы меч над головою моею висел, а Анфию принять нужно». Полный веры в Божественный Промысл, старец всеми мерами ободрял упадавшую духом м. Анфию и прочих оклеветанных с нею сестер. И вообще старец о. Леонид и о. Макарий, сами искушенные в скорбях, знали, как помогать искушаемым. Будучи глубоко убеждены в торжестве наветуемой истины, они укрепляли скорбящих потерпеть в чаянии Бога, спасающего от малодушия и бури, помня, что Господь никому не посылает искушения выше сил, но не замедлит сотворить со искушением и избытие.

Стеснительное положение самого о. Леонида усиливалось еще тем, что его, больного старца, заставили ходить ежедневно к церковным службам. Повинуясь воле начальства, как воле Самого Господа, старец собирал свои слабеющие силы и с ударом колокола выходил из келлии. Но чудное было в то время зрелище. Его шествие в храм Божий походило на шествие триумфальное. Народ с нетерпением ждал его появления. При его выходе из келлии многие повергались пред ним на землю, все старались принять от него благословение и поцеловать его руку, некоторые целовали края его одежды, а иные громко выражали свое сострадание к нему. Небольшое пространство от келлии до церкви старец проходил между двух стен народа не менее получаса, шутя отгоняя палкою слишком теснившихся к нему. У правого клироса, где становился старец, собирались огромные толпы народа.

Между тем жизнь старца догорала. К осени 1841 г. пришлось по обстоятельствам быть в Оптиной пустыни вышеупомянутой девице из дворян, в то время уже послушнице Борисовской женской пустыни Параскеве Труновой. Пришла она к старцу. По слабости сил он лежал в это время на койке, а возле него сидел батюшка о. Макарий. «Вот хорошо, что пришла, ― сказал старец. ― Иди, я передам тебя о. Макарию». И затем, взяв ее руку в свою полу, передал ее в полу о. Макария. Нужно было вскоре после того Труновой исповедаться. Старец о. Леонид раскрыл ей в подробности всю ее жизнь, где, когда и что она делала. И затем велел ей пойти исповедаться у батюшки о. Макария. Когда же она возразила: «А что же вы-то, батюшка?» ― Старец сказал: «Ведь я передал тебя о. Макарию, а я скоро должен умереть». В это время послышалось сильное урчание в животе старца. ― «Вот слышишь? ― промолвил он, ― это признаки моей близкой смерти». Смущенная такою неожиданностию, Трунова заговорила было: «Да как же так, батюшка? Как же жить-то без вас?» Старец успокоительно ответил: «Не смущайся, о. Макарий будет действовать точно так же, как и я». Когда же готовившаяся к исповеди Трунова высказала старцу свое опасение, как бы ей не забыть кое-что из того, о чем напоминал ей старец, он сказал: «Если что забудешь, о. Макарий напомнит, а если и он о чем не напомнит, то, когда придет ко мне, я ему напомню». С того времени она стала духовною дочерью о. Макария. Все это было, по замечанию Труновой, месяца за два до кончины старца о. Леонида.

Отпуская на этот раз Трунову из Оптиной обратно в свой монастырь, старец еще подтвердил ей, что он скоро умрет, и велел втайне передать двум борисовским монахиням, чтобы приехали проститься с ним, что, конечно, в свое время и было ими исполнено. А кроме того, старец вручил Труновой письмо к одной из бывших под опалою учениц своих в Белевском женском монастыре, м. Павлине, и крепко заповедал ей всячески добиться, чтобы отдать м. Павлине письмо в собственные ее руки и от его имени сказать ободрительное: «Не унывай!» ― Приехавши в Белев, Трунова, чтобы не навлечь на себя подозрения, остановилась не на монастырской гостинице, а на частной квартире; ибо белевские старцевы ученицы были в большом подозрении, и за ними следили. Когда Трунова подошла к келлии м. Павлины, первой вышла ей навстречу, вероятно, как изгнанница, прибывшая сюда на время, м. Анфия с вопросом: «Что вам надо?» ― «Мне надо, ― отвечала Трунова, ― видеть м. Павлину». ― Мать Анфия сказала, что она нездорова. ― «Но у меня есть письмо к ней от батюшки о. Леонида, ― продолжала Трунова, ― и батюшка велел мне передать его письмо в собственные ее руки». ― Тогда только м. Анфия, передав слова Труновой м. Павлине, вызвала ее для свидания. Вышла м. Павлина, бледная, худая. Видно было, что сильная скорбь до безнадежия точила ее сердце. Трунова передала ей письмо и сказала: «Батюшка не велит вам унывать». ― Слезы радости при этих словах полились из глаз м. Павлины и оросили как старцево письмо, так и принесшую его. Расспросам не было конца: «Как же это вы его видели? И где же видели?»

Кстати продолжим еще речь о белевских страдалицах. Много скорбного досталось на долю невинно оговоренной м. Анфии и преданных ей сестер. По изгнании из монастыря она и Мария Николаевна Сомова не знали, где главу приклонить, потому что, куда ни являлись, везде их принимали с недоверием и подозрением. Приехавши в Воронеж, м. Анфия желала приютиться, хоть на несколько времени, в тамошнем женском монастыре. Встретившись с одной монахиней, она спросила: «Не была ли здесь М. Н. Сомова?» Монахиня с боязнью ответила: «Была и пробыла у нас несколько дней; но мы боимся об этом и говорить, чтобы самим не попасть в беду. Говорят, она какая-то опасная еретичка. А еще, слышно, была там в Белеве какая-то Анфия, так ту, говорят, в Сибирь сослали». ― Слыша о себе такой отзыв, м. Анфия, конечно, должна была скоро удалиться из Воронежа и в ожидании какой-либо перемены проводить скитальческую жизнь.

Великим скорбям и уничижениям подвергались и оставшиеся в монастыре единомысленные с м. Анфиею сестры. Но во всех скорбях их поддерживали взаимные между ними любовь и единодушие; ибо общие скорби и гонения, как известно, сближают людей. Вместе с тем должно заметить, что эти достолюбезные качества были в них, так сказать, отражением любви и единомыслия, господствовавших между их старцами руководителями, Леонидом и Макарием. По словам одной из числа бывших в гонении сестер, упомянутой выше м. Павлины, радости и скорби у них были общие: если одна из их малого общества была чем-нибудь утешена, то это составляло общую радость для всех, ― они не знали зависти; и, напротив, скорбь каждой разделялась и облегчалась общим участием и общею любовию всех сестер. ― Также великим укреплением и утешением среди скорбей служила для гонимых отеческая любовь старца о. Леонида, который в это тяжелое для них время не оставлял их своими словесными и письменными назиданиями. Утешая их, он твердил им: «Потерпите, Господа ради. Печаль ваша в радость преложится. Верую Господу, ― прибавлял он еще, ― насколько Белевская обитель обесславилась, настолько впоследствии прославится. Верую, что Белевский монастырь будет мой, что будет в нем моя игумения». Слыша эти слова о. Леонида, м. Павлина (впоследствии игумения Белевского монастыря), известная своею духовною жизнию, в недоумении размышляла: «Как это может быть? Должно быть, для восстановления нашей обители пришлют к нам какую-нибудь монахиню из Севска». А что слова старца относились к ней самой, этого она, находясь в то время в скорбном и уничиженном положении, и предположить не могла.

Между тем время шло, а конца испытанию бывших в гонении еще не было видно. И м. Анфия с М. Н. Сомовой так были удручены своим неопределенным безвыходным положением, что, как можно видеть из приводимого здесь старческого к ним письма, стали уже и терять веру к старцам и в старчество. По этому поводу они и получили от Оптинских старцев письмо следующего содержания:

«Достопочтеннейшие о Господе мать Анфия и Мария Николаевна! Мы прочли ваше письмо с немалым удивлением. Маловере, почто усомнился ecu (Mф. 14, 31)? ― так говорил Божественный наш Спаситель возлюбленному Своему ученику Петру в то время, когда он утопал. Теперь тоже потопление случилось с вами. И мы тем же гласом Спасителя взываем к вам: Маловере!.. Неужели многократные опыты наших наставлений от Божественных Писаний и св. богоносных отцов не могли удостоверить вас в истине спасительного пути, коим шествовали преподобные отцы, которым и мы тщимся подражать, по мере сил наших? Хотя недостойны и скудны в добродетелях, но желаем вам, хотящим спастися, шествовать путем, указанным нам ими, а потому немало огорчает нас ваше малодушие. Если вам угодно слушать нас, то почто злые помышления входят в сердца ваши? Рассматривая едва не потонку действие врага рода человеческого, видим, как он тщится под предлогом истины совратить вас с пути избранного, с пути добродетели. Спрашиваем вас: может ли учить иностранному языку тот, кто не знает оного? Великое различие между людьми, дознавшими по опыту и знающими по одному слуху. Кто в какой чин призван, тот в нем да пребывает. Опыт лучший учитель. Писано есть: да будут тебе друзи мнози, но советницы един от тысящ (Сир. 6, 6). А когда усомневаетесь в советах и наставлениях наших, почто прибегаете к нам? Мы никого к себе не привлекаем, ― вы это знаете.

По уставам иноческого предания при пострижении от Евангелия передают старицам, а не духовным отцам, которым (т. е. старицам) и должны новоначальные открывать свою совесть для получения советов и наставлений, как противостоять искушениям вражиим. Но это не есть исповедь, а откровение. И в сем случае исполняется апостольское предание: исповедайте друг другу согрешения ваша (Иак. 5, 16). Таинство же исповеди совершенно другое и не имеет к откровению никакого отношения. Обязанности духовника совершенно другие, нежели отношения к старицам. Припомним об одной синклитике, которую архиерей передал одной старице и вопросил ее, в каком находится исправлении. Получил ответ, что слишком добра к ней. Тогда он передал ее другой старице, строжайшей и по прошествии некоторого времени узнал от нее, что сия смягчила ее нравы. Не есть ли оное образ и нынешнего предания? Мать игумения ваша поступает благоразумно и сообразно уставам иноческого предания, желая сестер заблаговременно приучить к очищению своей совести, до пострижения в монашество, а тем самым делает настоящий искус, по преданию святых отцов, в иночестве просиявших.

Что касается до того, что будто в келлии без священника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим св. жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших! Чем они занимались, как не молитвою в уединении? Святая Мария Египетская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Святые Христовы Тайны. Насчет же того, что без благословения старицы ничего не делать, это не только полезно, но и спасительно. Из множества примеров, имеющихся в Патерике и писаниях св. отцов, напоминаем о том ученике, который, будучи послан за послушание от старца в город, едва не впал в любодеяние, но, воспомянув старца, невидимою силою был восхищен и очутился в келлии своей. Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники. Сие ясно видеть можно из жития преподобного Пафнутия Боровского чудотворца (1 мая). Ибо у него в монастыре из 700 братий не было ни одного священника, но все были под руководством старцев. Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческого жития и быть спокойными.

В Добротолюбии (славянском) в послании св. Кассиана к Леонтину игумену (IV часть) напечатано: „Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже помышляем, открываем отцем, и да ни в чем же своему помыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем, и оно быти добро веруем, еже аще они искусят. Сие же делание не точию истинным рассуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и от всех сетей диавольских без вреда того сохраняет“. ― Сия помянув вашей любви от многого малое и поручая вас покрову Божию и слову благодати Его, остаемся ваши недостойные богомольцы, многогрешный иеросхимонах Леонид и многогрешный иеромонах Макарий. ― 19 сентября 1840 г.».

Так старец о. Леонид совместно с о. Макарием старался утешать и ободрять гонимых за правду учениц своих несмотря на то, что и сам в то же время, как сказано, терпел гонение. А тут еще, по козням вражиим, кроме стеснения от начальства, стала в народе разноситься молва, что о. Леонида сошлют в Соловецкий монастырь. Другие поговаривали, что его переведут в больницу Боровского монастыря под надзор и не позволят никому с ним видеться. Оптинские, тихоновские и малоярославецкие ученики о. Леонида с ужасом говорили об участи семидесятидвухлетнего старца, заточаемого в штатную обитель. Страшась за старца, они опасались и за себя: кто мог без него вести их по пути спасения. Пока жив был о. Леонид, никто для них не мог назваться старцем, ни к кому не было такой полной веры, ничье слово не имело такой великой силы. Он был как крепкий дуб, около которого обвивались они как слабые растения. С отнятием его все падало. Правда, после смерти своей о. Леонид как бы ожил в лице о. Макария, но в то время казалась невозможною жизнь без о. Леонида. Ученики предложили старцу защищаться и оправдываться, и написать близкому знакомому о. архимандриту Сергиевой пустыни Игнатию (Брянчанинову), чтобы заступился за него у членов Св. Синода и наипаче у Московского митрополита Филарета, бывшего тогда на чреде в С.-Петербурге. Отец Леонид отказался. С непоколебимою верою в охраняющий нас Промысл, не попускающий искушений паче сил наших, а может быть, и прияв свыше извещение, что Оптина пустынь будет его могилою, старец на все опасения и жалостные о нем речи отвечал молчанием, плел свои пояски и принимал по-прежнему приходящих. Тогда уже и о. Макарий, во главе всех, решился убеждать старца о. Леонида, чтобы поберег себя, по крайней мере, для учеников. ― «Что с нами будет, батюшка, если вас переведут в Боровск?» ― «Не переведут, ― отвечал утвердительно о. Леонид, ― я здесь умру». ― «Батюшка! ― возразил о. Макарий, ― да мы малодушны, мы не имеем вашей веры. Умилосердитесь над нами и разрешите мне написать к о. Игнатию. Вы только подпишите, ― об этом все вас умоляем». Несколько времени продолжались усиленные просьбы учеников. Наконец о. Леонид преклонился на мольбы чад своих и, видя, что от него не отстают, и страхи за него с каждым днем усиливаются, сказал о. Макарию на последнее его прошение: «Пиши, что хочешь ― я подпишу, не читая». ― Отец Макарий поспешил воспользоваться этим разрешением старца и от его имени составил письмо, в котором, между прочим, написано было следующее:

«Вы желаете успокоить меня при старости лет моих, изыскиваете меры и средства к тому… Вполне сие чувствую и, приемля, приношу вам мою искреннюю благодарность. Что же касается до положения моего, в каком я теперь нахожусь, скажу вам: известные вам, может, наши обстоятельства, касающиеся до личности моей, при Божией помощи, благодушно приемлю. Хотя и не смею сказать: „Вся могу о укрепляющем мя Иисусе“, но знаю, что милосердый Господь, ведый немощь мою, таковые посылает искушения, во еже бы возмощи и понести их; и верую, что без воли Его ничтоже может последовать, а что происходит, все есть на пользу и ко спасению многогрешной души моей… В отношении же к ближним обязан принять участие в скорбях и сострадать им с соболезнованием, видя их немощствующих и еще требующих охранения от вредящих чувствам ­случаев и опасаясь, да не будут оные им преткнове­нием и соблазном к ущербу душевного их устроения… Я не сопротивляюсь вашему ко мне усердию, а что Господь возвестит вам сделать к успокоению моей старости, или сказать к защите меня против ложных клевет, усердно вам буду благодарен и тем более, что сие относится не к одному мне, но и к благорасположенным по Бозе ко мне. И, конечно, за то не лишит вас Господь награды Своей, как за сострадание ближним».

Письмо, написанное о. Макарием и без прочтения подписанное старцем Леонидом, послано было в Петербург. В это время в Сергиевой пустыни (Петербургской губ.) жил один из учеников старца, как будто нарочно занесенный туда на краткое время для участия в этом деле. К нему то и отослано было письмо о. Макария или о. Леонида скитским монахом Иоанникием, пострижеником и духовным сыном о. Леонида, для передачи о. архимандриту Игнатию и для общего содействия. Письмо получено было вечером, а на следующее за сим утро о. архимандрит отправился к митрополиту Филарету для объяснения дела. Вскоре затем святитель Филарет написал в Калугу к епископу Николаю, что «ересь предполагать в о. Леониде нет причины», и немедленно слухи об удалении старца из Оптиной замолкли.

Удивляться надо тому, что какие бы перемены ни происходили в положении старца о. Леонида, он все принимал равнодушно, много не тревожась ими. ― «Всеобщий и всезлобный враг диавол, ― писал он одному духовному своему сыну, ― хотя и многие творит подсады нам, но ничтоже успеет, если мы будем уповать на Бога, помня сие учение: блаженни есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще, Мене ради: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. ― И хоть есть нечто смущенное в нас, но Господь всемогущий поколь сохраняет мое ничтожество, и впредь уповаю и вручаюсь Промыслу Его». ― «Вы печетесь о моей худости, что я будто нахожусь в оскорблении, ― писал старец другому лицу. ― Попечение сие доказывает чувства вашей ко мне любви, и я за оное чувствительно вас благодарю. Но что касается до меня, то благодарение всевышнему и всеблагому о мне Промыслу! Не вижу таковых скорбей, которые были бы невыносимы. Аще и какие случаются, то получаю и помощь Божию, во еже понести оные. Невозможно же, чтобы совершенно избавиться их, когда нам Господь наш Иисус Христос оставил их, яко наследие. Сам бо пострада за нас. И св. апостолы между многими учениями о терпении и необходимости скорбей написали и сие, что многими скорбьми подобает нам внити во Цapcmвиe Небесное. Посему, не ища добровольно скорбей, должно повиноваться воле Божией. Какие ему угодно послать нам скорби, принимать должны все с благодарением». ― С такими чувствами встречал старец и переносил все причиняемые ему скорби, и о собственной своей участи здесь на земле вовсе не заботился.

При последнем свидании преосвященного Калужского Николая со старцем о. Леонидом, когда уже перестали стеснять его в приеме посетителей, владыка все-таки не преминул упрекнуть его в этом: «Ну что, старик, тебе все неймется? Сколько тебе ни запрещай, ты все возишься с этою бестолковой толпой. Пора бы тебе это оставить. Ведь умирать пора». ― Правдивый и прямодушный старец благодерзновенно ответил: «Владыко святый! Уже ни к чему мне оставлять то, к чему я призван. Пою Богу моему, дондеже есмь. Я и гоню их от себя палкою, как вы мне говорили, да вот не слушают». ― Затем прибавил еще: «А не угодно ли вам спросить у них, зачем они ко мне обращаются, ― я ведь их к себе не зову». ― Но на это предложение старца владыка только рассмеялся и сказал: «Вот еще какую штуку выдумал!» ― Между прочим, оставил старца жить и действовать, как ему угодно, ― вернее же сказать, ― как указал ему Сам Господь.