Глава XI

Общение старца о. Леонида со скитом по переходе его в монастырь. Назначение одного из его учеников о. Геронтия настоятелем Калужской Тихоновой пустыни. Посещения сей обители старцем о. Леонидом и его беседа с раскольниками. Скорби старца в Тихоновой пустыни

По переходе старца о. Леонида из скита в монастырь духовная его связь со скитянами не была порвана. Старец не переставал являть свою любовь к скиту и скитским братиям. По субботам и воскресным дням он всегда приходил, а в последние годы, когда по болезни не мог приходить, приезжал к скитской церковной службе. После обедни заходил в келлию скитоначальника, ― сначала о. Антония, а потом о. Макария. Туда же собирались и прочие скитские отцы для духовной беседы со своим духовным наставником. А иногда и бывшие у обедни мирские лица из дворян и купцов, зайдя на чашку чая к начальнику скита и застав у него духовную беседу, становились слушателями и участниками оной, к душевной своей пользе. ― Со своей ­стороны и скитяне часто ходили к старцу в монастырь. Отец Макарий посещал его ежедневно: то приходил за советами по должности духовника, то приносил к подписи старца приготовленные по его приказанию письма, на коих он обыкновенно подписывался вместе с ним. Также часто навещал о. Леонида (до 1839 г.) скитоначальник о. Антоний, ­который всегда был с ним в искренних дружелюбных отношениях и нередко пользовался откровенною беседою старца. И все прочие скитские братия оставались к нему приверженными с сыновнею любовию, как к своему духовному наставнику, и не переставали ходить к нему для уврачевания душевных немощей и разрешения недоумений.

Заметим при сем, что откровение помыслов старцам, или в женских монастырях старицам, приносит великую душевную пользу открывающимся, но только под условием, если оно будет совершаться должным порядком. О сем довольно ясно сказано было выше, в III главе, о старчестве, где показано, что требуется от относящихся к старцу, и что от самого старца. ― Вот пример несмиренного откровения ученика, а вместе и достодолжного вразумления старца Леонида.

«Когда батюшку перевели в монастырь, ― так рассказывает о себе скитский брат Александр (впоследствии киево-печерский иеросхимонах Антоний), ― и жил он в старом корпусе в мезонине, я уж был в скиту главным поваром. Помощником же у меня был отец И., равных со мною лет, и так как он был мне несколько сродни, то батюшка в шутку называл его „сватом“. Грамоте он не умел и просил у старца благословения, чтобы я учил его грамоте, хотя и сам-то я был грамотей-самоучка. Значит, на моей стороне были все преимущества. Я воображал, что он и по послушанию мне подчиненный, да и во многом обязан мне по снисхождению к нему с моей стороны. При всем том он нанес мне какое-то обыденное оскорбление, и это меня сильно забрало. Кончивши свое дневное послушание, пошел я в монастырь к старцу открыть свои помыслы. Кстати, в виде жалобы, с сознанием своей невинности, объяснил ему и нанесенную мне помощником моим обиду. Батюшка в это время плел поясок и, как будто углубленный в свою работу, молчал, а наконец проговорил: „Ну, кончил“. Я повторил свою жалобу. На это батюшка ответил мне только: „Ну, хорошо, убирайся“, ― и благословил меня на прощанье. Лишь только отворил я дверь, дабы уйти от старца, смотрю, ― и помощник мой тут же у двери дожидает моего выхода. Я тотчас обращаюсь к старцу: „Батюшка! Вот и сват пришел“. ― Старец: „Э, брат, что вы там?“ ― Тот пал пред старцем на колени и стал просить прощение. ― Старец: „А скажи-ка ты, в чем прощение просишь?“ ― Он начал в своем проступке сознаваться, а я ему подсказываю и обличаю его пред старцем в несправедливости и притом говорю: „Вот как чистосердечно должно исповедывать свои помыслы пред старцем, как св. Симеон Новый Богослов пишет“. ― Смотря на нас, как на двух недорослей, ― одного совсем безграмотного, а другого плохого грамотея, старец сказал: „Ну, ребята, оба вы хороши. Однако убирайтесь от меня. Кстати, в мою келлию и лестница-то крутая. Я и сам по ней едва поднимаюсь. Да, пожалуй, и вовсе не ходите ко мне. У вас своего ума много, что хуже всякого безумия. Убирайтесь!“ ― Сколько оба мы ни упрашивали батюшку простить нас и ­тут же перед ним между собою примирились, ― не тут-то было. Старец сказал только: „Это мир скороспелый, ― к завтрему он и протухнет; одно ― идите, а там посмотрим“».

Неизвестно, насколько оправдывался при откровении помощник повара, хотя, вероятно, было не без того, однако, так как он все-таки раскаивался и просил у старца прощения, и с поваром, по возможности, примирился, потому, должно быть, и покойнее был в совести. А повару досталось потерпеть за его несмиренное откровение и самооправдание, от которого никоим образом не может быть успокоения совести и мира душевного.

«Возвратившись в свою келлию, ― продолжает свой рассказ брат Александр, ― я одумался, насколько я забылся пред старцем, и как много еще во мне базарной площадной удали; и потому от помыслов смущения и недоумения наставшая ночь протянулась для меня в целый год. Утро и обед мне, по послушанию повара, необходимо было быть на своем месте. Дождавшись же вечера, я стремглав побежал в монастырь к старцу, который встретил меня словами: „Ну что, Саша-Алексаша?“ ― Говорю: „Да вот, батюшка, не покоен я. Простите Бога ради. Ведь это дело-то вот так и так было“. ― Старец: „Вот спасибо, что сказал; а я сдуру-то и не понял. Теперь буду знать; а ты иди-ка отсюда. А то завтра еще правило проспишь“. ― Сколько тут слез пролито было мною! ― так как от старца не слышно было ни привета, ни ответа. Но батюшка в своих действиях оставался непоколебим. Завтра кончилось тем же, т. е. ― иди да убирайся. И так продолжалось около недели. От смущения и смятения душевного я начал изнемогать и наконец говорю старцу: „Вы, батюшка, совсем меня от себя отгоняете“. ― Старец: „Нет-нет; с чего это ты взял?“ ― „Да вот, батюшка, силы мои изнемогли, я все непокоен“. ― „А почему же ты непокоен?“ ― „Ишь, вы мне ничего не разъясните, а между тем все провожаете из келлии, отчего возрастает во мне душевная удава, и начинает ослабевать во мне к вам доверие; а это угрожает мне ужасным последствием“. ― Старец: „Это я знаю, потому что эту азбуку сам учил“. ― „Так что же вы мне, батюшка, не скажете ничего, даже и в таком случае, когда я смертельно изнемогаю?“ ― „А что же ты меня не спросишь? А, напротив, еще представляешь свое мудрование, ― только слушай. Что ж такому навязывать вразумления, которые он и с жадностию схватит, но не для назидания своей души, а к приращению только своего голого знания, при чем наиболее увеличивается в человеке надменность и презрение к людям простым и незнающим; при случае же появляется и желание лишним словечком показать из себя выскочку или употребить оное в кощуны. Что не дорого досталось, того и не слишком жаль“. ― „Да как же это, батюшка? Неужели вообще наука надмевает человека до такой степени повреждения? А я так уважаю науку, что не нахожу в моем воображении лучшего предмета сравнить с оною; и подчас скорблю, что состою невеждою“. ― „Это что хорошо, то хорошо; и навсегда оставайся при таком убеждении. А вместо того, чтобы скорбеть о своем невежестве, учись доброй жизни самым ­делом. Это от тебя еще не ушло“. ― „Да вот, батюшка, вы запрещаете мне читать „Добротолюбие“. ― „Будет на это свое время и потребность. А ты схватил несколько слов из Симеона Нового Богослова, да и кудахчешь как курица с яйцом. А как вот эти дни помяли твои нравственные ребра, так теперь ты помягче будешь“. ― Таковые, и другие подобные им, милостивые слова любимого старца тут же вливали в мою исстрадавшуюся душу живительную силу, обучая вместе с тем и опытности в жизни духовной».

Затем брат Александр рассказывает, как он, отставленный от поварского послушания, жил на пасеке, в том самом корпусе, где и старец о. Леонид жил, и притом в той келлии, где помещалась старцева ­библиотека, состоявшая, как можно думать, по большей части из рукописных святоотеческих книг, от которой старец велел и ключ ему отдать. При всем том ключарь не имел права брать и читать книги по своему усмотрению, а только по указанию и благословению старцев Леонида и Макария. Так он читал преп. Варсонофия и Иоанна «Руководство к ­духовной жизни». А книги св. Исаака Сирина и преп. Феодора Студита «Огласительные слова» о. Макарий дал ему списывать полууставом. Кроме того, ему назначено было послушание, по случаю летнего времени, ежедневно ходить в монастырь вместе с другими шпаклевать Введенский храм под живопись. Вследствие сего он имел возможность каждый день ходить к старцу о. Леониду чай пить, а иногда и за келейника самовар ставить, ― что составляло для него великое удовольствие. Вечером же, по окончании в храме работы, он опять заходил к старцу для откровения помыслов и, тут же выслушав вечернее правило, возвращался в свою скитскую келлию, где с жадностию занимался чтением творений свв. отцов. А старец о. Леонид при личном свидании многое ему разъяснял, преподавал уроки благочестия, а вместе и рассказывал кое-что из своего быта; также и о. Макарий ― из своей жизни. Это время брат Александр называл единственными во всей его жизни золотыми днями.

Но, как известно, все земное, временное ― ненадежно, непрочно, непостоянно. Скоро и для брата Александра прекратились золотые дни. Потому, может быть, старец и утешал его частыми с ним собеседованиями, что предвидел скорую с ним разлуку и имевшие постигнуть его скорби.

Давно уже Оптинский о. настоятель Моисей занят был, для расширения главного в монастыре Введенского храма, пристройкою к нему двух приделов с северной и южной стороны. К осени 1837 г. оба эти придела доканчивались. Освятить придел с южной стороны во имя святителя и чудотворца Николая преосвященный Калужский Николай сам изъявил свое желание, что и совершил 5 сентября того же года, посвятив при этом строителя о. Моисея в сан игумена. В это же время по указанию о. настоятеля владыка назначил строителем в Калужскую Тихонову пустынь, пришедшую в совершенный упадок, одного из учеников старца Леонида о. Геронтия. Сколько он пред владыкою ни отказывался от настоятельства, представляя свое бессилие, болезненность и другие причины неспособности, однако чрез несколько времени в силу полученного указа о. Моисей, будучи в это время благочинным калужских монастырей, должен был лично сдать новому о. настоятелю пришедшую в упадок обитель, и о. Геронтий невольно должен был расстаться с Оптиной. Но хотя новый настоятель и принял в свое управление монастырь, и хотя поневоле остался там на жительство, однако вздумал во что бы то ни было упорствовать. Часто он являлся к преосвященному и просил уволить его от настоятельской должности. Так прошла остальная часть сентября и весь октябрь. Наконец в начале ноября о. Геронтий получил письмо от настоятеля Сергиевской пустыни Петербургской губ. архимандрита Игнатия (бывшего Димитрия Александровича Брянчанинова), которому хорошо были известны как старец о. Леонид, так и все его обстоятельства. Таков был смысл этого письма: «Если о. Геронтий будет далее упорствовать, то вся вина за это обрушится на его старца о. Леонида. Тогда и владыка в этом не погрешит». Несмотря на это предостережение, о. Геронтий еще обратился к преосвященному со своею докучливою просьбою, но тотчас же и получил от него подтверждение написанного к нему о. архимандритом Игнатием. Владыка выразился так: «Вот чему вас учит знаменитый ваш старец! Не покоряться власти от Бога же учиненной. Против сего я вынужден буду принять меры». Услышал тут же о. Геронтий и еще много такого, чего и не хотел бы слышать о своем старце, которому, нужно заметить, предан был всею душою. Тогда уже он, сознавши свою вину, вполне расположился на волю архипастыря, который, будучи удовлетворен его послушанием, промолвил: «Ну, давно бы так-то». ― Здесь же о. Геронтий просил у владыки помощи и содействия касательно возможного улучшения вверенной ему бедной обители.

Из Калуги новый о. строитель направился в Оптину, где тоже по его делу и с таким же предостережением получено было письмо от о. архимандрита Игнатия и от Алексея Поликарповича Бочкова, находившегося в то время в Петрограде. Иметь должно в виду, что о. Геронтий действительно был человек больной и притом весьма вспыльчивый и опрометчивый. И потому, когда он явился в Оптину с целию взять с собою в Тихонову пустынь кого-либо из оптинских братий, то все стали от него отклоняться, так как по своему характеру он был очень тяжел для сожительствовавших с ним. И только один рясофорный монах о. Александр (упомянутый выше иеросхимонах Антоний) единственно по христианской любви к страждущим изъявлял усердие послужить всем требованиям больного о. строителя. Потому все его собратия заговорили, что он будет в Тихоновой пустыни по настоятеле первым лицом или казначеем. А один из них сказал: «Удивляюсь тебе, о. Александр, зачем ты хочешь переходить к о. Геронтию?» ― Тот уверил его, что, кроме послужения больному, ничего более в виду не имеет. Сам же о. Геронтий не решался предложить о. Александру сопутствовать ему в Тихонову, а обратился к старцу о. Леониду за благословением и содействием, чтобы уделили ему на первый раз из Оптиной пустыни кого­­-либо из братий, необходимо нужных для пришедшей в упадок Тихоновой обители. С этим согласен был и Оптинский настоятель о. Моисей и готов был отпустить особенно тех из братий, кто сам пожелает оставить Оптину пустынь. Заметим здесь, что в числе перешедших по благословению старца о. Леонида из Оптиной в Тихонову пустынь были вышеупомянутые о. Михаил (Антимонов) и Алексей Поликарпович Бочков; но только они перешли туда несколько позднее.

Будем далее продолжать рассказ от лица самого о. Александра. ― «По приказанию батюшки пришел я к нему; он и говорит мне: „Ну, Саша-Алексаша, о. Геронтий набрал пять человек, согласных с ним поехать, а тебе сделать предложение он поопасался, так как не достиг бы чрез это своего желания. А я тебя сам к нему назначаю“. ― Вдруг я весь обратился в слезы. ― Старец: „Что ж, не хочешь?“ ― Говорю: „Батюшка! Вы знаете, что я пред вами не имею своего хотения, кроме этих слез, которым не возбраняйте литься; и им теперь только начало. Я знаю себя и характер о. Геронтия. Под его управлением я уже не улыбнусь“. ― „Потому-то, ― сказал старец, ― я и назначаю тебя к нему“.

Итак, помянутые братия, забравши свои пожитки, в виде обоза отправились в путь. А я упросил батюшку, чтобы дозволено было мне с о. Геронтием остаться в Оптиной еще дня на два, в которые я уже почти не отходил от старца. Когда же мы с о. Геронтием пришли к нему принять последнее благословение, он в это время был в короткой мантии и епитрахили ― так, как и всегда отпускал какое-либо отъезжавшее семейство. Обратившись к нам, он проговорил: „Ну, братцы, совсем?“ Взял крест и начал читать известную напутственную молитву: „Боже, Боже наш, путешествовавый со слугою своим Иосифом, спутешествуй, Владыко, и рабом Твоим, строителю иеромонаху Геронтию и келейнику его, монаху Александру“ и проч. ― По окончании молитвы мы поцеловали крест и поклонились старцу в ноги для принятия последнего его благословения, как обыкновенно, со щедрыми слезами, которые лились у меня безотчетно. Высоко поднял старец свою благословляющую десницу и, благословляя о. Геронтия, произнес следующие слова: „Ну, о. строитель, берегись ты яростной части, а то ты повредишь себя неисцельно“. Меня же потом благословляя, сказал: „А ты, брате, идешь не на покой и радость, а на труд, на скорбь, на крест“. ― Не знаю, какое впечатление произвели эти слова старца на сердце о. строителя, а у меня они во всю мою жизнь звучали и звучали в моем сердце, особенно когда бывал я в самых горьких испытаниях. Но лишь только приводил я себе на память эти грозные отеческие пророческие слова, как тотчас же задавался таким вопросом: „Да где же тот обещанный мне старцем крест? Ибо он в этом горьком обстоятельстве вовсе не видится“. Так живое воспоминание сказанного старцем, наводившее всегда меня на благое размышление, успокаивало мою смущенную душу».

«Но хотя в постигавших меня тесных обстоятельствах я, по молитвам батюшки, несколько и успокаивал себя помянутым способом; однако должен сознаться, что пророческие слова великого старца начали осуществляться на мне с первого же дня нашего отбытия от него. Недовольство на меня о. строителя, при множестве к тому случаев, время от времени все более и более возрастало, выражаясь часто в яростных порывах. У меня же постепенно возрастало чувство огорчения, как будто клубочек наматывался тонкою нитью. А в продолжение восьми лет моего сожительства с о. Геронтием этот клубочек увеличился до неудобоносимых размеров. Четыре года прошло до кончины батюшки о. Леонида с тех пор, как мы его оставили, удалившись в Тихонову пустынь. И каждый год по одному разу он посещал нас на новом месте нашего жительства, и все это в тонкости видел; да и будущее наше все предвидел. Не думаю, впрочем, что было это вследствие пророческого в нем дара, а просто по беспристрастному взгляду на наши обстоятельства. Да что много говорить? Наше устроение пред ним раскрыто было, как живая книга».

«Начну говорить о том, как батюшка в первый раз посетил нашу обитель. ― Незначительна была убыль для Оптиной пустыни, из которой перешло нас в Тихонову, считая с настоятелем, только семь человек. Время от 15 ноября 1837 г. до следующего лета проведено было нами вообще пополам с горем. Одна была в виду отрада, что преосвященный Николай благоволил к о. Геронтию более, нежели к Оптинскому настоятелю, ― на что были особые причины. Потому общее наше желание было попросить владыку, чтобы дозволил старцу о. Леониду, если, конечно, он сам не откажется, погостить в Тихоновой пустыни. Просьба эта имела успех. Владыка с удовольствием согласился исполнить желание тихоновцев, но в сущности, по рассказам г. Брюзгина, с насмешкою сказав: „Ну, пусть-пусть ваш святой освятит вашу голую обитель. Посмотрим на его святость. Пусть сначала и у меня побывает“. ― Со своей стороны и старец преклонился на наши вопиющие нужды. Когда же о. Геронтий с батюшкою явились к преосвященному, владыка, обращаясь к старцу, сказал: „Вот, о. Леонид, тихоновцы-то без тебя соскучились; поезжай, утешь их“. ― „Благословите, ваше преосвященство, постараюсь“, ― ответил старец. ― „Да, кстати, постарайся обращать раскольников в Скаковском и Дворце“, ― прибавил владыка. (Скаковское и Дворец ― это две большие деревни, наполненные одними раскольниками, неподалеку от Тихоновой пустыни.) Старец не был подготовлен к состязаниям с раскольниками и потому сказал: „Ваше преосвященство! Готов беспрекословно принять ваше архипастырское приказание; но благословите объяснить вам ощутительное к тому неудобство“. ― Владыка: „Какое может быть неудобство для святого?“ ― Старец: „И святые не всеми удобствами владели, а я к этому делу вовсе не подготовлен“. ― Владыка: „А благодать-то! А святость-то! Вот тебе и приготовление!“ ― Старец: „Но как же благословите, ваше преосвященство, мне приступить-то к сему? Извольте письменно преподать мне на это право“. ― Владыка: „Нет, не нужно. А ты просто явись в их моленную и от моего имени скажи, чтобы собрались их передовые начетчики. Тогда ты им и передай ораторски, что нужно для их обращения. А на обратном пути передашь мне свой успех“. ― Приняв от владыки на словах такое поручение, старец, наконец, прибыл в Тихонову пустынь к нашей общей неописанной радости.

Отец Геронтий, как личный свидетель владычнего поручения, прежде всех нас понимал силу насмешливых речей архипастыря, от коих по своей пылкой горячности едва не слег в постель; но батюшка знал, как успокоить его. ― Затем старец начал требовать, чтобы немедленно исполнить волю преосвященного. По этому поводу о. Геронтий предварительно переговорил с некоторыми из раскольников и получил от них такой ответ: „Знаете ли, о. Геронтий, ― говорили они, ― нам не раз приходилось таких проповедников провожать в колья, или с дубьем и с гиканьем от всей деревни, особенно когда эти проповедники не соблюдали умеренности в словах и поступках, но о. Леонида мы примем как человека благонамеренного. Ничего такого не опасайтесь. Мы по слухам знаем этого старца с хорошей стороны“.

Не без страха, однако, о. Геронтий с батюшкой отправились в деревню Дворец, где их молельная часовня и где уже собралось раскольников человек двадцать с лишком, которые и встретили батюшку. Вошедши в часовню, старец по обычаю христианскому помолился иконам, поздоровался с предстоящими, объявил им об архипастырском поручении и наконец предложил свое сердечное желание возвратиться в материнские объятия Св. Божией Церкви. Получился со стороны раскольников такой ответ: „Спасибо, отец, за твое желание. А мы и сами принадлежим к церкви и повинуемся ее чистоте и святости. Но вот главное, ― где эта чистота и святость-то? Мы сыстари и рождены вот, как видишь, христианами. Но дело в том, что управление Церковью-то свихнулось, и потому предки наши отвергли нововведение в Церкви людьми недостойными, положившими соблазн своим поведением, ― что и до сего времени продолжается. Мы и сами не меньше других знаем, какому должно быть совершителю Таинств церковных. Потому, отец, не трудись нас уговаривать, ― мы не приемлем (не признаем) власти. Не раз потому мирские властители разоряли нас и этим насилием еще больше отталкивали и отталкивают нас от уважения к правителям слова истины“. ― Старец: „Но преосвященнейший спросит же меня про вас, ― что сказать ему?“ (Помню, ― их главного уставщика звали Савкой, ― он и отвечал более за всех). ― „Скажи, кормилец, своему преосвященному, ― пусть и не пытается нас обращать, а пусть лучше учит свое… духовенство, которое недостойно совершает священные требы на соблазн миру. Вот кого нужно обращать! А если бы в глаза, мы не то бы ему сказали. Ить ему-то и самому нужно о себе подумать, у него и самого много того, чего не подобает“. ― После такого с раскольниками разговора батюшка с ними распростился и возвратился к нам в Тихонову.

Не для отдыха, впрочем, приехал старец к нам в Тихонову пустынь. Ибо какой мог быть для его сострадательного сердца отдых здесь, куда мы выдвинуты были как будто на безжизненный пустырь, назначенный уже к закрытию, где все было приведено к разрушению? ― Батюшка хорошо знал всех нас и наше юное устроение. Мне, как ближайшему лицу при настоятельских келлиях, где и старец помещался, когда приезжал в Тихонову пустынь, батюшка в присутствии настоятеля вменил в обязанность напоминать ему и содействовать во всем, что мною будет усмотрено требующее исправления, о чем и сам о. Геронтий просил батюшку, чтобы я не отказывался. ― Кроме того, я имел единственное в жизни моей счастие во время переездов батюшки быть у него кучером. Первый мой выезд с батюшкой был на реку Угру, где нами куплен был лес в плотах для будущей постройки, так же и дровяник, и кряжи, назначенные для распилки. Отец Геронтий уже назначил меня ехать в Медынский уезд нанимать пильщиков. Но это совсем было дело несбыточное, так как время было пропущено, и пильщиков ни за какие деньги нанять было нельзя. Дорогою я объяснил об этом батюшке, зная наперед, что будет стоить мое противоречие для вспыльчивости о. настоятеля и для моего скудного терпения. ― „Погоди, Саша, ― сказал старец, ― я это устрою так, аж ты удивишься“. ― Итак, приехали мы с батюшкой восвояси. В свое время собрались к чаю. Я стал разливать, а о. Геронтий стал мне приказ отдавать, какие иметь условия с пильщиками: „Да ты праведность-то твою отложи, а то ты дюже щедр“. ― Батюшка, как будто ничего не зная и вслушиваясь в наш разговор, спросил: „Что это такое?“ ― „Да вот завтра, ― отвечал о. Геронтий, ― пусть едет в Медынский уезд нанимать пильщиков“. ― „Ну, уж хорош нанимальщик, ― возразил старец, ― соберет домок в желудевую чашечку. Где ему? Я сам поеду, а он пусть будет кучером“.

В следующий день утром я все приготовил к дороге, а после обеда мы со старцем выехали в настоятельской кибитке, запряженной парою лошадей, имея в намерении ночевать в Полотняном заводе, в доме арендатора монастырской мельницы, который, нелишне заметить, был закоренелый раскольник беспоповщинской секты. У него был весьма исправный постоялый двор. Когда мы с батюшкой туда въехали, хозяйка вся рассыпалась в приветствиях. Для нас приготовлена была особая комната со всеми удобствами; ибо хотя хозяйка была и раскольница, но она знала, кто был о. Леонид. Несмотря на это старец, да и я с ним, отказались от этих удобств, а ­ночевали на дворе в повозке. На возвратном же пути мы не имели надобности останавливаться тут. Проводивши ночь, мы поехали дальше. Дорогою батюшка и говорит мне: „А как ты думаешь об этой женщине и о дочери ее?“ (девка лет 25-ти). ― Отвечаю: „Да она ласкова для нас, без сомнения потому, что муж ее имеет дело с нашим монастырем; а девка работает человек за двух дюжих дворников“. ― „Это так, правда, ― сказал старец, ― а вот что я тебе скажу: страх здесь чувствуется, ― она душегубица с девкой, ― это их промысл. Ах! Это страшное семейство. Сколько тут улеглось невинных душ!“ ― Но что я дальше при разговоре со старцем мог слышать от него, то скрыл в сердце моем. ― По некоторому времени наш монастырь отказал этому арендатору в содержании мельницы, что не обошлось без порядочного судопроизводства. Человек этот содержал на Мещовской дороге постоялый двор, где сын его с женой жил постоянно, а отец, как хозяин, находился по потребности то при сыне, а то при жене своей в своем доме. Чрез несколько лет дошел до нас слух, что Петра Ивановича (имя нашего арендатора) и сына его Ваньку наказали кнутом и сослали на вечную каторжную работу за известные страшные дела, о которых в свое время батюшка так просто и обыкновенно говорил мне, как будто об открытом событии. Тогда я вспомнил про описанный с батюшкой разговор и удивился, и после всегда удивлялся его прозорливости».

«В Бобылях мы остановились тоже на постоялом дворе. Пока я управлялся с лошадьми, батюшка в сопровождении мальчика отправился в контору, где управляющий объяснил ему то же, что и я предполагал, т. е. что время нанимать пильщиков пропущено. Потому батюшка просил управляющего записать в конторе имевшуюся в виду работу. Между прочим, некоторые батюшку в конторе узнали, коих он в свое время воспользовал, и отнеслись к нему с особенным уважением. Когда же старец возвратился ко мне, я говорю: „Благословите, батюшка, самоварчик подать“. ― „А на что он тебе?“ ― сказал старец. ― Говорю: „Чаю напиться“. ― Возражение: „Да разве ты не можешь обойтись без чая?“ ― Отвечаю: „Я для вас“. ― „Для меня, ― сказал старец, ― не надо“. ― „А для меня, ― говорю, ― и совсем не нужно“. ― Батюшка продолжал: „Очень странно, что наши братия, старый и малый, без чайку ни дыхнуть, особенно если кто еще дома имел к нему привычку“. ― „Батюшка! ― сказал я ему, ― вы хорошо знаете, что я только по вашей милости не лишен этого, как говорят, утешения, а до монастыря я его вовсе и не знал“. ― „Какой же ты чудак! ― продолжал старец речь свою, ― посмотри-ка, как слабости усиливаются в монашестве. Да и в миру уже той простоты не стало, что была прежде. А в наше время и народ-то мирской был покрепче“. И так во всех переездах ­батюшка разговаривал со мною и передавал некоторые рассказы. Когда же возвратились мы в Тихонову, батюшка сам говорил о. настоятелю о том, что время нанимать пильщиков пропущено. И хоть это дело обошлось до времени без штурма со стороны о. Геронтия, но все я не избег его подозрения, особенно в тех случаях, где батюшкины слова сходились с моими предположениями».

«Шесть недель, в первый год своего посещения Тихоновой пустыни, прожил в ней старец. Настало, наконец, время и в Оптину возвратиться. По личному приказанию преосвященного Николая батюшка на возвратном пути обязан был заехать в Калугу и отдать отчет владыке касательно обращения раскольников. Когда же он явился к преосвященному, со стороны последнего был первый вопрос: „Ну что, ― много раскольников обратил?“ ― Старец: „Ни одного, ваше преосвященство“. ― Владыка: „Ни одного! Это худо. Значит, ты плохой проповедник“. ― Старец: „Я вам, преосвященнейший владыко, наперед это говорил“. ― Владыка: „Знаю. А я думал, что вот ты повернешь по-своему (и при этом засмеялся); вот так-то надейся на вас. Ну, а что же они говорят?“ ― Старец: „Владыко святый! Этого я сказать вам не могу“. ― Владыка: „Почему же? Видно, ты с ними в одной стачке?“ ― Старец: „Нет, ваше преосвященство, этого быть не могло, да и ни в каком случае быть не может“. ― Владыка: „Ну почему же ты сказать-то не можешь?“ ― Старец: „Неприятно будет вам слышать касающееся вашей архипастырской особы“. ― Владыка: „Говори-небось, я приказываю, ― для меня все равно“. ― И батюшка, не обинуясь, рассказал все подробно, что говорил Савка со своим собором. Выслушав все, владыка произнес: „Ну-ну, ай да проповедник!“ ― И за такой безыскусственный, искренний и откровенный рассказ, несмотря на свое неблаговоление к старцу, расцеловал его и с миром отпустил в Оптину пустынь.

Рано утром в следующий день мы выехали из Калуги; в Перемышле дали лошадям отдохнуть, около семи часов вечера, или при отходе вечерни, прибыли в Оптину. Мгновенно разнесся слух о приезде старца, и тотчас келлия его стала наполняться братиями и ожидавшими его посетителями, здоровыми и недужными. Я отправился с лошадьми в скит, поручил их там кому следовало, а сам возвратился к батюшке в келлию, которая в это время уже была битком ­набита всякого рода людьми. Тут и все скитские братия были. Но батюшка сказал: „Освободите меня теперь; вот я, Бог даст, отдохну, а уж завтра вались комар и муха“. ― При входе же в батюшкину келлию, у самого крыльца, сошелся я с батюшкой о. Макарием. Принимая его благословение, я услышал от него следующие, произнесенные им с огорчением, слова: „Вы со своим старцем (о. Геронтием) готовы там батюшку присвоить“. С тугою сердечною ответил я ему: „Батюшка! Не желал бы я от вас слышать такую несправедливость. Это по вашему с батюшкой (о. Леонидом) назначению я подчинен под старчествование о. Геронтия“… ― и не мог более говорить. Слезы потоком полились из глаз моих, особенно ­после того, как вспомнились мне при сем отечески ласковые батюшкины дорожные со мною разговоры. Так мы оба вошли в батюшкину келлию. Отец Макарий поклонился батюшке в ноги. Поздоровались. ― „А ты, брат, тут костришься?“ ― как бы с неудовольствием сказал батюшка о. Леонид о. Макарию. ― Отец Макарий: „Простите, батюшка, это правда. Но что же мне делать? Меня одного оставили на такое продолжительное время“. ― Старец с укором: „Да, ты прав, как немощной; а эти люди (указывая на меня) с запасом, их по-твоему можно бы и совсем оставить. Эх, какое самолюбие!“ ― „Да простите, батюшка, ― повторил о. Макарий, ― потому так я и говорю, что сознаю свою немощь“. ― При этих словах вошли к батюшке в келлию о. игумен Моисей и о. Антоний на своих больных ногах, которому предстоял подвиг начальствования в Малоярославецком Николаевском монастыре; но, повидавшись со старцем, вскоре все и разошлись».

«Оставшись с батюшкой наедине, я рассказал ему про свою встречу с о. Макарием. ― „Ах ты, вития! ― сказал батюшка, ― о. Макарий ― великий человек. Я знаю, ― ему трудно, так как он не располагался жить без меня, а ведь придется“. ― С тех пор старец вместо Саши-Алексаши стал называть меня „вития“. ― Затем я говорю: „Батюшка! Я чувствую отягощение совести, так как очень прямо и резко говорил о. Макарию; потому благословите испросить у него прощение“. ― „Да, надо, пришедши в скит“, ― заметил старец. Когда же я пришел в скит, там только что окончилось вечернее правило. Вошел в келлию о. Макария, а он мне и говорит: „Ну, спасибо тебе, брат, что пришел; а то бы мне во всю ночь не уснуть от того, что я наговорил тебе сгоряча, или бы я пришел к тебе мириться“. Сейчас же мы с ним и примирились. ― „Ну что же у вас там?“ ― спросил о. Макарий. ― „Да вы ведь, батюшка, знаете“, ― сказал я. ― „Да, знаю по здешнему, ― проговорил он, ― но вы там ― дело другое“. ― Продолжаю: „Ох, батюшка, едва ли наше устроение когда-либо утешит нас. Для меня прискорбно слышать, что некоторые из братий считают меня наперсником о. Геронтия“. ― „Да, и я так думаю“, ― сказал о. Макарий. ― Залившись слезами, я бросился к ногам его и говорю: „Безотчетно они ошибаются. Я за порок сочту быть его наперсником, ибо семимесячный опыт показал развитие его тяжелого характера, а необходимость требует иметь его духовным отцом; он же требует, чтобы открывать ему помыслы, как старцу. Но эта откровенность успела уже превратиться в средство к доступной расправе“. ― Тут я рассказал ему про один неприятный случай и прибавил: „Вот как мы в Тихоновой поживаем“. ― Слушая мои рассказы, батюшка о. Макарий вздыхал и плакал и наконец спросил: „А что же батюшка о. Леонид ― знает это?“ ― „Мало того, что знает, ― отвечал я, ― но на самом деле видел и всего наслушался“».

Не лишним будет здесь заметить, что, по словам почившего Оптинского старца Амвросия, и о. Геронтий, в свою очередь, оправдывался, говоря так: «Придет кто-либо из братий для откровения своих помыслов, избранит-избранит тебя всячески, ― и это у него откровение». Поэтому нельзя тут не повторить вышесказанного, что тогда только откровение помыслов может приносить пользу душевную, когда будет совершаться должным порядком.

Но продолжим рассказ. «Четыре года прошло до кончины старца о. Леонида с тех пор, как о. Геронтий назначен был настоятелем в Тихонову пустынь; и ежегодно пооднажды старец посещал ее. В первый раз, как выше сказано, он пробыл там шесть недель, в следующие за тем два года по четыре недели, и в последний, наконец, четвертый год, только три недели. Во все это время старец видел, как бедная обитель с внешней стороны постепенно благоустроялась, что, впрочем, было плодом его же отеческой благопопечительности. Ибо кто бы, например, принудил о. Алексея Поликарповича Бочкова жить сколько­-нибудь в Тихоновой, или о. Михаила Антимонова перейти из Оптинского скита, благоустроенного, как рай земной, в бедную и еще неустроенную тогда обитель, в соседстве с селом и кабаком! Но все эти и подобные им великие и малые личности пламенно преданы были старцу, переходили в Тихонову за послушание, и доверие их к нему впоследствии оправдалось. ― Несмотря, однако, на внешнюю благоустроенность возобновляемой по милости старца обители, он не имел в стенах ее утешения. Известно, что настоятель ее о. Геронтий всею душою был привязан к старцу о. Леониду, искренно любил и уважал его, но с характером своим никак не мог справиться, не мог воздерживаться от разных неприличных выходок по отношению к подчиненным ему братиям даже в присутствии самого старца, чем и наносил великую скорбь его любящей душе. При всем том старец не переставал утешать оскорбленных настоятелем братий, склоняя их к терпению и говоря так: „Уж если для меня, старика, нужна такая щеточка, тем более там, где много ржавчины“. Внушал им, что постигающие их неприятные случаи нужны для обработки доброй нравственности каждого из них. ― Вместе с тем старец видел, что и все внутри обители идет не так, как бы следовало идти по предполагавшейся им мысли. Потому в последний свой приезд он провел в Тихоновой пустыни трехнедельное время со стесненной душой и, выезжая, прощался с нею уже навсегда, с огорчением сказав: „Если паче чаяния жив буду, то в следующий год уже в Тихонову не поеду“».

В прежнем жизнеописании старца о. Леонида сказано, что вследствие сидячей его жизни в Тихоновой болезни его увеличивались. Но, кажется, вернее можно полагать, что болезненность его усиливалась там, главным образом, вследствие скорбей, от душевного расстройства, а может быть, от того и другого вместе.

Выезжая каждый раз из Тихоновой пустыни обратно в Оптину в сопровождении о. строителя и прочих присных своих учеников, старец останавливался в виду монастыря на бугорке. И в это время на прощанье о. Геронтий всем провожавшим старца подавал по стакану пива. Этот простой напиток буквально смешивался тут со слезами учеников старцевых, так как, находясь в Тихоновой пустыни в тесных обстоятельствах, они, кроме Бога, только в нем одном, в жизни сей временной, и находили для себя утешение.

Продолжая свой рассказ, о. Александр говорит: «При последнем отъезде батюшки из Тихоновой я просил его снять с меня тяжкое бремя ― напоминать о. Геронтию о полезных предметах и отменить ленивое с моей стороны откровение. ― „Оставь, деточка, это назначение, ― сказал он, ― теперь о. строитель сам стал умнее нас с тобой; а помыслы ― видно пришло время ― самому управлять; а от его духовничества хоть и имеешь право себя избавить, но это потребует твоего терпения, ― значит, не дешево для тебя достанется“. ― После сего, как получивший старческое разрешение, я уже свободнее уклонялся от предложений со своей стороны; а приказания настоятельские, имеющие смысл общежительной необходимости, я исполнял как святое послушание».

«В этот последний раз мне по обстоятельствам не пришлось сопутствовать батюшке в Оптину: но вскоре после его отъезда я послан был туда нарочно о. строителем. Вошел к нему в келлию, когда некоторые из братий находились у него по своим нуждам. Я прижался в уголок, чтобы переждать всех. Увидев меня, один простодушный брат проговорил: „Вот, батюшка, приехал о. Александр с каторжной работы“. ― Батюшка тотчас приказал всем братиям остановиться и в присутствии всех объявил, что эта работа вовсе не каторжная, для которой у каждого достанет силы. ― „Например, ― говорил он, обратившись к брату, сказавшему помянутые слова, ― ты можешь поднять десять фунтов?“ ― „Могу“, ― ответил тот. ― „Также и перенести на другое место можешь?“ ― „Могу“. ― „Вот и вся работа, которую ты называешь каторжною“, ― заключил старец. ― Здесь батюшка так ясно доказал нелепость такого мнения, что все воспользовались, сознавая в себе все те недостатки, на которые им батюшка указал».

«Остался я с батюшкой наедине, и, уже не упомню, за что-то батюшка так меня пробрал, что мне пришлось (как у нас говорилось) старцу омыть ноги слезами. Но мне нужно было сейчас же ехать в Козельск разжиться паклею для конопатки строения. Спасибо купцу Червячкову, приказал отпустить 15 пудов бесплатно. Воротился я к батюшке, когда уже он после обеда отдыхал, и потому я прошел в его садик и расположился там на травке, где почувствовал действие во мне холерины. Отдохнувши, батюшка вышел в садик и услышал, как рвота и понос тянут мою внутренность и корчат жилы, так что я говорить почти не мог. Он подошел ко мне и говорит: „Эге-ге! Наш вития-то жидок на расправу, ― забыл даже и сказать мне, что хотел“. ― Говорю: „А что же я хотел сказать? Не помню“. ― Старец: „Ты хотел получить благословение на пострижение в мантию“. ― „Ах, да-да!“ ― воскликнул я, опомнившись. ― Тут батюшка приказал поднять меня и вести в свою келлию. Затем из лампады от иконы Божией Матери дал мне выпить чайную ложечку маслица и по обычаю своему помазал мне чело и грудь и, как всегда, левый сосец против сердца крестообразно со словами: „Ишь, слабенькое да необтесанное сердчишко! А все ершится“. И наконец приказал положить меня в соседнюю келлию на Яшину кровать. ― „Ах, батюшка, ― сказал я, ― не могу; опять поднимается рвота; видно, конец моей жизни“. ― Старец: „Погоди, не спеши“. ― И дал мне рюмочку элексиру, сказав: „Да засни немножко“. ― В ту же минуту я почувствовал себя легче и заснул самым крепким сном. Меня разбудили уже после вечерни, и я встал, как будто со мною ничего не бывало. Подумал я после того, что это явное со мною чудо совершилось по молитвам батюшки; а он, ударив меня слегка ладонью, сказал: „Я тебе, лупоглазый, лоб разобью; ишь, еще мудрствовать вздумал; не из тучи гром гремит“. ― После того я спросил батюшку: „Кто же будет восприемником моим от мантии?“ ― „Да делать нечего, ― ответил он, ― видно сам о. строитель; а иначе ни ты, ни он не понесете, ― ты, кажется, хорошо это знаешь“».

Тем окончилось свидание о. Александра со старцем, после чего он, распростившись со своим батюшкой, отправился обратно в Тихонову пустынь.

Старцу о. Леониду Господь не судил дожить до следующего года. Но семя, посеянное им в Тихоновой пустыни, по времени принесло благие плоды. После начальствования о. Геронтия определен был настоятелем в Тихонову обитель оптинский иеромонах Моисей, который управлял ею очень долго, ― лет сорок. Кроме сего, там оставался один из ближайших учеников старца о. Леонида, иеросхимонах Ефрем, который тоже долго там старчествовал и о котором уже упомянуто нами несколько выше. Имя его от крещения было Иоанн. Поначалу, когда жил он в Оптиной при старце о. Леониде молодым послушником, отличался такою кротостию и благонравием, что все братия обзывали его вроде клички «Иоанн благоговейный». И при этих-то усердных деятелях, ― настоятеле Моисее и старце Ефреме, по молитвам уже почившего старца о. Леонида, Тихонова пустынь достигла, наконец, цветущего состояния.