Рассказ Александра Смирнова

«В первый год моего вступления в монастырь, пришел я однажды со смущенным духом к духовному моему отцу старцу о. Леониду и плача говорил ему, что приезд моей матери и сестры смущает меня. Батюшка же, думая, что я побеждаюсь слабостию любви плотской к родительнице своей и уже жалею о разлуке с нею, пришел от того в такую ревность по Бозе и досаду, что, сильно ударив меня по щеке, ­сказал: „Любовь ли к матери предпочел любви к Богу? И сим ли платишь Ему за изведение свое из мира, слабодушный?!“ Я хотя и не сознавал в себе пристрастия к родным, однако возрадовался духом, видя из поступка отца моего духовного истинного вождя к Богу, Которого он, видимо, возлюбил паче всего, к Которому, конечно, и меня незаблудно учил шествовать.

Потом, спустя некоторое время, стоял я у батюшки в передней и долго не мог быть допущен к нему за множеством странников, пришедших из дальних мест, с которыми он и занимался. Не имея же терпения, как новоначальный и неопытный, я стал скучать, а наконец и роптать на старца своего. Когда же вошел ко мне его келейник, не затворив за собою двери, тогда я с досадою сказал, так что и старец мог слышать оскорбительнейшие для него слова, а именно: „Батюшка чуждых овец пасет, а свои у него алчут“. От сих слов моих келейный его пришел в гнев и выговаривал мне за дерзость мою и нетерпение. Батюшка же, напротив, кротко и ласково сказал мне: „Ах, Саша, Саша! Ты смутился? Яша, дай ему чаю“. Потом, обратясь ко мне, продолжал: „Ну что, Александр, успокоился ли ты? Ну как же тебе не стыдно беспокоиться о том, что я принимаю и других. Ведь ты хочешь получить от меня душевной пищи, а другие разве того же не желают? Ты всегда при мне, а сии, тебе досадившие, пришли из дальних стран, чтобы видеть меня, открыть мне свои нужды и получить от меня утешение, и их ли не допустить мне к себе? Да и хорошо ли нам любить самих себя только? Напротив, Бог хочет, чтобы мы любили и других и всем, как Он, желали спастися“. ― Таковая истина его слов и кротость смягчили мое сердце, и я со слезами просил у него прощенья и чувствовал вполне незлобие его как при сем случае, так и во время моего с ним пребывания.

Сравнивая сей поступок его с первым, я еще лучше стал разуметь о моем старце; ибо он за сделанное ему личное оскорбление не показал и следа неудовольствия ни лицом, ни словом, за предпочтение же мирской любви духовной, или любви к Богу, он пришел в гнев и не мог оставить меня за сие без наказания».