Рассказы прочих оптинских братий

«Бывши еще послушником, ― рассказывал иеросхимонах Феодот, ― однажды, стоя с другими на коленях пред старцем о. Леонидом, я увлекся помыслами и стал размышлять, что вот такой-то монах, который хорошо понимал экономическую часть, годился бы в настоятели. Только что я это подумал, как вдруг старец довольно сильно ударил меня по щеке со словами: „Не в свое дело лезешь! Ты не знаешь, что это за человек“. Нужно заметить, что монах, о котором так подумал о. Феодот, впоследствии вышел из Оптиной пустыни, переменил много монастырей, а в настоятели все-таки не попал».

«Вошел однажды к старцу о. Леониду молодой послушник Иоанн, поклонился ему в ноги и стал пред ним в очень смиренном положении. Старец, посмотрев на него и грозясь пальцем, промолвил: „Ох, Ванюшка, не перед добром ты смиряешься“. Слова эти, заключая в себе предвестие, в то же время могли послужить предостережением для Иоанна, если бы он захотел вразумиться ими. Но как он оставил слова старца без внимания, то на другой же день и впал в неприличный монашескому званию проступок».

«Новоначальный брат оскорбил старого монаха, и оба пришли жаловаться к о. Леониду. Для всех очевидно было, что новоначальный был кругом виноват. Но не так рассудил старец. „Не стыдно ли тебе равняться с новоначальным? ― строго сказал он старому монаху, ― он только что пришел из мира, у него волосы еще не успели отрасти, с него и взыскивать-то строго нельзя, коли он недолжное скажет. А ты сколько лет в монастыре живешь и не научился внимать себе!“ Так они и ушли. Новоначальный торжествовал, считая себя совершенно оправданным. Но вскоре после сего брат этот пришел один к о. Леониду. Старец взял его за руку и сказал: „Что же это ты, брат, делаешь? Только что пришел из мира, волосы у тебя не успели отрасти, а ты уже старых монахов оскорбляешь!“ Неожиданное вразумление сильно подействовало на брата, и он стал просить прощения. ― „Бог простит, ― сказал старец, ― только смотри, брат, исправляйся, а то плохо дело твое будет“».

«В первое время по вступлении моем в обитель, ― рассказывал монах Н., ― у меня была чрезмерная ревность к иноческим подвигам. Бывало, после утрени другие идут отдыхать, а я в это время займусь чем-нибудь по своему послушанию и потом, уже утомленный, прилягу для краткого отдыха, мысленно заботясь о том, как бы мне не проспать, а поспеть к самому началу ранней обедни. Вот кто-то стал будить меня. При первом ударе в колокол кто-то будто творил молитву у моей двери. Встаю, смотрю, ― никого нет. На другой день опять. Только что заблаговестили к обедне, чей-то голос как будто читает молитву. Я подумал на нашего монаха о. И. Выхожу, ― никого нет. Я все это объяснил старцу о. Леониду. ― „Что же ты думаешь, ― спросил он меня, ― кто это тебя будит?“ ― „Думаю, батюшка, ― отвечал я, ― уже не Ангел ли?“ ― „С рожками, ― возразил старец, ― посмотрим, что дальше будет“. ― На следующий день никто не будил меня, и я проспал службу. На другой день и на третий опять проспал. Так и постыдились оба мы, ― и неизвестный мой будильщик, и я, доверчивый ревнитель».

«Пришел однажды к о. Леониду приверженный к нему сын его духовный и, просидев в его келлии целый вечер, после спросил старца: „Вот я видел, как приходили к вам братия, и как вы их принимали. Один брат пришел прежде всех, но всех переждал и подошел к вам последним. Другие, пришедши, немного ждали, потом подходили к вам и объясняли, что им нужно было. Некоторые же нисколько не хотели подождать, а как только приходили, сейчас же лезли вперед, домогаясь, чтобы вы их немедленно приняли. Есть ли в этом какое различие?“ ― Старец отвечал: „Есть различие, и большое различие. Кто, пришедши ко мне, нисколько не хочет дожидаться и лезет впереди всех, у того не может долго держаться в памяти то, что я ему говорю. В другой раз спрашивает и опять забывает. А кто, пришедши для объяснения своих нужд, с терпением и смирением пережидает других и предпочитает их себе, у того каждое слышанное им слово твердо напечатлеется в сердце, и он целую жизнь будет помнить то, о чем ему однажды было сказано“».