Шагая по коридору, Кокотов почувствовал, как в кармане булькнула «Моторола». Он, волнуясь, достал телефон, на ходу открыл конвертик и обмер от счастья:

Это послание настолько взволновало его, что, едва войдя в комнату, он набрал номер Виктора Михайловича. Долго, очень долго никто не отвечал, нудили протяжные гудки.

«Ну конечно, уехал на дачу или умер!» — с обидой подумал Андрей Львович.

Наконец, когда он уже хотел положить трубку, на том конце отозвался бодрый старческий тенорок:

— Слушаю!

— Мне бы… э-э… Виктора Михайловича…

— На проводе!

— Вам привет от Яна Казимировича.

— Спасибо! Как он поживает?

— Хорошо, мы только что с ним отобедали и вспоминали вас.

— Мой ему поклон.

— Обязательно передам. Виктор Михайлович…

— Слушаю вас внимательно!

— Меня… э-э-э… интересуют дары Гималаев…

— А вы знаете, что это недешевое удовольствие? Кстати, как вас величать?

— Андрей Львович. Да, знаю. Ян Казимирович меня предупредил. Но хотелось бы… э-э-э… поконкретнее…

— Разумеется. Три Ярославля с Петрозаводском за упаковку. Вам ясно, надеюсь?

— Конечно ясно! — подтвердил Кокотов, ничего не поняв. — А когда можно встретиться?

— А когда нужно?

— Чем скорее, тем лучше.

— Понимаю. Приезжайте хоть сейчас!

— К сожалению, я за городом. В «Ипокренине». А если завтра?

— Хорошо. Когда?

— Ну, скажем, часов в пять.

— Нет, в пять у меня заседание клуба ветеранов Четвертого управления. Давайте в тринадцать. Ноль-ноль.

— Отлично. Где?

— На «Кировской». У Грибоедова. Я буду сидеть на лавочке справа от памятника и читать «Правду».

— А разве она еще выходит?

— Минуточку, вы действительно от Яна Казимировича? — подозрительно уточнил Виктор Михайлович. — Как его фамилия?

— Болтянский. Извините, я просто неудачно пошутил…

— Тогда вот что, Андрей Львович, привезите-ка мне пару литров водички. Из грота. Понятно? Не забудете?

— Обязательно привезу.

Положив трубку, Кокотов лег на кровать и несколько раз перечитал заветный месседж, дивясь затейливым фантазиям бывшей пионерки. Замечтавшись, он вообразил себя совсем маленьким, с пальчик, в темной мягкой пещере дамской сумочки, затерянным между огромной полированной, как надгробная плита, пудреницей и торпедой губной помады. Автор «Кандалов страсти» даже почувствовал дурман этого убежища, аромат дорогой кожи, запах духов, новеньких купюр и еще чего-то неуловимого, чем наполняется всякое пространство, навещаемое красивой женщиной. Вдруг раздался горний скрежет разъезжающейся молнии, брызнул свет, но его заслонила гигантская рука. Пошарив в сумке, она отыскала писодея и, подцепив за ремень длинными ногтями, оглушительно пахнущими лаком, повлекла вверх, к солнцу, к счастью, к огромным лучисто смеющимся глазам…

Услышав стук в дверь, Андрей Львович, отогнал фантазию и напустил на лицо безутешность. Это был Жарынин. Войдя в номер, игровод некоторое время молча стоял над неподвижно лежащим соавтором, потом спросил:

— В чем дело? Что-то вы не похожи на взаимного счастливца!

— Звонили из больницы, — скорбно сообщил Кокотов. — Пришли результаты анализов. Меня срочно вызывают на консилиум… — и удивился, как ему легко и радостно врется.

— Что, так плохо? — нахмурился режиссер.

— Еще не знаю…

— Когда вам надо быть в Москве?

— Завтра к часу, — безнадежным голосом сообщил писодей.

— Не хороните себя заранее. Все обойдется. Абсолютно здоровы только влюбленные и мертвецы. Мне, кстати, тоже надо в Москву. Поиздержался я тут с вами. Заскочим на «Мосфильм», а потом я вас отвезу куда надо.

— Я могу и сам, на метро.

— Назад вернемся послезавтра утром. Мистера Шмакса надо везти на прививку.

— А что с ним?

— Ну что может случиться с иностранцем в Москве?! — рявкнул Жарынин. — То же самое, что с нами — в Африке: то съест какую-нибудь дрянь, то инфекцию подцепит. Нация, изнеженная антибиотиками. И хватит отвлекаться на пустяки! Слышали, что сказал Болтянский: никакой злободневщины! Только о вечном. О любви, о жизни, о смерти. Думайте, Кокотов, думайте, или я найду себе другого соавтора.

— Сомневаюсь.

— Почему же?

— Вряд ли кто-то еще станет терпеть ваши издевательства!

— Дурачок! Соавторы бранятся — только тешатся.

— Как милые?

— Примерно.

— Понятно. Кстати, чем закончилась ваша история с Кирой?

— Какая вам разница?

— Интересно!

— Человек чуть жены не лишился, а ему интересно!

— Можете не рассказывать.

— На чем я остановился?

— Вы, после душа, сидите в махровом халате, а она роняет и нагибается.

— Да, роняет и нагибается! И тут, вы не поверите… — Жарынин дрогнул голосом. — Внезапно на пороге кухни из ничего, понимаете, из воздуха материализовалась Маргарита Ефимовна, как ангел возмездия, с зонтиком вместо огненного меча. Кира от неожиданности взвизгнула и, уронив, разбила кузнецовскую тарелку. Я же просто одеревенел. А моя разъяренная супруга с криком: «Ага, английским они тут занимаются!» — обрушила на мою голову всю тяжесть советской легкой промышленности. Очнувшись от мистического оцепенения, закрываясь как щитом бархатной подушкой, привезенной дедушкой-наркомом из Венеции, я организованно отступил в ванную, потеряв на бегу халат. Закрыл дверь, перевел дух, омыл раны и перегруппировался.

— Но как она попала в квартиру?

— Вот то-то и оно! Потом выяснилось: консьержка, пускавшая в дом гостей только с разрешения жильцов, буквально на миг отлучилась с поста, чтобы взглянуть на мотоциклиста, въехавшего в бочку с квасом. В результате Маргарита Ефимовна вошла в строго охраняемый подъезд беспрепятственно. Но это еще не все! Кира и ее соседи, люди зажиточные, отгородили на всякий случай свои квартиры общей железной дверью, всегда запертой. Однако именно в тот момент соседская дочка выводила на прогулку собачку.

— Вы к кому? — бдительно спросила девочка незнакомую женщину с зонтиком.

— Я к Кирочке! Мы подруги… — ласково ответила, готовясь к жестокому набегу, коварная казачка.

Но и это еще не все. Моя учительница была тщательной, даже опасливой дамой и теряла голову только в постели. Уходя от нее, я всякий раз слышал, как она защелкивает за мной множество замков: от дедушки-наркома, проходившего всю жизнь в одном штопаном френче, осталось столько антиквариата, что хватило бы на приличный областной музей. Мне иногда кажется: в распределителе на Маросейке старым большевикам выдавали к праздникам не только дефицитные продукты, но и художественные ценности, конфискованные у буржуев и врагов народа. Во всяком случае, три яйца Фаберже, кузнецовский сервиз и двух левитанчиков я видел у нее собственными глазами! Но в тот день случилось невероятное: дебильный абитуриент, уходя, не захлопнул дверь, а Кира, предвкушая внеочередное счастье, забыла проверить запоры… Ну скажите мне, коллега, скажите как человек и писатель, возможно столько внезапных совпадений в один день?

— Не думаю, — признался Кокотов.

— Вот именно. Прав Сен-Жон Перс: Бог в совпадениях.

— А чем все закончилось?

— Закончилось? Ха! Тут все только началось! Я отсиделся в ванной, пришел в себя и потребовал мой костюм. Требование удовлетворили. Я оделся, причесался и прислушался. Тихо. Значит, Киру, учитывая ее высокообразованную хрупкость, Маргарита бить не стала. Уже неплохо! Еще несколько минут я потратил, подбирая перед зеркалом соответствующее лицо. Задача непростая, ведь я должен был предстать перед супругой, застукавшей меня с любовницей, и перед любовницей, застуканной женой. Главная сложность в том, что для жены требовалось одно выражение лица — скорбно-виноватое, а для любовницы другое — философски-ободряющее. Попробуйте совместить! Наконец мне как-то удалось приладить к физиономии философски-виновато-ободряющую мину — и я вышел к дамам.

Они сидели на кухне друг против друга и молча курили. В пепельнице собралось довольно окурков, на которые соперницы смотрели, не отрывая глаз, словно ища в них ответ на роковые вопросы жизни.

— Ты же бросила! — мягко упрекнул я жену.

В ответ она глянула на меня, как на черную плесень, заговорившую человеческим голосом.

— Может, выпьем? — деликатно предложил я, понимая, что после такого ломового стресса алкоголь всем пойдет на пользу.

— У меня ничего нет… — прошелестела скуповатая Кира, не отводя скорбного взора от пепельницы.

— А та… ну, помните? Дедушкина… — спросил я, имея в виду бутылку малаги, стоявшую на вечном хранении в холодильнике.

Это вино лет сорок назад дедушке-наркому подарили герои-эпроновцы. Разминируя после войны севастопольский рейд, они наткнулись на остов английского фрегата, затонувшего в Крымскую кампанию, и подняли со дна несколько бутылок, обросших длинной зеленой тиной. По мнению историков, это вино послала из Лондона командующему британскими войсками лорду Раглану его жена, кстати, племянница герцога Веллингтона. Умирая, дед завещал Кире откупорить бутылку в самый главный день ее жизни.

— Хорошо, возьмите… — с трудом кивнула она, вероятно, решив, что такой день наступил.

Пока я возился с окаменевшим от времени сургучом и пробкой, дамы молча курили, глубоко затягиваясь. Изредка они отрывались от пепельницы и вглядывались друг в друга, видимо, оценивая взаимную опасность. Наконец я разлил тягучую, почти черную малагу в богемские бокалы. Вино оказалось густым, ароматным и очень крепким.

— Ну, и что теперь? — сурово спросила Маргарита Ефимовна, выпив до дна, залпом, по-станичному.

— Пусть решает Дима… — мягко предложила Кира и глянула на меня с многообещающей нежностью.

— Дима?! — заголосила жена, как на майдане. — Он тебе еще не Дима!

В ответ Кира тонкой улыбкой выразила мне искреннее сочувствие в связи с напрасными унижениями, которые я терплю в этом неравном и бесцельном брачном союзе. Накануне тихушница открылась, что по бабушке она баронесса, поэтому в Америке у нее есть дальние родственники, как ни странно — акционеры киноконцерна «Уорнер бразерс». Словом, о международном признании моих смытых «Плавней» можно не беспокоиться.

Я посмотрел, мысленно прощаясь, на Маргариту Ефимовну, и мне стало жалко бедняжку до слез. Знаете, когда долго живешь с женщиной, даже ее недостатки постепенно становятся достоинствами. Я вспомнил, как ждал ее с букетом желтых роз у проходной, как мы целовались в массажном кабинете, как она с квартальной премии купила мне часы «Полет» в экспортном исполнении, а я буквально через два дня расплатился ими в ресторане Дома кино. Бедняжка всю ночь плакала от обиды, а наутро в отместку изрезала ножницами мой любимый галстук с подсолнухами Ван Гога — последний писк тогдашней высокой моды.

— Ну вот что, Дмитрий Антонович, — вдруг устало проговорила Маргарита Ефимовна. — У меня борщ на маленьком огоньке. Или ты сейчас уходишь со мной, или остаешься здесь — учить английский. Навсегда. Хотя, может, у Киры Карловны другие жизненные планы…

— Нет, почему же? — с нескрываемым торжеством ответила та. — Я Дмитрия Антоновича приму!

И тут меня как ударило — сильней, чем зонтиком. Что значит — «приму»? Я, собственно, кто такой есть — парализованный родственник или груз, отправленный малой скоростью? Мои «Плавни» осудило Политбюро! Я, можно сказать, ниспровергатель устоев, гроза застойного кинематографа, советский Феллини… Она меня примет! Обхохочешься! И вот что непонятно: образованная Кира, потомица двух знатных родов, получившая прекрасное домашнее воспитание, окончившая МГУ, стажировавшаяся в Оксфорде… Утонченная Кира, которая всегда говорила так, словно с листа переводила викторианскую прозу… Хитроумная Кира, выучившая наизусть мировой бестселлер «Как найти своего мужчину, завоевать его и привязать к себе морским узлом?»… И вот те нате: какое-то нелепое, бабье «приму»! Да что я, погорелец, в конце-то концов?! Инвалид на транспорте? Не надо меня принимать! Не надо! Тоже мне — странноприимница нашлась! Вот, Кокотов, какой страшной разрушительной мощью обладает неверное слово! Динамит судьбы! Тротил! Одна нелепая фраза: трах-бах — и жизнь летит в другую сторону!

— Спасибо за прием, Кира Карловна! — сказал я, допил малагу и встал.

— А что случилось? — спросила она, бледнея.

— Все отлично!

— Но почему-у-у?

— Учите русский язык!

С тех пор мы больше никогда не виделись. Слышал только, что бедняжка страшно переживала, болела, ходила по врачам и через год вышла замуж за психиатра. Ее супруг некоторое время спустя поехал с друзьями на охоту и не вернулся: к ней или вообще — неизвестно. Теперь вам все понятно, коллега?

— Что именно?

— Вдумайтесь! Провидение целенаправленно расстроило наш брак с Кирой. Почему?

— Почему?

— А потому, что над ее родом тяготело проклятье. Не знаю, кто уж там больше насвинячил — дедушкины или бабушкины предки, но кармическая кара неизменно настигала Киру, унося в неведомое близких ей мужчин. Однако на вашего покорного слугу у Провидения имелись особые виды, от меня ждали чего-то большего, нежели тихо проживать большевистский антиквариат, утешать чересчур емкую женственность Киры и однажды не вернуться с рыбалки.

— Какие же такие виды? — чуть улыбнувшись, полюбопытствовал писодей.

— Ирония, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, — последнее прибежище неудачника. Вам ясно?

— Не совсем…

— Что не ясно?

— Как там у вас потом было… с Маргаритой Ефимовной?

— Как у людей. Приехали домой. Борщ, конечно, выкипел, но мы разбавили гущу кипяточком. Жена стала накрывать на стол, а меня отправила вынести помойное ведро… Еще вопросы есть?

— Нет.

— Тогда займемся сценарием! Знаете, чего мне хочется?

— Чего?

— Случайной встречи героев в каком-нибудь романтическом и очень красивом месте. У водопада, например! Или у озера. Оставим им прежние имена — Борис и Юлия… Вы меня слушаете?

— Разумеется!

Но писодей, заслонившись внимательным выражением лица, не слушал, а думал об ином, причем мысли его по обыкновению разветвились, как рельсы на сортировочной станции. Ей-богу, если бы ему неделю назад сказали, что он, Кокотов, будет терпеть хамство и даже побои от соавтора, он бы никогда не поверил. Но ведь терпит! Зачем? Почему? Вероятно, нечто подобное творится с приличной женщиной, которая, выйдя замуж за обаятельного и напористого мерзавца, отдается, рожает, смиряется, плачет ночами, а перед выходом в театр тщательно запудривает свежий синяк под глазом. Андрею Львовичу почему-то вспомнились растерянный Меделянский и какнивчемнебывалая Вероника. Писодею страшно захотелось, чтобы она узнала о его романе с Обояровой, а еще лучше — увидела бы в обнимку с Натальей Павловной. Вдруг перед внутренним взором мелькнула во всех плотоядных подробностях ночная неудача. Гималаи, это, конечно, хорошо, однако таблеткам-то, почитай, четверть века: могли и просрочиться. А второго срыва быть не должно! Ни при каких условиях. Хорошо бы испытать на ком-нибудь… Может, все-таки позвонить в «Ротики эротики», обратиться к профессионалкам… Но во-первых, это аморально, а во-вторых, не хватает еще, как Федька Мреев, подхватить какую-нибудь пакость и… страшно подумать… заразить Обоярову! Вот это постмодерн так постмодерн… Как это у Грешко? «И понял он, зверея, что это гонорея…»

— Кокотов!

— Я! — по-военному привстав, откликнулся Андрей Львович.

— Вы все запомнили?

— Все!

— Хорошо. Потом, после встречи у водопада, мне нужен такой поворот сюжета, какого не ожидает никто, даже я. Понятно?

— Да.

— Ну, мне пора. Ужинайте без меня. Буду исправлять ваши ошибки.

— Какие же?

— Поведу Валентину в ресторан «Сказка». Так обидеть женщину! Ай-ай-ай! В последний раз советую — женитесь на ней!

— Я подумаю!

— Не пожалеете!

— А почему без Регины Федоровны? — спросил автор «Русалок в бикини», позволив себе гомеопатическую гранулу сарказма. — Она не заревнует?

— Вы зря волнуетесь: мои женщины воспитаны в лучших традициях взаимозаменяемости!

— А как же Маргарита Ефимовна с зонтиком?

— Подрастете — поймете! Кстати, Кокотов, можете составить нам компанию. Валентина оценит!

— В другой раз…

— Знаете, когда Пушкин ехал на дуэль, он встретил Наталью Николаевну, возвращавшуюся с покупками, хотел остановиться. И знаете, что подумал Александр Сергеевич? Совершенно верно: «В другой раз!»