По пути в столовую соавторы заметили Ящика, выскользнувшего из кабинета Огуревича. Морщинистое лицо ветерана было суровым и непроницаемым, точно на лоб ему шлепнули штамп «Совершенно секретно». В руках старый чекист нес машинописную страничку, но увидев посторонних, быстро спрятал документ за спину. Обычно разговорчивый, Савелий Степанович лишь похвалил погоду, пожаловался на поясницу и ушаркал на задание.

— Какой же он идиот! — воскликнул Жарынин.

— Кто-о?

— Ельцин!

— Почему?

— Надо было строительство капитализма в России поручить КГБ, а не младшим научным заморышам. Чекист борозды не испортит! Как бы мы сегодня жили! Китай бы обзавидовался!

— Вы бывали в Китае?

— Конечно. Рынок под руководством компартии творит чудеса! Коллега, мы с вами еще поживем в северном улусе Поднебесной.

— Ну, вы скажете!

— Увы, История может простить великому народу Гитлера. Но Горбачевых она не прощает…

Едва они вошли в столовую, разбег ложек замер, смолк треск искусственных челюстей, зато пронесся шепот одобрения, и десятки морщинистых лиц повернулись к Кокотову, как подсолнухи к светилу. Иные старушки игриво перешептывались, делясь с товарками древними шалостями, а старички поощрительно хихикали, поминая свои победы над уступчивыми недотрогами времен «оттепели». Необъятная Евгения Ивановна смотрела на «Похитителя поцелуев» с немым восторгом.

Андрею Львовичу не оставалась ничего другого, как придать физиономии выражение отстраненной пресыщенности, а плечам и походке — вид утомленного мужского могущества.

— Не изображайте из себя Казанову после инсульта! — ревниво шепнул игровод.

К ним тут же подсеменил комсомольский поэт Бездынько:

— Разрешите прочесть стихи!

— Про Стаханова?

— Да.

— Знаем! — Жарынин отсек приставалу жестом пресс-секретаря.

— А если я прочту стихи на суде?

— Про Стаханова?

— Нет, про Ибрагимбыкова.

— Попробуйте, — полуразрешил режиссер.

Ян Казимирович страшно обрадовался соавторам, даже вскочил и заговорщицки подмигнул Кокотову.

— Ну, что там, что там у вас было? Рассказывайте! Скорее! — потребовал дед.

— Вы о чем? — оторопел писодей.

— Как о чем? О совещании! — Морщины ветерана выразили высшую степень любопытства.

— А разве Кеша к вам не заходил? — удивился Жарынин.

— Забежал буквально на минуту. У него самолет. Оставил гостинцы и сообщил, что вы обо всем договорились. Хотелось бы знать подробности. Что решили? Я все-таки председатель Совета старейшин!

— Ну, что мы решили… — значительно молвил игровод, усаживаясь, — решили, что надо выигрывать суд. Меделянский дает своего адвоката Морекопова. А мы с вами, Ян Казимирович, должны так выступить, чтобы закон, рыдая, встал на нашу сторону!

— Правильно! Мы тоже посовещались и составили список. Вот — взгляните!

— Ну-ка, ну-ка! — Жарынин нацепил на нос китайчатые очки и развернул скаредный клочок бумаги. — Та-ак, а почему нет Проценко? Народ его любит!

— Опасно, Дмитрий Антонович, он обязательно наябедничает, что нас тут морят голодом.

— Верно. А где же Ласунская?

— Вера Витольдовна отказалась.

— Как? Почему? Невозможно!

— Помните историю с «чемадуриками»? Тогда мы ее упросили, и она спасла «Ипокренино». В очереди оказался ее поклонник. Но потом к ней подбежала какая-то ненормальная и заорала: «Ах, боже мой, это Ласунская, здесь Ласунская! Господи, как же она постарела!» Вера Витольдовна мило улыбнулась, поблагодарила за внимание, а вернувшись, слегла. Месяц ни с кем не разговаривала, не выходила, не принимала даже врача, и еду ей носили в номер. Думали, умрет. Потом — ничего: взяла себя в руки, но сказала, что больше никогда в жизни не выедет за ворота «Ипокренина». Только на кладбище. Понимаете, она хочет, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной! Двадцать лет нарочно не появляется на телевидении!

— Очень, очень жаль! — искренне огорчился режиссер и начал вслух читать список. — Поэт Бездынько, архитектор Пустохин, акын Агогоев, Нолле… Кто это?

— Внебрачная вдова сына Блока, — пояснил Болтянский. — Без нее никак нельзя.

— Ясно. …Принцесса цирка Воскобойникова, кобзарь Пасюкевич, скульптор Ваячич… Иголкина не надо. Народная артистка Саблезубова, композитор Глухонян, народный художник Чернов-Квадратов, виолончелист Бренч, дикторша Жиличкина… Хм… Все это, конечно, хорошо, но без Ласунской никак! Она символ эпохи, богиня советского кино. Ну кого, кого можно поставить с ней рядом?! — надрывно спросил игровод и сам себе ответил: — Никого! Только Любовь Орлову. Ах, как жаль! Перед Ласунской не устоит никакой суд. Вообразите, встает сама Вера Витольдовна и говорит Доброедовой: «Голубушка, не отнимайте у нас „Ипокренино“, тихую пристань усталых талантов!» Может, все-таки упросим?

— И не пытайтесь!

— Жаль, жаль.

Тем временем подкатила тележку Татьяна. Осторожно, чтобы не расплескать, перенесла на стол тарелки с налитым до краев борщом. Котлеты, правда, оказались обычными — крохотными, зато уж ноздреватого картофельного пюре не пожалели, плюхнули от души.

— Уж и не знаю, что случилось! — объяснила официантка, поймав удивленные взгляды насельников. — Огуревич велел…

— Теперь так будет всегда! — строго пообещал Жарынин.

— Дай-то бог!

— А что там с Жуковым-Хаитом? — спросил писодей.

— Да ну его, черта! Никак не докоробится. Замучилась ему в номер тарелки таскать. Жрет за двоих!

Она собралась отъезжать, но потом лукаво глянула на Кокотова, взяла с тележки еще одну порцию котлет и поставила перед ним:

— Подхарчись, неугомонный!

И сверкнув золотым зубом, уехала.

Ян Казимирович проводил ее знающим взором и, плутовато жмурясь, подвинул писодею баночку с морской капустой:

— Угощайтесь! Это, конечно, не камасутрин, но тоже способствует. Хотя, знаете, в вашем возрасте мне еще хватало одного зовущего женского взгляда!

— Скифского? — рассеянно уточнил автор «Беса наготы».

— Именно! Как это там Бездынько сочинил: «В подруг врубался… хе-хе… как Стаханов…»

— А что это за камасутрин? — полюбопытствовал Жарынин. — Вроде виагры?

— Дорогой мой Дмитрий Антонович, виагра в сравнении с камасутрином — бражка рядом с хорошим коньяком. Вы помните, какой раньше был коньяк? Входишь, бывало, в редакцию «Правды», здороваешься с вахтером и сразу чуешь: где-то пьют армянский! Поднимаешься в лифте на этаж, идешь на запах, открываешь дверь в отдел литературы — так и есть: обмывают с автором публикацию! Вот это был коньяк! А теперь?

— А этот камасутрин, — остро заинтересовался Кокотов, — он продается в аптеках?

— Ну когда настоящие лекарства, голубчик, продавались в аптеках?! В аптеках вы купите химию, которая сведет вас в могилу. Камасутрин — это абсолютно натуральный продукт, чистый дар Гималаев. Рецепт случайно обнаружили в старинном манускрипте тибетские монахи. В Средние века это снадобье продавали на вес золота совокупно со списками знаменитой «Камасутры». Согласитесь, чтобы перепробовать все позы и способы, собранные в этом удивительном трактате, нужна нечеловеческая стойкость. И этот, извините за выражение, «тандем» пользовался большим спросом, особенно у сластолюбивых раджей. Потом секрет камасутрина был надолго утерян, а когда его вновь открыли, Индия едва сбросила с себя оковы английского владычества. И Джавахарлал Неру решил поставить дивный дар Гималаев на службу родине, поднимающейся с колониальных колен. Был налажен выпуск альбомов «Камасутры» с красочными миниатюрами, а к ним прилагались сандаловые ларчики с таблетками, которые и стали называть камасутрином. Комплект дарили высоким зарубежным гостям, продавали богачам и туристам. Брежнев попробовал чудо-пилюли во время официального визита в Индию и просто замучил потом переводчицу с поварихой. Человек он был широкий и, вернувшись в СССР, дал испробовать снадобье всем желающим членам Политбюро. Соратники пришли в такой восторг, что на радостях приняли косыгинский план модернизации экономики. Увы, вскоре одного из сподвижников уже хоронили с музыкой у Кремлевской стены: подорванное коллективизацией и индустриализацией сердце не вынесло трех таблеток разом. Стало ясно: принимать камасутрин надо осторожно, с учетом возраста и под наблюдением врачей, — вследствие чего реформы Косыгина потихоньку свернули. Тогда же поручили Внешторгу закупить препарат для Четвертого Главного управления Минздрава, но, конечно, без возбудительных альбомов, так как все-таки порнография в Советском Союзе преследовалась. Хранили камасутрин на центральном аптечном складе в специальном сейфе и отпускали только по рецепту лечащего врача с печатью Управления делами. Согласно закрытому постановлению Политбюро, пользоваться даром Гималаев имели право члены и кандидаты в члены ЦК, депутаты Верховного Совета, министры, академики, военачальники, выдающиеся деятели культуры, космонавты и полярники. Помогали, конечно, как всегда, братским партиям. Часть пилюль передали в ГРУ для разведывательных целей. Помните грандиозный скандал с канцлером Вилли Брандтом?

— Еще бы! — подтвердил Жарынин.

— Не помню… — сознался Кокотов.

— Ну как же! Личный секретарь канцлера, наш агент, подсадил Вилли на камасутрин и вербанул. А потом началась «катастройка». В девяносто первом все рухнуло. Четвертое управление Ельцин сначала впопыхах разогнал, а когда, захворав от пьянства, спохватился и восстановил, камасутрина в спецсейфе не оказалось, как, впрочем, и много чего другого…

— Значит, камасутрина больше нет? — огорчился автор «Сумерек экстаза».

— Ну почему же — нет! Ничто не исчезает бесследно. Ящику я достал. Посмотрите, как расцвела Злата! Могу и вам поспособствовать.

— Не нуждаюсь! — гордо отказался игровод. — Вот Андрею Львовичу не помешает.

— Мне тем более не нужно, — отверг гнусный намек писодей.

Некоторое время ели без слов, и было слышно, как Болтянский щелкает челюстями.

— Ну, а как идет ваш сценарий? — не умея долго молчать, спросил Ян Казимирович.

— Прекрасно! — ответил Жарынин.

— Знаете, мои молодые друзья, что я, старый щелкопер, вам посоветую: не злободневничайте! Это так быстро и так безнадежно забывается. Ну кто, кто сейчас помнит мой знаменитый фельетон «Ода туалетной бумаге»? А ведь из-за него с треском сняли министра целлюлозно-бумажной промышленности! Кто, кто вспоминает мои «Афинские пробы» — про то, как под видом кинопроб, теперь сказали бы кастинга, устраивались групповые оргии с молодыми актрисами! А ведь за это исключили из партии директора Свердловской киностудии…

— Я помню! — воскликнул режиссер. — Мы во ВГИКе читали и так смеялись!

— Ну, разве что вы, Дмитрий Антонович! Нет, Илюша Ильф всегда меня учил: «Болтик, фельетонами выстлан путь к забвению, решайся на большие формы!» Но я так и не решился. Хотя сам-то он с Женькой Петровым любил вставить кому-нибудь злободневный фитиль. Ну, к примеру, знаете ли вы, что знаменитый эпизод из «Золотого теленка», когда антилоповцы чуть не бросили Остапа Бендера на растерзание разъяренным удоевцам, навеян вполне реальными событиями? Помните, как великий комбинатор мчался за «Антилопой Гну» и кричал: «Всех дезавуирую!»? Так вот, подобный случай произошел с Троцким во время Гражданской войны, под Свияжском. Лев Давыдович, как обычно, увлекся любимым делом — децимацией, казнил каждого десятого красноармейца за самовольное отступление с позиций, а командир его личного бронепоезда Чикколини получил известие, что белые, прорвав фронт, окружают, и приказал с испугу: «Полный вперед!» Главвоенмор еле догнал по шпалам свой бронепоезд и чуть всех от обиды не пострелял. Этот исторический факт был широко известен в партии, Сталин, читая «Золотого теленка», страшно хохотал и наградил авторов командировкой в Америку.

— Учитесь, Кокотов! — наставительно заметил игровод.

— А сцена с Эллочкой-людоедкой в «Двенадцати стульях»? — продолжил ветеран пера. — Помните знаменитый диалог: «Прекрасный мех! — Это мексиканский тушкан! — Вас обманули! Это шанхайские барсы! Я узнаю их по оттенку…» Конечно, мы понимали тайные политические намеки и смеялись до колик…

— Какие намеки? — осторожно уточнил писодей.

— Ну как же! Политбюро разделилось: сталинцы поддерживали китайскую революцию, а троцкисты — мексиканскую. Вот почему Льву Давыдовичу потом только в Мексике и удалось пристроиться на жительство. Каковы злыдни! Мех мексиканского тушкана из кролика собственноручно изготавливает Эллочка, а весь ее словарь состоит из дюжины выражений: «хо-хо», «парниша», «хамишь!», «красота!»… Это был настоящий плевок в Троцкого, который считал себя, в отличие от немногословного Кобы, великим оратором. Поняли теперь? М-да, победи Лев Давыдович — голов бы ребятам не сносить!

Некоторое время все трое молча пили компот, размышляя о превратностях истории.

— Ян Казимирович, вам надо мемуары писать! — польстил Кокотов с далеко идущими намерениями.

— Зачем? Если я напишу правду, никто все равно не поверит, решат, что Болт на старости лет спятил. Еще и похоронят в отместку не по-людски. А врать, к тому же письменно, в мои годы неприлично. Я по вранью план давно перевыполнил еще в «Правде». Лучше я вам расскажу, а вы, голубчики, запомните и детям передайте. История моего рода — вещь удивительная!

— О, мне пора! — взглянув на часы, воскликнул игровод. — Хочу все-таки поговорить с Верой Витольдовной.

— А я вас с удовольствием послушаю! — объявил автор «Полыньи счастья» и в подтверждение подпер щеку рукой.

— На чем я остановился? — спросил Ян Казимирович, обиженно не ответив на прощальный кивок Жарынина.

— На том, что братья встретились на переговорах.

— Верно! Спасибо! Вы очень внимательный молодой человек. Конечно, каждый из них доложил начальству об этой встрече. А как же? Дисциплина — прежде всего. И вот весной 1920-го Пилсудский, одержимый безумной идеей Междуморья…

— Простите, какой идеей?

— Польша от моря до моря. Пан Юзеф мечтал возродить Речь Посполитую в границах 1772 года и вернуть восемь отторгнутых воеводств, хотя на самом деле это были русские земли. Впрочем, никогда до конца не поймешь, где чья земля… Но для того и существуют историки — их дело доказывать, почему эта земля наша, а не чужая. И вот Пилсудский, соединясь с Петлюрой, в апреле двадцатого напал на молодую Советскую республику. Мой брат Станислав служил в ту пору в Киевской ЧК. Когда враг, сбив заслоны, обложил город, все ушли на фронт. Стась попал к Буденному — в Первую конную, в особый отдел. Постепенно Красная Армия перегруппировалась, оправилась, подтянула резервы и перешла в наступление. В июле она уже стояла под Варшавой. И тут случилось «чудо на Висле» — белополяки отбросили красных и погнали прочь, захватывая города. Знаете, если на войне совершаются чудеса, значит, кто-то наделал много ошибок. Все оказались хороши: Тухачевский, Егоров, Сталин, Буденный — лебедь, рак и щука… Кончилось все страшным разгромом. Под Замостьем Стась попал в плен к полякам. Его отправили в Тухольский концлагерь. Страшное место: люди ходили на морозе голые, голодали, за малейшую провинность могли изувечить, а то и просто шлепнуть. Пьяные охранники врывались ночью, кричали: «Вставай, збюрка!» — и били до полусмерти. Сколько народу заморили паны — страшно подумать! Тысяч сто, не меньше! Станислава взяли в плен в кожаной тужурке, да еще нашли в планшете мандат ЧК и поэтому держали в самых страшных условиях вместе с другими коммунистами, краскомами и чекистами. Не миновать ему гибели, но он знал по-польски и снискал сочувствие молодого, еще не очерствевшего сердцем постерунка…

— Минуточку, Ян Казимирович. Как-то странно получается…

— Что именно?

— Вы сказали страшные условия, голод… И вдруг — постерунок. Разве пленные не сами себе стирали?

— Ах, вот оно что! — снисходительно улыбнулся Болтянский. — По-польски «постерунок» означает «часовой», он согласился переслать письмо Брониславу. Тот немедленно приехал, но просто так вызволить брата, конечно, не мог: коммунистов живыми не выпускали. Единственный выход — дать письменное согласие работать на польскую контрразведку. Станислав, искренне веривший в идеи Мировой революции, наотрез отказался, предпочитая умереть, нежели предать. Но Броня встал перед ним на колени и молил именем отца, покоящегося в земле, заклинал именем матери, ждущей в далекой Сибири весточек от сыновей. В общем, брат завербовал брата. Побег устроили так, чтобы не вызвать подозрений: ночью со Стасем, оглушив часового, вырвались на свободу еще несколько красных командиров. А накануне Бронислав показал брату красный дорожный футляр со столовым прибором. Вот этот…

Ян Казимирович сухонькой старческой лапкой погладил потертый сафьян.

— Знаете, чей вензель?

— Чей?

— Графа Потоцкого! «Рукопись, найденную в Сарагосе», надеюсь, читали?

— Разумеется, — обиделся писодей, смотревший только одноименный фильм.

— Интересно, почему сейчас не пишут большие романы со вставными новеллами? Это же так мило!

— Жадничают, — уклончиво ответил автор «Роковой взаимности». — И что же было дальше?

— Бронислав дал Стасю ложку и объяснил: тот, кто предъявит ему нож с таким же вензелем, — связной, через него можно передавать информацию в Варшаву… Но я, кажется, заболтался. Ступайте, Андрей Львович, а то ваш соавтор заругается…

— Нет-нет, Ян Казимирович, продолжайте! Очень интересно! — сахарно запротестовал Кокотов, изображая готовность слушать хоть до ночи.

— Ладно-ладно, я все понял. Вам нужен камасутрин! — старый правдист глянул с насмешливой проницательностью.

— Нет, что вы… Мне просто…

— Бросьте! Сам был молод. Хе-хе… как Стаханов. Я дам вам телефон моего друга Виктора Михайловича. Фамилию вам знать не обязательно. Он заведовал складом Четвертого управления. Однажды я его выручил. В «Правде» шел мой фельетон «Черный аспирин» про злоупотребления в Одесской аптечной сети. Я назвал в тексте всех, кто спекулировал дефицитными лекарствами. Но моя тогдашняя жена Виолетта училась с Витей в мединституте и даже собиралась за него замуж. В панике он позвонил ей, она бросилась ко мне… Ну что ж вы хотите, я был старше ее на семнадцать лет. В общем, пришлось вычеркнуть его фамилию в подписной полосе. Всех упомянутых в фельетоне поснимали, пересажали, а его не тронули, даже повысили — перевели в Москву в четвертое управление. Вот какой силой было печатное слово! Разве можно сравнить с нынешними временами? С тех пор я не знал проблем с лекарствами, даже самыми редкими. Потом мы коротко сошлись на похоронах Виолетты и даже подружились, ведь мы любили одну женщину. Вот его телефон…

Старик достал из пластмассового стаканчика листик резаной туалетной бумаги, заменявшей насельникам салфетки, и вывел дрожащим, но очень разборчивым, красивым почерком имя-отчество и телефонный номер. Написанное можно было принять за вид изобретательной каллиграфии: буквы и цифры выглядели изысканно волнистыми.

— Скажете Виктору Михайловичу, что вы от меня, — пояснил Болтянский. — Он назначит встречу, конспиративную… Не удивляйтесь! Витя никак не поймет, что теперь можно перепродавать все что угодно и с любой наценкой — хоть атомную бомбу. Рынок! Возможно, это у него нервное. Тогда, в Одессе, он сильно перепугался. Да, кстати, по телефону ни в коем случае не произносите слово «камасутрин». Погубите все дело. Просто передайте от меня привет и скажите, что интересуетесь дарами Гималаев…

— А дорого? — краснея, спросил на всякий случай писодей.

— Недешево, но поверьте, это стоит того!