Соавторы вышли из кабинета и расправили плечи. Жарынин хотел даже сказать что-нибудь ехидное о поющем начфуксе, но заметил осуждающий взгляд Кокотова, промолчал, виновато поморщив лысину.

В приемной, раскинувшись в бархатном кресле, дожидался своей очереди мелкий блондин с личиком продвинутого примата. Коротая время, он показывал снимки, сделанные мобильным телефоном, секретарше, усевшейся всем своим искусственным богатством на изогнутый ампирный подлокотник.

— А вот здесь я носорога завалил! — хвастал блондинистый.

— Бедненький! — Тамара Николаевна щедро склонялась к цветному экранчику, чтобы лучше рассмотреть картинку. — А он вкусный?

— Не знаю, не ел, — отвечал стрелок, осторожно опуская глаза в неисследованные глубины ее декольте. — Но если поделить живой вес на стоимость лицензии, то килограмм выходит дороже черной икры.

— Значит, вкусный!

— Скоро на жирафа пойду! Не хочешь со мной?

— Хочу, но меня Эдуард Степанович не отпустит… — вздохнула неувядаемая девушка.

Присмотревшись, Кокотов узнал в зверобое известного бизнесмена Уткина, который часто появлялся в телевизоре с рассказами о том, как заработал первый миллион. Причем всякий раз он излагал новую версию своего обогащения. На самом деле в начале девяностых, как пострадавшему от советской власти (осудили его за спекуляцию ароматизированными презервативами), ему отписали дальневосточный завод, делавший торпеды. До своего далекого частного предприятия за все годы хозяин так ни разу и не долетел, выбивая в Москве бюджетную поддержку и льготные кредиты на «оборонку». В случае отказа он грозил продать завод японцам. Добившись очередного финансового вливания, торпедозаводчик улетал обычно на сафари, а когда возвращался в Первопрестольную с трофеями, снова начинал клянчить деньги у государства. Тем временем штаб Дальневосточного флота жаловался: торпеды давно кончились, и обнаглевшие японцы в открытую требуют возврата Курил! Об этом и многом другом, включая коллекционную страсть Уткина к женщинам знойных рас, Андрей Львович узнал недавно из телепередачи «Большие люди» с Тасей Козинаки.

Увидев соавторов, секретарша неохотно оторвалась от фотографий сафари, произвела обмен часов и спросила:

— Вам что-нибудь еще?

— Мы ждем Мохнача, — объяснил Жарынин.

— Вова тоже здесь? — вскинулся на знакомое имя Уткин. — Как они вчера сыграли?

— Нормально. Девять — один.

— Сам сколько забил?

— Шесть, — ответил режиссер таким тоном, словно не меньше половины мячей влетели в ворота с его подачи.

— Ну и ладненько! — улыбнулся зверобой, посмотрел на писодея с игроводом и, не найдя в них ничего стоящего, снова углубился в телефонные фотографии. — А вот это я бью акул у атолла Бигпигстоун…

— А они вкусные?

Тут из кабинета выскользнули Дадакин и Мохнач, который тут же бросился обнимать Уткина, принимавшего восторги хорошего человека со снисходительной мукой. Помощник с неудовольствием глянул на Жарынина и, поморщившись, тихо приказал:

— Все будет хорошо. Я позвоню. Ступайте!

— Не забудьте, скоро суд! — напомнил режиссер.

— Я никогда ничего не забываю! А вот вы, Дмитрий Антонович, про диск-то спросить забыли и чуть не испортили все впечатление!

— Да, Дим, ты на себя сегодня не похож! — подтвердил Вова, не отрываясь от торпедозаводчика. — Спасибо, хоть Андрей Львович выручил!

— Да уж… ладно… — зарделся писодей.

— Ну и что мне теперь — выпить цикуты? — обидчиво воскликнул игровод.

— Лучше вам вообще не пить! — холодно заметил помощник, вынимая из кармана поруганные «Картье» и застегивая на запястье. — Господин Уткин, Эдуард Степанович вас ждет!

— Попрошу часики! — игриво затребовала Тамара.

— Какие порекомендуете? — спросил вип-охотник, снимая свой неброский хронометр, от одного вида которого Дадакин, Мохнач и Жарынин облагоговели.

— А вот хоть эти — «Луч» пятьдесят шестого года… Шефу понравятся! — предложила секретарша.

— А если еще поскромней? — улыбнулся истребитель носорогов.

— Только для вас! «Победа». Сорок шестой год! И не забудьте спросить про новый диск!

…Друзья вышли из приемной и направились к выходу мимо дежурного офицера, снова зачем-то проверившего документы, словно в кабинете Скурятина посетителей могли подменить. Вдруг Вова остановился и звонко шлепнул себя по лбу:

— Ё-моё! Мне же Уткин на обеде у патриарха денег обещал. Храм строим. Мужики, вы меня не ждите! А то улетит родезийских гусей стрелять — ищи-свищи! — С этими словами хороший человек пожал соавторам руки и, отнекиваясь от благодарностей, потрусил назад.

На первом этаже Жарынин заволновался, потянул носом воздух и страстно повлек Кокотова в боковой коридор, приведший к ресторану «Царский поезд». Внутри заведение действительно напоминало старинный спальный вагон, отделанный красным деревом и медью. Однако купе с отъезжающими вбок зеркальными дверями располагались не с одной, а с обеих сторон узкого, выстланного ковром прохода, который упирался в резную стойку бара. Официант, одетый в мундир дореволюционного инженера-путейца, приветливо указал на свободные кабинки.

— Во как! Все продумано: тут тебе и кухня, и комнаты для переговоров! — удовлетворенно заметил режиссер, усевшись на малиновый диванчик и торопливо раскрыв меню с тисненым имперским орлом на кожаной обложке.

— Да, тут очень мило! — кивнул писодей, боясь заглянуть в цены.

— А что если, дорогой мой Андрей Львович, нам заодно и пообедать? Времени-то — скоро час! Пока доедем, то-сё… Да и, честно говоря, эти ипокренинские сосиски размером с личинку комара мне порядком надоели. Как — побалуемся? — весело вопрошал Жарынин, пряча виноватый взгляд.

— Даже не знаю, даже не знаю, — занервничал писодей, не понимая, зачем питаться в этом, судя по интерьеру, безумно дорогом ресторане, если в Доме ветеранов их ждет пусть скромный, но оплаченный обед.

— Не переживайте, коллега, — угадав его сомнения, улыбнулся игровод. — Я угощаю. Должен же я загладить вину! Давно со мной такого не случалось! Как говорил Сен-Жон Перс, вино усиливает наши желания и уменьшает наши возможности. По-французски это звучит гораздо изящнее…

Он ударил в прицепленный у двери вокзальный колокол, в точности похожий на те, что висели в давние времена на всех станциях. Мгновенно возник официант-путеец:

— Чего прикажете?

— А вот что, милейший, водочка у вас какая самая лучшая?

— «Слеза императрицы». Платиновая-с…

— Отлично! Сто. Нет, сто пятьдесят «слез императрицы». Икорки, севрюжки с хреном а-ля Витте, соленых грибочков, селедочку по-столыпински, ушицу «Царскосельскую» тройную с расстегаями… Коллега, не возражаете?

— Нет, конечно, как скажете, — пробормотал Кокотов, едва справившись со слюной, заполнившей рот.

— А что, служивый, посоветуете на горячее?

— Рекомендую-с фаршированную пулярку по-ливадийски.

— Во-от! Ее-то нам, милую, и неси! А еще кувшинчик морошкового морсу!

— Сию минуту-с!

— С водочкой не томи!

— Понимаю-с!

— Дмитрий Антонович, — осторожно упрекнул Кокотов, когда дверь за официантом задвинулась. — Нам еще в «Ипокренино» возвращаться!

— Да, действительно, я не подумал! — спохватился игровод и брякнул в колокол.

Почти тут же в щель просунулась голова путейца:

— Слушаю-с?

— Двести.

— Понимаю-с!

Чтобы унять томление, знакомое каждому, кто хоть раз ждал официанта со спасительной колбочкой на подносе, Жарынин вынул мобильник, откинул, поддев ногтем, черепаховую крышечку, хмурясь, выявил номер невежи, потревожившего его во время аудиенции, и нажал кнопку.

— Марго, в чем дело? Ты чуть не сорвала мне важные переговоры!.. Ну и что?.. У меня тоже сегодня плохой аппетит!.. И это все, что ты хотела мне сказать? Я выгоню тебя вместе с твоим мистером Шмаксом к чертовой матери!

Захлопнув телефон, он сначала строго глянул на соавтора, а затем благосклонно на стол, где уже расположились пузатый графинчик водки, кринка морса, а также разные закуски, включая икру в мельхиоровой кадушечке и грибки в деревянном бочоночке. Режиссер несколько мгновений смотрел на водку с нежной тоской, как на милого усопшего, потом нетвердой рукой, тщательно прицелившись, разлил «слезы императрицы» по рюмкам. Чокнулись. Глядя вдаль, игровод поднес рюмку к устам и опрокинул, резко дернув головой, будто запил таблетку. Немедленно закусив масленком, он несколько мгновений сидел неподвижно, прислушиваясь к целительным изменениям в организме, затем глубоко вздохнул, посветлел очами и вытер салфеткой пот с лысины. Кокотов, готовясь к триумфальной встрече с Натальей Павловной, выпил лишь полрюмки.

— Если в раю не будет водки с маринованными грибочками, я там не задержусь! — сообщил Жарынин, оживая.

— А как вы думаете, — жуя, спросил ехидный писатель, — мы сейчас все еще работаем над ошибками или уже достигли конечного варианта?

— Судя по качеству водки, мы в идеальной стадии! — не принимая иронии, отозвался игровод. — Сердце смирилось, мозг ясен. Эх, надо мне было еще в «Ипокренине» хлопнуть — я бы так не опростоволосился у этого поющего сенбернара! Знаете, Андрей Львович, с похмелья иногда чувствуешь себя метафизическим мерзавцем. А вы молодец! Хорошо поддаетесь дрессировке. Когда закончим сценарий, я верну вас в жесткий мир готовым к борьбе за существование. Давайте выпьем за победу! Мы с вами, мой одинокий бизон, сегодня спасли «Ипокренино» для человечества!

После второй рюмки, закушенной хрустящим соленым огурчиком, он совершенно воспрянул и жадно набросился на уху, поданную в серебристых судках с императорскими вензелями. Автор «Полыньи счастья» не отставал.

— Что же нам делать с вашим «Гипсовым трубачом»? — уминая расстегай, озаботился вдруг режиссер. — Идея, конечно, богатая, но не дается, буквально как фригидная кокетка! Надо что-то придумать, найти ход! Вы же писодей, напрягитесь!

— Даже и не знаю, — вздохнул Андрей Львович, вылавливая из ухи янтарные окатыши красной икры.

— А кто знает? Ну ничего: приедем, посажу вас под домашний арест и, пока не придумаете что-нибудь, не выпущу. Знаете, как Куприн писал?

— Как? — забеспокоился Кокотов.

— А вот как. Зарабатывал он очень хорошо, платили ему три рубля золотом за строчку. Деньги, доложу вам, немалые! Больше получали только Горький и Леонид Андреев, которому лично я и гривенника не дал бы. А писать Куприн не любил, как всякий нормальный литератор. Вот вы, Андрей Львович, любите писать?

— Нет, конечно… — соврал создатель семнадцати любовных романов.

— Я так и думал. И вот: жена с вечера хорошенько подпаивала Куприна, а утром запирала комнату, и пока он не напишет пять страниц, не выпускала. Но главное — не похмеляла. А трубы-то горят! — В голосе режиссера зазвенело свежее сострадание. — Что поделаешь, надо писать… Настрочит страничку, подсунет под дверь, ждет, мучается. Она же, гадина, пробежит глазками: «Э, Александр Иванович, халтуришь! Не считается!» И только убедившись в качестве материала, посылала к мужу горничную с подносом, на котором стоял запотевший графинчик водочки, а также тарелочка с разнообразной острой закуской. Вот как надо с вами — писателями! Так он и сочинил «Поединок», «Белого пуделя», «Суламифь»… Я вас тоже запру!

— Знаете, Дмитрий Антонович, — решился Кокотов, — есть у меня одна идея. Но даже не знаю…

— Рассказывайте! — приказал Жарынин, теплым взором смерив оставшуюся в графинчике водку.

— А если нам написать историю современной, тонкой, сложной женщины, попавшей от безысходности в сети лесбийской связи и вызволенной оттуда настоящим мужчиной, которому она когда-то поклялась в любви возле гипсового трубача. Как? — одним духом выпалил писодей.

— Да вы что в самом деле! — рявкнул игровод и швырнул ложку в тарелку с такой силой, что тройная царскосельская уха вышла из берегов и пролилась на скатерть. — Я вам не Тинто Брасс какой-нибудь!

— Но я… хотел…

— Не оправдывайтесь! Эта Обоярова вас погубит, обязательно погубит! Вы становитесь безысходным эротоманом.

— Но почему… безысходным?

— А каким же еще? Ладно, подумаю, как вам помочь!

— Не надо мне помогать!

— Не капризничайте — ешьте уху, она оттягивает! И снова хочется жить!

— Мне и так хочется жить, — желчно сообщил писатель.

— Знаете, в чем между нами разница?

— В чем?

— Вы пассивный оптимист. А я активный пессимист. Мир принадлежит активным пессимистам.

— Не надо меня классифицировать! — буркнул автор «Заблудившихся в алькове», ломая сочащуюся жиром пулярку.

— Ладно, не обижайтесь! Давайте по последней!

…Счет, принесенный на серебряном подносе, как успел зацепить глазом наблюдательный литератор, был смехотворно мал. Расплатившись, Жарынин заметил недоумение Кокотова и объяснил:

— Ресторан работает по ценам ведомственной столовой. А как же! Вы помните два эпизода, погубивших Советскую власть? Первый: на светофоре таксист въехал в зад черной «Волги» секретаря горкома партии, крышка багажника распахнулась, и потрясенные пешеходы увидели пакет с продовольственным заказом, из которого подло торчали два батона сырокопченой колбасы. Начались массовые волнения. А через два дня «Московские новости» напечатали меню столовой ЦК КПСС, где бутерброд с икрой стоил двадцать копеек. Узнав такое, народ взял штурмом цитадель марксизма на Старой площади, и социализм закончился. Однако, подарив нам всем благословенный капитализм, борцы за рынок для своего личного пользования, так сказать, в награду за годы лишений оставили себе немного социализма. В таком оазисе социализма мы с вами, друг мой, только что отобедали.

— А если напечатать меню «Царского поезда» в «МК» или позвонить в «Эго Москвы»? — мстительно предложил писодей.

— Бесполезно. Народ уже приучен к несправедливости, как испорченный пионер к содомии, и даже находит в этом удовольствие. Вы сыты?

— О да!

— Тогда в путь!

Покидая Управление конституционной стабильностью, соавторы, испившие изумительного морошкового морса, решили на дорожку поискать туалет, но заплутали и набрели на железную дверь с трафаретной надписью «Служебное помещение». Вход стерегли два огромных пятнистых спецназовца с ручными пулеметами наизготовку.

— Простите, где тут клозет? — светски спросил Жарынин.

Бойцы молча показали стволами в противоположную сторону.

— Вы поняли, поняли? — шептал режиссер, увлекая писодея подальше от грозных истуканов. — Там подземный ход! К американцам!

— Так это правда! Я думал, Мохнач нас разыгрывает!

— Конечно правда! Но вы никому ни-ни!

Взволнованные открытием, они едва не забыли о цели своих поисков… Пока шли к машине, игровод шумно вдыхал воздух и клялся, что сентябрь — его любимый месяц. Действительно, Москва переживала раннюю погожую осень, когда листва лишь начинает желтеть, тихо превращаясь в ароматный солнечный тлен. Люди были одеты почти по-летнему, но в лицах уже появилась безнадежная благодарность этим последним теплым денькам.

— А ничего, что мы… — Кокотов слегка щелкнул пальцем по кадыку.

— Не имеет значения. Какие буквы на моем номере?

— ЕКХ — прочел писодей: они как раз подошли к «Вольво».

— А что это значит?

— Что?

— Еду Как Хочу. Ясно?

В этот момент из писательского кармана донеслась «Песня Сольвейг», он вынул телефон: высветившиеся цифры были совершенно неизвестны.

— Алло!

— Андрей Львович, ну как, вам удалось? — спросил голос Натальи Павловны.

— Вы знаете мой номер? — от неожиданности он заговорил совсем не о том.

— Знаю.

— Откуда?

— Не важно. Я же шпионка. Ну, удалось? Нет? Стойте! Я сама догадаюсь. — Она замолчала, и стало слышно ее взволнованное дыхание. — Удалось. Ведь правда же?

— Да, удалось.

— О, вы мой герой, мой спаситель! И что Скурятин?

— Он при мне позвонил Осламчиеву и велел открыть дело!

— Самому Наилю Раисовичу! Не может быть! О, мой Ланселот! О, мой повелитель! Приезжайте скорее, я страшно соскучилась! Вы меня поняли? Когда, когда вы будете?

— Часа через полтора, если не застрянем… — ответил, покосившись на Жарынина, автор «Кандалов страсти».

— Жду, жду, жду!

Когда они сели в машину, режиссер заметил ворчливо:

— Что вы светитесь, как обнадеженный девственник? Пристегнитесь, возьмите тряпку и не забывайте вытирать стекла!

— Прекратите мной командовать! — взвился Кокотов, чувствуя себя после разговора с Обояровой совершенно новым человеком.

— Если вами не командовать, вы рассосетесь.

— Как это?

— Как желвак.