Глава 59
Кто же отец?
Писодей дулся, а оживший игровод вел машину с изящным лихачеством, изредка бросая на соавтора косые взгляды, исполненные той лукавой мудрости, какую сообщают человеку своевременно выпитые двести граммов хорошей водки.
— Вы совсем не хотите со мной разговаривать?
— Совсем! — отвернулся к окну писатель.
— Как знаете! — с этими словами режиссер включил магнитолу и пошуршал по эфиру, взрывавшемуся то скороговоркой про итальянский эсминец, захваченный тремя марокканскими пиратами, то какой-нибудь песенкой без смысла и мелодии. Наконец он наткнулся на поседелый хит девяностых в исполнении автора — хриплого эстрадного попрыгунчика:
Господа офицеры,
По натянутым нервам
Я аккордами веры
Эту песню пою…
— Послушайте, коллега, как можно петь по натянутым нервам? Да еще аккордами веры? Бред пьяного эскимоса! Они там на радио совсем уже с ума съехали! Вы не находите?
— Возможно… — процедил писодей.
— Ну, если вы такой обидчивый, почитайте лучше, что делает с людьми неравная страсть! — Он нагнулся и достал из «бардачка» номер «Скандал-инфо».
Кровь бросилась Кокотову в голову, когда он увидел красную шапку «Самоубийство „голой прокурорши“». Рисованный шрифт буквально сочился кровью. Вся первая полоса была занята репродукцией знаменитой картины Фила Беста, а внизу в рамочке сообщалось: «Подробности о суициде столетия читайте на 16–17-й стр.».
— Значит, это все правда? Я думал, вы сочинили!
— Если бы я умел сочинять такие истории, то никогда не связался бы с вашим «Гипсовым трубачом»! — был ответ.
— Если бы я умел снимать фильмы, я бы…
— Стекла не забывайте вытирать!
Пропустив мимо ушей очередную колкость, писатель взял газету и всмотрелся в портрет. Да, действительно, на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же — только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость заметил наблюдательный писатель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась заслонить ладонью срам, светилась печаль безысходного целомудрия…
Почувствовав неуместное мужское волнение, Кокотов поскорей раскрыл еженедельник. Самоубийству Железной Тони отвели целый разворот с большим интервью Фила Беста. Внебрачный вдовец скорбно и довольно деликатно рассказывал историю любви, оборвавшейся столь внезапно и кроваво. По его версии дело было так: Афросимова, вернувшись из Перми, застала его за работой, он писал заказное полотно для конференц-зала суперконцерна «Росглобалгаз», возникшего недавно путем слияния трех монстров — «Бургаза», «Трансгаза» и «Газторга». Вот почему художнику в студии аллегорически позировали три обнаженные натурщицы, с которыми он сотрудничает уже не первый год. Однако Антонина Сергеевна, еще не вполне освоившаяся в мире большой живописи, превратно истолковала увиденное и с криком: «Никогда, ни за что!» — бросилась на второй этаж. Неадекватная реакция была, конечно, трагически усилена несчастьями, обрушившимися на ее детей, а также неправедным увольнением из прокуратуры. Вообще, интриги вокруг «Скотинской мадонны» сильно подорвали ее нервную систему. Бесстаев поспешил наверх следом за Афросимовой, чтобы развеять необоснованные подозрения, но опоздал: раздался выстрел…
В альтернативной беседе с законным вдовцом Сурепкиным перед читателями возникала совсем другая картина. Никита уверял, что всегда нежно любил покойную супругу, но в последние годы, тратя много сил на совершенствование отечественной стоматологии, слегка отдалился от жены, порой пренебрегая из-за профессиональной усталости супружеской теплотой. Этим коварно воспользовался подлец Бесстаев, попытавшийся втянуть чистую, гордую женщину, мать двоих детей в свои известные всей Москве оргии. Мало того, он тайком намалевал и выставил на позор гнусный клеветнический портрет, цинично не соответствующий тому реальному телу, с которым он в качестве супруга провел много лет в непосредственной близости! Оскорбленная как женщина, оклеветанная как страж закона, Антонина Сергеевна в минуту отчаянья нажала роковой курок… Но память об этом удивительном человеке должна сохраниться в чистом виде! К Сурепкину уже обратился с предложением известный сценарист Палестинов, автор фильма об академике Сахарове «От бомбы — к людям». И если негодяй Бесстаев вместе с пресловутым режиссером Бурундучуком-средним посмеет своими грязными лапами прикоснуться к этой семейной трагедии, то он, Никита, за себя не ручается и наймет лучших адвокатов…
Под мужьями-соперниками растянулся подвал с комментариями законников: председатель Московской артели адвокатов «Русская правда» Эммануил Морекопов и генеральный секретарь международной ассоциации «Юристы без границ» Иван Коган спорили о правовых аспектах трагедии. В самом деле, распространяется ли авторское право на реальные жизненные коллизии, а если распространяется, то кто имеет преимущества при использовании того, что случилось, для создания, скажем, фильма, телесериала или романа? Морекопов полагал, единственным правообладателем является Сурепкин, так как на момент самоубийства жены их брак еще не был формально расторгнут и, таким образом, именно бывший владелец клиники «Зубное счастье» является прямым наследником всего имущества покойной супруги, а значит, и материальных выгод от ее шокирующего суицида. Иван Коган возражал, мол, самоубийственный поступок покойной нельзя считать частью оставленных ею материальных ценностей. Более того, так как прямым поводом для этого акта отчаянья послужили интимные отношения Афросимовой с Бесстаевым, с которым она в последнее время вела совместное хозяйство (чему имеется ряд свидетелей), то, скорее всего, Фил Бест и должен распоряжаться ее наследством, включая историю самоубийства несчастной женщины. Обменявшись чисто юридическими колкостями, непонятными простым смертным, оба законника сошлись на том, что окончательное решение может вынести только суд…
Сложив газету и протерев тряпкой запотевшие, как в бане, стекла, Кокотов стал глядеть в окно на убегающий пейзаж. Писатель подумал: не будь Вероника такой дрянью, и он, возможно, узнав про ее измену, тоже, покончил бы с собой, как Железная Тоня. Пресса, конечно, откликнулась бы… Поскромней, но все-таки: «Добровольно ушел из жизни прозаик Андрей Львович Кокотов, более известный широкой публике как Аннабель Ли…» Валюшкина, внимательно следя за успехами одноклассника, прочла бы некролог и заплакала. А потом, когда ребята, собравшись в очередной раз «На дне», спросили бы: «А где же Кокотов?» — она бы тихо ответила: «Его. Больше. Нет. Совсем».
— У вас есть с собой права? — спросил Жарынин с беспокойством.
— Что?
— Права, — повторил режиссер и, включив аварийные лампы, съехал на обочину.
— Я же сказал, что не вожу машину. А в чем дело? Мы сломались?
— Пока не сломались. Но вот он мне сильно не нравится! — игровод кивнул на шоссе.
Метрах в ста от них, на обочине стоял, облокотившись о желтый капот милицейских «жигулей», гаишник. Похлопывая полосатым жезлом по ладони, милиционер смотрел на трассу взором ушкуйника, стерегущего на перекате купеческие струги.
— А как же — ЕКХ? — простодушно удивился Кокотов.
— Береженого Бог бережет. Значит так, я изображаю поломку, а вы идете к нему и спрашиваете, нет ли «прикурить»!
— А если он не курит?
— Боже! Когда мы снимем фильм, я подарю вам машину и куплю права с инструктором. Скажете ему: сдох аккумулятор!
— А-а, понял…
Выслушав просьбу, гаишник посмотрел на писодея с ленивым удивлением, потом перевел взгляд на режиссера, залезшего под капот, как в пасть аллигатора, и задумался. Некоторое время его лицо оставалось таким, какое бывает у ребенка, с трудом считающего в уме, потом он покачал головой и неохотно посоветовал вызвать «Дорожного ангела» или толкать машину до автосервиса. А это — метров триста, за поворотом…
— Отлично! Я знал, что он так ответит! — тихо воскликнул Жарынин, выслушав доклад. — Тут, слава богу, действительно какой-то «шиношантаж» есть…
Режиссер по-орлиному огляделся и позвал на помощь расхристанного мужика, бредшего по обочине в пьяном целеустремлении. Втроем они протолкали автомобиль мимо гаишника, который не обратил на них никакого внимания, так как в это время вымогал подорожную пошлину у нарушившего его покой водителя «газели». Если не считать легкого морального неудобства (проезжавшие мимо смотрели на «сломавшихся» с обязательным в таких случаях злорадством), все обошлось, и минут через пятнадцать шоссейный ушкуйник благополучно скрылся за поворотом. Игровод щедро одарил помогавшего мужика, и тот целеустремленно двинулся в обратную сторону.
— Никогда не садитесь за руль в пьяном и опохмелившемся виде! — наставительно заметил режиссер, когда, взметая гравий, они сорвались с места. — Хотя, знаете… Один мой знакомый актер всегда водил спьяну. И хоть бы одно ДТП! Его, конечно, останавливали, но тут же отпускали, так как он сыграл роль капитана милиции в знаменитом фильме «Полосатый жезл». Помните?
— Еще бы!
— И чем, вы думаете, все кончилось? Однажды у него заболел зуб, и он поехал к врачу трезвым, так как на пьяных «заморозка» не действует. В результате не вписался в поворот и рухнул на своей новенькой «Хонде» прямо в подземный переход… Вообразите!
— Я помню. Редкий случай. В «Катастрофах недели» показывали.
— Как говаривал Сен-Жон Перс, привычка свыше нам дана!
— Это Пушкин… — робко возразил Кокотов.
— С вами, писателями, невозможно разговаривать. Чуть что — сразу Пушкин или Бродский! Просто какой-то нездоровый фетишизм!
Некоторое время он вел машину обиженно сопя и мрачно наблюдая, как соавтор скрипит ветошью, вытирая запотевшие стекла.
— Наверное, если выжать тряпку, выйдет чистая горилка! — наконец примирительно заметил игровод.
— Попробуйте! — предложил злопамятный писодей.
— Ладно, не дуйтесь! Придумали что-нибудь?
— Я? Зачем? Вам все равно не подойдет…
— Зато я прям, честен и незлопамятен. Вы еще не знаете коварных режиссеров, питающихся мозгами сценаристов. Ну, смелее! Чем необычней идея — тем больше шансов на успех. Однажды мне предложили синопсис об Элвисе Пресли, который не умер, а пошел бродить по Руси и осел в Соловках. Но я отказался — не люблю американских идолов.
— Может, у гипсового трубача соберутся одноклассники? — неуверенно предложил Кокотов.
— Одноклассники? В этом что-то есть! Через сколько лет они соберутся?
— Через двадцать пять, тридцать…
— Хорошо. Они встречаются. И что?
— Ничего… Кто-то разбогател, кто-то наоборот. Девочка, из-за которой все сходили с ума, состарилась, стала инвалидом.
— Стоп! Зачем нам бабка-инвалид? Вы будете смотреть такое кино? И я не буду. Хотя, знаете, фильм про медбрата, выносившего «утку» из-под парализованной старухи и влюбившегося в нее до помрачения, лет пять назад взял серебро в Венеции. Сцена их первой брачной ночи буквально потрясла зажравшуюся Европу! Но это, коллега, не наш путь! Нам нужна зрелая женщина в цвету! Знаете, как они вспыхивают, прежде чем облететь? О-о, я-то знаю! В них появляется что-то такое, от чего можно сойти с ума…
— Можно, — кивнул автор «Сумерек экстаза».
— Как мы ее назовем?
— Кого?
— Героиню, в которую влюблялись одноклассники.
— Таисия?
— Слушайте, вы еще какие-нибудь женские имена знаете? Давайте уж тогда сразу — Наталья Павловна Лапузина.
— А если Катя?
— Нет, не Катя, а Юлия… Юлия… — повторил Жарынин, точно пробуя имя на вкус. — Решено — Юлия. Она у нас кто?
— Может, в банке служит?
— Нет! Ни за что! У меня были две банкирши. Ничего хорошего. Даже в постели они напоминают машинки для счета купюр. Тр-р-р…
— Тогда — учительница?
— Учительница? Отлично! Не всё же снимать кино про б…й и бандитов! А фильм наш начнется с того, что детям задали сочинение: «Что такое счастье?» Юлия написала тему на доске и смотрит, смотрит, красивая и печальная, в дождливое окно…
— Сейчас такие сочинения не пишут! — вздохнул Кокотов.
— И очень хорошо! Юля у нас необычная учительница, педагог-экспериментатор. И вот дети сочиняют счастье, а она смотрит в дождь! Ах, как я это сниму, как сниму! Я дам ее лицо сквозь струйки воды, размытое, словно плачущее. Лицо умной, тонкой, красивой неудачницы. К тому же она мать-одиночка.
— Это обязательно?
— Разумеется, мой недогадливый друг! В красивой матери-одиночке всегда есть некая тайна. Сразу возникает масса вопросов. Кто отец? Почему он бросил такую женщину? Нет, это невозможно! Значит, бросила она! За что?
— И кто же отец?
— Вы меня об этом спрашиваете?
— Может, одноклассник? — смутившись, предположил писодей.
Он вообразил, как молоденькая Валюшкина, с которой после поцелуев в школьном саду закрутился бешеный роман, говорит ему: «Вот. Наш. Ребенок. Возьми! Не бойся! Он легкий…»
— Лучше однокурсник. Как его зовут?
— Георгий?
— Нет. Максим.
— А почему они все-таки расстались? — озаботился Андрей Львович.
— Мало ли почему? Я вот однажды расстался с женщиной из-за одного неправильного слова!
— Какого?
— Если я вам назову слово, не рассказав историю, вы ничего не поймете.
— Расскажите!
— Кто из нас писатель? Почему я вам все время что-нибудь рассказываю?
— Ну и не рассказывайте.
— Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом году я впервые попал на Запад, в Англию. Мы полетели на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…
— Опять на кинофестиваль? — ревниво переспросил Кокотов.
— Представьте себе — опять! И не завидуйте! Как сказал Сен-Жон Перс, зависть — геморрой сердца. В самолете мы, конечно, выпили виски и начали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава… Среди нас был паренек, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка на страницах «Правды», рецензируя «Потемкина», требовал отправить Эйзенштейна на Колыму. Юноша весь рейс слушал наши прения с молчаливым благоговеньем, боясь раскрыть рот, словно смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолет приземлился в Хитровке, равняющейся четырем нашим Шереметьевкам, и мы ступили на Великий Остров, мгновенно из речистых небожителей превратившись в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. И только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор, написавший музыку к фильму «Молодой Энгельс», кое-как объяснялся строчками из битловских песенок. Преподавание иностранных языков в Советском Союзе было поставлено хрен знает как, потому он так долго и продержался. Зато наш потомственный киновед расцвел и вдруг затараторил на свободном английском. Не в пример нам, пробивавшимся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу, да еще занимался языком с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была ввезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем хуже говорит по-русски, тем легче даются ему языки…
— Я тоже! — обрадовался Кокотов, вспомнив Веронику, сбегавшую на годичные курсы и затрещавшую по-английски как сорока.
— А полиглоты — так и просто глупы! — углубил свою гипотезу режиссер. — И это понятно: в голове у них столько иностранных слов, что для мыслей просто не остается места.
— Да, я замечал… — согласился писодей, подумав о Мрееве, болтавшем, вопреки нетрезвому образу жизни, на трех языках.
— Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! — улыбнулся Жарынин. — И я поклялся: если вернусь, обязательно всерьез займусь английским.
— Почему «если»? Вы хотели остаться?
— Конечно! Как все, я мечтал выбрать свободу.
— Почему же не выбрали?
— Верите ли, я даже отправился просить политического убежища, но меня обогнал композитор. Он так торопился, на лице его была такая решимость, что я невольно замедлил шаг… Что есть, подумалось мне, свобода? В сущности, как сказал Сен-Жон Перс, всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того чтобы одну степень принуждения, домашнюю, привычную, поменять на другую, еще неведомую, чуждую, я оставлю родную страну? Брошу верную жену, любимых подруг и, наконец, животворный русский бардак, питающий соками наше великое искусство?! Нет! Как я буду жить среди этих странных англичан, которые говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? А как любить британских женщин, похожих на переодетых полицейских?! Нет! Никогда!
— А что же композитор?
— Добежал — и ему дали убежище. Вы думаете, он теперь пишет музыку к голливудским фильмам? Ошибаетесь, коллега, он три раза в неделю ходит в ресторанчик «Борщ и слезы», чтобы играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если кто-то бросит ему в кепку фунт или два. Иногда приглашают на Би-би-си, чтобы он рассказал, как в КГБ его зверски пытали, заставляя писать саундтреки к идеологическим киноподелкам, и он, чтобы продлили вид на жительство, врет, будто на Лубянке ему грозили наганом и пугали Магаданом. На самом же деле, чтобы музыкально прильнуть к «Молодому Энгельсу», он изменил близкому человеку, став наложником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы, сэр, называете свободой? В общем, вернувшись в Отечество, я поспрашивал знакомых, и мне нашли учительницу английского языка — вдову тридцати пяти лет… Ого! Мы приехали. Потом дорасскажу…