Огромный, как сборочный цех, кабинет Скурятина еле вмещал стол для совещаний — такой длинный, что с него вполне мог, разогнавшись, взлететь прогулочный самолет. Сам Эдуард Степанович сидел в высоком кожаном кресле у дальней стены, опустив кулаки на идеально чистую, ничем не омраченную полированную поверхность. Лишь бронзовый бюстик Есенина стоял перед ним, да еще полдюжины дистанционных пультов были аккуратно разложены по ранжиру. Прямо за креслом висела большая цветная фотография: радостно изумленный президент, одетый в трехцветный туристический комбинезон, неловко тащит из водяной пыли на выгнувшемся спиннинге здоровенного, готового сорваться лосося. А глава ФУКСа в таком же государственном комбинезоне откуда-то сбоку просовывает сачок, при этом его лицо странным образом сочетает в себе иерархическое почтение и досаду на неопытность законно избранного рыболова.

Однако Скурятин на отдыхе, пусть и статусном, весьма отличался от Эдуарда Степановича при исполнении. На руководителе управления конституционной стабильностью был просторный темно-синий со сдержанным переливом костюм, белоснежная сорочка и голубой шелковый галстук в горошек. В петлице серебрился маленький двуглавый орел, держащий в когтях золотую клюшку для хоккея на траве. Лицо чиновник имел обвисшее, как у брудастого пса, и апоплексически красное. Казалось, он только что наорал на кого-то, опасно багровея, и теперь успокаивается. Возможно, именно так и случилось: Скурятин смотрел не на депутацию, скромно остановившуюся у порога, а на гербовый телефон, причем смотрел с ненавистью, видимо, договаривал мысленно то, что не решился доверить правительственной связи. Четверо вошедших почтительно ждали, когда их заметят. Наконец начфукс безмолвно выговорил «вертушке» все наболевшее и медленно перевел строгий взгляд на робких посетителей.

— Проходите, присаживайтесь!

Трое сели, а Дадакин остался стоять, по-официантски изогнувшись в стане, вынув из кармана золотую авторучку и маленький еженедельник в голубом переплете — точно готовился принять заказ.

— Ну, а вы как сыграли вчера? — угрюмо спросил начфукс у хорошего человека.

— Нормально сыграли… — деликатно уклонился тот от прямого ответа.

— Сам сколько забил?

— Шесть.

— А ты?

— Три.

— Молодец! А мои х…ы вчера п…и, как последние м…ы! — чистосердечно выругался Эдуард Степанович. — Надо что-то делать! Это ж прямой плевок в морду российскому спорту! Дадакин, сколько стоит этот бульбаш, который вчера два гола нам в…л?

Помощник чиркнул что-то в еженедельнике, обошел кресло шефа сзади и, склонившись с аппаратной гибкостью, показал написанное.

— Дороговато, — крякнул Скурятин. — Но брать надо. Звони Канторидзе!

— Но ведь… — Дадакин покосился на депутацию, — дело по «Русьимпортнефти» закрыто.

— Как — закрыто?

— Так получилось.

— Открыть! — начал снова багроветь президент хоккея на траве. — Ишь ты! Как нашу нефть задарма качать и в Куршевель б…й таскать, они первые, а как русскому спорту помочь, не дозовешься. Открыть дело!

— Понял.

— Ничего ты не понял! А ну, покажи «котлы»! Нет, ты не мне — ты им покажи!

Дадакин покорно продемонстрировал свои роскошные часы.

— Видели? «Картье»! Теперь посмотрите на мои! — Скурятин резким движением, мелькнув бриллиантовой запонкой, выпростал волосатое запястье из белоснежной манжеты. — Первый часовой завод. Сорокового года выпуска. Отец всю войну с ними прошел, рейхстаг с ними брал, целину поднимал и мне оставил. Идут! Послушайте! Ну!

Каждый с покорным умилением приблизил ухо к реликтовым часикам на старинном ремешке с портретиком Гагарина, заключенным в прозрачную линзочку. Ловя стрекот заслуженного механизма, Андрей Львович случайно поймал мучительный взгляд Жарынина, который изнывал от идиотизма происходящего, усиленного похмельной немочью.

— Тикают! — благоговейно шепнул хороший человек.

— Власть должна думать не о себе, а о государстве! — значительно молвил начфукс. — Иначе, Дадакин, выковыряет нас народ из кресел вилами! Понял?

— Понял, Эдуард Степанович! — Помощник низко, как двоечник, опустил голову, отстегнул золотой браслет и, конфузясь, спрятал «Картье» в карман.

— То-то! И чтобы я этих часов больше у тебя не видел! — Скурятин пристукнул кулаком по столу и повернулся к депутации. — Ну, а у вас что?

— Беда, Эдуард Степанович, — голосом черного вестника взвыл Жарынин. — Беда! Изнемогает в алчных лапах рейдеров «Ипокренино»! Эта гавань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения…

— Обождите! Какая пристань? — нахмурился начфукс. — Часы ваши покажите! Все трое. Та-ак! Эти — нормально. Эти тоже нормально. А вам, — он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, — можно бы и поскромнее!

— Виноват, — промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.

— Володя, ты кого ко мне привел?

— Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…

— Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?

— У того фамилия Крокотов — виновато поправил Дадакин.

— Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… — Скурятин пожал гостям руки, усадил их и замолк, явно чего-то ожидая. — Ну, что там у вас?

— Беда, Эдуард Степанович… — снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаянья. — Большая беда! Гавань талантов…

— Ясное дело — беда! — с неудовольствием оборвал его начфукс. — Ко мне с радостью не ходят…

Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезного мужчины, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянье, а Дадакин посмотрел на режиссера, как на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев-воительниц. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, — и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:

— Эдуард Степанович, мне, конечно, страшно неловко, но другого случая просто не будет…

— Что такое?! — Начфукс с недоверием уставился на писателя, опасаясь очередного взвыва про гавань талантов.

— Где, где можно достать ваш последний диск? В магазинах нет, я спрашивал… — взмолился автор «Сумерек экстаза» и сжался в ожидании ответа.

Жарынин, заткнувший наконец валькирий, выразил лицом такое изумление, будто заговорил не Андрей Львович, а бюстик Есенина на столе. Красная обиженная физиономия Скурятина просветлела, заинтересовалась жизнью и задышала той нежной отзывчивостью, какая случается у солидных мужчин, если юная, свежая, прибранная любовница заводит за ужином речь о новой шубке.

— И не достанете! — ответил он. — А предпоследний диск у вас есть?

— С русскими народными! — восторженно ввернул хороший человек.

— И с народными тоже. Разве достанешь… Но я слышал у знакомых, — соврал писодей. — Фантастика!

— А что же особенно понравилось?

Поняв, что влип, Кокотов незаметно глянул на Мохнача, а тот, поняв трагизм ситуации, произвел руками по полированной поверхности некое равнинное движение. У писателя было всего несколько секунд, чтобы сообразить: или «Степь да степь…», или «Среди долины ровныя…» Надо решаться… Пауза неприлично затягивалась.

— «Степь да степь…»! — бухнул Андрей Львович, как прыгнул в прорубь, — и угадал.

— Соображаешь! — тепло кивнул начфукс. — Хочешь послушать?

— Конечно! Скорей! Господи ты боже мой! — вскричали все, включая Дадакина, но исключая Жарынина, сникшего от осознания ошибки и падения содержания алкоголя в крови.

— Ну да ладно уж! — Скурятин взял со стола и сдавил один из пультиков.

Автоматически закрылись плотные шторы на окнах, в кабинете стало полутемно. Второй пультик отодвинул деревянную панель и обнажил огромный плазменный монитор. Третий включил видеомагнитофон, и на экране появилась волнуемая ветром степь, ковыли, курганы, высокое синее небо, задумчивые скифские каменные бабы… А посреди всего этого раздолья обнаружился большой симфонический оркестр с инструментами и пюпитрами, словно велением джинна принесенный сюда из ямы Большого театра. Знаменитый дирижер, чьи гастроли расписаны на пять лет вперед, церемонно пожал руку первой скрипке, сделал свирепое лицо, затем женственно махнул палочкой — и со всех углов обширного кабинета полилась знаменитая мелодия. В кадр въехал расписной возок, запряженный тройкой вороных. На облучке сидел начфукс в синем армяке, подпоясанном красным кушаком, и похлестывал кнутом по сафьяновому сапожку. Из-под мерлушковой шапки выбивались золотые есенинские кудри. Мгновенье — и он запел неприкаянным природным баском, который так хорош в разгар дружеского застолья:

Скурятин слушал себя, полузакрыв глаза и шевеля губами. Дадакин чуть покачивался на крокодиловых мысках, готовый улететь в горние сферы, подхваченный могучим пеньем шефа. Вова из Коврова блаженно улыбался, переводя восторженный взгляд с Кокотова на Жарынина, словно говоря им: «Как же нам повезло! Слушайте, слушайте! Такое бывает раз в жизни!» Писодей без труда изобразил благоговейное смятение, а чтобы выглядело натуральнее, твердил про себя голосом Обояровой: «Вы мой рыцарь! Мне та-ак с вами интересно!» Лишь Дмитрий Антонович, то ли от самолюбивых переживаний, то ли от тоски естественного происхождения, то ли от того и другого вместе сидел хмурый, не охваченный общим восторгом.

Допел ямщик Скурятин, бросил голову на грудь, и возок медленно выехал из кадра. Проводив его уважительным взглядом, дирижер еще несколько раз взмахнул палочкой, а затем ласковым движением словно усыпил затихающий оркестр, который в следующую минуту растаял в воздухе. Остались лишь степь с перекатами ковылей, да забытый, трепетный лист партитуры у ног каменной бабы, скрестившей руки на животе.

— Еще, еще! — воскликнул хороший человек, захлопав в ладоши.

— Карузо! — ляпнул Кокотов и сообразил, что итальянец был тенором.

— Чего тебе еще? — очнувшись, ласково спросил начфукс.

— «Средь шумного бала»!

— Губа-то не дура! — Скурятин нажал кнопку пультика.

На экране возник Колонный зал, где роскошествовал великосветский бал. Высоко на ажурном балконе гремел оркестрик во главе с капельдинером, извивавшимся всем телом и размахивавшим смычком. Военные в парадной форме и статские в птичьих фраках кружили голоплечих дам с изящной сноровкой профессиональных танцоров. Меж летающих пар неторопливо скитался кудлатый, с начесанными бачками начфукс, затянутый в белые лосины и красный гусарский мундир с ментиком. Он безуспешно выслеживал таинственную даму в игривом маскарадном костюме, которая, закрываясь маской на палочке, пряталась от него, перебегая между колоннами. Могучий горельеф бюста и улыбчивое излишество губ выдавали в незнакомке Тамару Николаевну. Отчаявшись поймать лукавую скрытницу, Эдуард Степанович присел на оттоманку, устроил между колен генеральский живот и запел:

Дадакин слушал, изнемогая от наслажденья. Мохнач, зажмурившись, мучительными движениями бровей переживал нежную печаль великого романса. Писодей млел, вспоминая, что он, оказывается, герой первых эротических фантазий Обояровой. Заметив неуместную самоустраненность соавтора, он склонился к Жарынину и беззвучно шепнул:

— Оправьте лицо!

И тот, как ни странно, повиновался. Слушая романс, Андрей Львович, возможно, из-за необычности исполнения, отметил одну странность стихов, прежде от него ускользавшую:

Ишь, ты — какой оригинал! Он, видите ли, прилечь ночью любит! А мы, грешные, значит, стоя спим, как лошади? Тут пенье закончилось, маска, мелькнув задом, едва вместившимся в кринолин, окончательно скрылась за колоннами, а гусар Скурятин, обхватив руками кудрявый парик, так и остался на оттоманке в лирической безысходности.

— Еще, еще! — закричали все наперебой.

— «По диким степям»! — умолял Вова из Коврова.

— «Мы только знакомы»! — просил Дадакин.

— «Я встретил вас»! — настаивал Кокотов.

— «Блоху»! — фальшивя и переигрывая, требовал очнувшийся Жарынин.

— Хватит! Чай не на отдыхе, а на службе государевой! — Начфукс нажал кнопки пультов: экран погас, стенная панель задвинулась, а шторы разошлись, впуская солнце.

Вздох разочарования пронесся по кабинету.

— Дома послушаете! — с этими словами Скурятин достал из стола три компакт-диска и царственно протянул просителям.

На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина стоял в струге, широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал всю ту же Тамару Николаевну.

«Сколько же стоят такие забавы?» — мысленно ужаснулся автор «Жадной нежности».

Большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, струги, бороздящие Волгу-матушку… Это ведь не считая костюмов, декораций, грима, телекамер, транспортных расходов, постановки, монтажа, качественной звукозаписи, цифровой обработки, изготовления дисков… Да тут миллионы!

Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.

— Одно плохо! — скорбно заметил Скурятин. — Не люблю я это слово нерусское «клип». Будто «кляп» или «клоп» какой выходит…

— А если «очепение»? — вдруг предложил Жарынин в надежде на реабилитацию.

— Какое еще «очепение»? — брезгливо переспросил Эдуард Степанович.

— Пение для очей! — неловко разъяснил режиссер, чувствуя, что промахнулся, как Акела, да и вообще сегодня не его день.

— Нет, уж пусть остается клип, пока ничего получше не придумают. Так что там у вас? — спросил начфукс — и его лицо вдруг стало добрым и внимательным, как у платного доктора.

— Ибрагимбыков! Рейдер! «Ипокренино» — детище Горького — в опасности! — с телеграфным трагизмом отбил Жарынин, обойдясь на этот раз без «большой беды» и «гавани талантов».

— Разберемся! — перебил, посуровев, Скурятин. — Дадакин, есть у нас что-нибудь на этого урода?

— Найдем! — Помощник чиркнул в голубую книжицу.

— Ишь ты, Ибрагим Быков! — набычился сановный певец.

— Ибрагимбыков, — подтвердили Мохнач и Жарынин, а Кокотов, согласно инструкции, кивнул.

— Нерусский, что ли?

Ответом ему было политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий, коренной русский человек способен выгнать заслуженных стариков на улицу? Нет, на такое способен лишь какой-нибудь подлый инородец!»

— А не он ли на днях у Имоверова выступал? — уточнил Дадакин.

— Он! — побагровев, подтвердил режиссер. — Но это чистая ложь! Монтаж. Эфир куплен! Готовилась совсем другая передача! Разоблачительная!

— У Имоверова, говоришь? — усмехнулся Скурятин. — Да ведь он же пидор, твой Имоверов!

Ответом ему было еще более политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий человек с нормальной сексуальной ориентацией способен на такую гадость? Не-ет, на такое способны только гнусные пидоры и прочие извращенцы!»

— Ты вот что, Дадакин, — приказал начфукс, — изучи вопрос и доложи мне эдак… — Он полистал настольный календарь, — в следующую среду!

— Никак нельзя в следующую среду! — взмолился Жарынин.

— Почему?

— Опоздаем. Скоро суд!

— Суд? М-да… Ты вот что, Дадакин, займись сегодня же!

— Есть! — по-военному ответил помощник, выпятив птичью грудь.

— Ну и складно! — подытожил Скурятин, хлопнув ладонью по столу. — Не переживайте, построим мы ваших чурок и гомосеков! Не дадим в обиду заслуженную старость!

— Спасибо, Эдуард Степанович! — сказал, вставая, Вова из Коврова. — Ты настоящий русский мужик!

— Спасибо! — поднялся со стула и игровод. — За ветеранов спасибо!

Андрей Львович понял: если он сейчас не одолеет в себе эту леденящую метафизическую робость, которая всегда поражала его в начальственных кабинетах, то навек погибнет в глазах Натальи Павловны.

— Эдуард Степанович, есть еще один вопросик!

— Еще? — начал скучнеть начфукс, но, видимо, вспомнив, что именно Кокотов завел речь о диске, смягчился: — Что еще за вопросик?

— Маленький! Понимаете, моя родственница… сестра… разводится… А муж… бывший… незаконные махинации с общей недвижимостью… Она подала заявление в Краснопролетарскую межрайонную прокуратуру. А там, понимаете, как-то странно не хотят возбуждать дело!

— Знаем мы эти странности! — Скурятин нажал кнопку. — Том, соедини-ка меня с Осламчиевым, — дожидаясь отзыва, он глянул на почтительно стоявших просителей и нахмурился. — Вот ведь мужик пошел! Ну бросил бабу, все бывает, кинь ей на жизнь, не жадись! Хуже педерастов, ей-богу! — Тут на пульте замигала красная лампочка. — Слушай, Наиль Раисович, разберись-ка ты с Краснопролетарской прокуратурой! У них там лежит заявление этой… Как фамилия?

— Обоярова… Нет, Лапузина… — залепетал, путаясь, писодей.

— Так Лапузина или Обоярова? — начал серчать начфукс.

— Лапузина, Лапузина…

— Значит, заявление Лупузиной. Махинации с имуществом при разводе. Сегодня же разберись! Пусть откроют дело на мужа. Хуже пидора, честное слово. Работай!

— Спасибо! — еле вымолвил Кокотов и поймал на себе недоуменно-уважительный взгляд соавтора.

— Идите! — махнул рукой Скурятин.

— А как насчет Аркаима? — спросил, пятясь к двери, хороший человек.

— Что там у тебя еще за Аркаим? Это где?

— Урал. Северная Помпея! Двадцать тысяч лет. Вот если бы вам на развалинах с «Уральскими самоцветами» спеть?

— С «Самоцветами»? Что там у нас с «Уралмашем»?

— Задержка зарплаты, — с готовностью ответил помощник.

— Неплохая мыслишка! Северная Помпея! Ты, Володь, останься! И ты, Дадакин, тоже!