Кокотов проснулся от грохота. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе зачем-то римский циферблат.

«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» — изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!

Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.

— Мы проспали завтрак, сэр! — сурово сообщил он и приказал: — Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.

— Сейчас, — отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.

После вчерашнего ему было неловко стоять перед режиссером в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».

— Экий вы, однако! — с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. — Жду вас в «зимнем саду».

…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками-ложками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только академик архитектуры Пустохин, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.

— Мы тоже сначала подумали! — добродушно сообщила она. — Слава богу, просто уснул. Старенький… Идите — там накрыто.

— Спасибо!

— Это даже хорошо, что вы опоздали, — вдогонку добавила она. — Жуков-то-Хаит совсем озверел. Наверное, скоро перекоробится…

Припозднившимся соавторам оставили две тарелки отвердевшей каши и два располовиненных яйца, облагороженных каплями майонеза. Яйца были такие мелкие, словно снесла их не курица, а голубица. Зато Ян Казимирович сердечно позаботился о младших коллегах, гостеприимно оставив открытой банку с морской капустой.

— Смотрите! — удивился Кокотов.

На том месте, где обычно сидел Жуков-Хаит, обнаружились слова, написанные, точнее сказать насыпанные, хлебными крошками:

Видимо, для окончания замысла не хватило расходных материалов. И точно: хлебница оказалась пуста.

— Татьяна! — гаркнул режиссер.

Официантки мгновенно оглянулись на него, словно их тоже звали Татьянами, но потом, спохватившись, вновь занялись грязной посудой. Вскоре появилась Татьяна, неся на подносе хлеб и две порции бигоса: в тушеной капусте едва различались несколько кусочков колбасы воспаленно-красного цвета.

— Видели, что вытворяет? — Она кивнула на артефакт. — Специально не убирала, чтоб вы убедились!

— Обострение? — скорбно спросил Жарынин.

— Жуть! Скоро перекоробится… — кивнула Татьяна, смахнула крошки полотенцем в передничек и ушла.

— Что значит «перекоробится»? — глядя ей вслед, поинтересовался Кокотов.

— Сами увидите.

— Вы мне обещали рассказать про Жукова-Хаита!

— Это грустная история. Стоит ли начинать с нее день? — Он в задумчивости проделал ложкой отверстие в затвердевшей каше.

— Стоит.

— Нет. Это выбьет вас из рабочего состояния.

— Ах, значит, вы заботитесь о моем рабочем состоянии! — воскликнул писатель, растратив недельный запас сарказма.

— Конечно забочусь! — ответил режиссер так, словно вчера ничего не случилось. — Давайте-ка я лучше дорасскажу вам про Пат Сэлендж!

— Ну, дорасскажите! — неохотно согласился Кокотов.

— Вы помните, на чем я остановился?

— Конечно. Пат выбирала знаменитую женщину, чей чувственный опыт…

— Коллега, будьте проще! Она выбирала оргазм. Ей предложили на вкус: Клеопатру, Маргариту Наваррскую, мадам Помпадур, Екатерину Великую, леди Гамильтон, Сару Бернар, Мерилин Монро, Любовь Орлову, принцессу Диану, Лилю Брик… Но она выбрала… Кого?

— Не знаю.

— Думайте!

— Монику Левински?

— Вы бы еще Хилари Клинтон назвали! Выбрала она, конечно же, Мерилин Монро!

— Да, действительно, как же я не догадался! И что?

— А вот что! Наша Пат, расплатившись, благоговейно приняла из рук топ-менеджера маленькую бархатную коробочку, в каких дарят невестам бриллиантовое кольцо, принесла ее домой и, открыв, поставила рядом с фотографией покойной мамы, так и не нашедшей женского счастья ни с одним из своих четырех мужей. В мягком углублении лежал драгоценный чип, изготовленный затейниками из фирмы «Лавдриминтернешнл» в виде золотого сердечка. «Вот, мама…» — вымолвила Пат и заплакала от счастья.

— А знаете, что я подумал? — перебил соавтора Кокотов.

— Что?

— Если наука сумеет восстановить все ощущения, пережитые нами, тогда, скажем, дочь сможет испытать то, что чувствовала мать, зачиная ее… Или даже… отец, — после некоторой паузы добавил писатель и смутился.

— Сен-Жон Перс считал безграничность фантазии явным признаком ограниченности ума, — наставительно заметил режиссер и продолжил: — …Итак, всю субботу Пат готовилась к долгожданному счастью: в парикмахерской сделала себе модную прическу под названием «Космическое либидо», посетила знаменитые марсианские термы, где ее в четыре руки массировали и холили, втирая в кожу безумно дорогой крем «Купидерм», который изготавливается из семенных пузырьков млекопитающих стрекоз, обитающих только в труднодоступных районах Венеры. Вечером освеженная девушка приготовила себе торжественный ужин: артишоки, тушенные с имбирем, и варенный в ароматных травах лобстер, живьем доставленный с Земли, где деликатесных членистоногих осталось так мало, что на клешне был оттиснут номер, как на бутылке коллекционного вина. Алкоголь Пат тоже выбрала особый и очень модный: шампанское из крыжовника. Разумеется, то была лишь нелицензионная подделка знаменитого «Вологодского шипучего», производившегося только в северной области России и стоившего сумасшедших денег. На всю эту роскошь вкупе с услугами фирмы «Лавдриминтернешнл» у нее ушли без остатка пятилетние сбережения. Но Пат не жалела. Нет! Разве можно было прикоснуться к сексуальной тайне великой Мерилин, съев обычную галету из прессованных водорослей и выпив стакан дистиллированной воды, выпаренной из коллективной урины? Нет, и еще раз нет! С аппетитом поужинав, Пат приняла освежающий душ, который надо было заказывать за неделю, и легла на ложе, застеленное новыми шелковыми простынями, алыми, как паруса дурочки Ассоль, про которую Пат когда-то прочла в «Энциклопедии женских чудачеств». И вот, в сладкой истоме закрыв глаза, она затаила дыхание и вставила заветный чип…

— Куда вставила? — машинально спросил автор «Полыньи счастья», внимательно слушавший и живо воображавший описываемые события.

— Какая разница, куда! — вскипел Жарынин.

— Ну а все-таки?

— Если бы вы вчера не удрали из моего номера, как кастрированный марал, то не задавали бы сейчас этот дурацкий вопрос!

— Я не удрал, а не пожелал участвовать в вашем животном мероприятии! — отчетливо и сурово произнес Андрей Львович, но голос его при этом дрогнул, как у диктора, объявляющего начало войны. — Вы обязаны были меня предупредить!

— Господи, да откуда же я знал, что у Аннабель Ли, настучавшей десяток эротических романов, банальная вагинофобия!

— Нет у меня никакой вагинофобии! — вскочил, заорав, возмущенный Кокотов, чем вызвал неподдельный интерес тружениц пищеблока.

— Тише, тише! Сядьте! Допустим, нет. Но сексуальные проблемы явно есть! Я же хотел помочь! А внезапность, как сказал Сен-Жон Перс, — это скальпель психотерапевта.

— Нет у меня никаких проблем! И не надо мне помогать! Вы не врач! Идите к черту с вашим скальпелем! — прошипел, садясь, писатель. — Я согласился сочинять сценарий, а не развратничать!

— Андрей Львович, помилуйте! Ночь с двумя одинокими бухгалтершами — это не разврат, это акт благотворительности!

— Вот и благотворите один! Я вам соавтор, а не… а не… не соактор!

— Как вы сказали? — Режиссер даже замер от неожиданности. — Соактор? Неплохо! Я в вас не ошибся. Человек вы способный, но характер у вас, знаете ли…

— Нормальный у меня характер…

Некоторое время соавторы сидели молча, звонко размешивая сахар в граненых стаканах, наполненных жидкостью, напоминающей по цвету чай.

— …Ну — вставила. И что же? — первым не выдержал Кокотов, у которого от удачно придуманного словца улучшилось настроение.

— Продолжать? — деланно удивился Жарынин.

— Продолжайте… — полуразрешил-полупопросил писатель.

— Продолжаю. Пат проснулась наутро разбитая, обманутая, несчастная. От поддельной шипучки у нее разыгралась изжога, а от глубокого женского разочарования ломило все тело. Мерзавка Мерилин оказалась абсолютно, непробиваемо, фантастически фригидной — холодной, как лед для коктейля. Кроме того, она страдала хроническим хламидиозом, который в ее пору не умели диагностировать и который дает мучительные, тягучие боли в паху и суставах, а также рези в уретре. Пат вынула с отвращением подлый чип, в бешенстве спустила его в унитаз и выпила из горлышка полбутылки виски, чтобы, отключившись хоть на миг, забыть об этом дорогостоящем разочаровании. В понедельник она, злая как собака, пришла на работу, в хлам поссорилась со своим бойфрендом и в ярости сломала кульман…

— Какой кульман?

— Ах, да… Ну какая, в сущности, разница, что ломать, если сломана мечта! Пат решила, что через пять лет, когда снова накопит денег, она закажет себе оргазм знаменитого чикагского маньяка Билла Бронса, убивавшего пышногрудых блондинок, похожих на Мерилин, и казненного на электрическом стуле незадолго до воссоединения южных американских штатов с Мексикой и замены смертной казни кастрацией…

— И это все?

— Все.

— Простоватая концовка, — ехидно вздохнул Кокотов.

— И вы ее, конечно, предвидели?

— Разумеется! — соврал автор «Кентавра желаний».

— Тогда предложите другую, коллега! — с некоторой обидой отозвался Жарынин.

— Пожалуйста: через несколько дней в Интерспейснете появился восторженный блог нашей обманутой, но коварной Пат. Она взахлеб делилась своими совершенно космическими ощущениями, которые пережила благодаря Мерилин Монро — великой актрисе и вулканической женщине. И утверждала, что если бы деньги на это счастье надо было копить не пять, а десять лет, она бы не задумалась ни на минуту!

— Неплохо! — благосклонно кивнул режиссер. — Я вижу, вы в форме. Немного прогуляемся после завтрака — и за работу. Доедайте скорее!

В холле они столкнулись с Валентиной Никифоровной. Одетая в строгий брючный костюм, она шла, неся под мышкой скоросшиватель, той надменной деловой походкой, которая особенно украшает стройных женщин средних лет. Увидав соавторов, бухгалтерша улыбнулась с доброжелательной неопределенностью — так улыбаются, если встречают кого-то, с кем ты вроде бы и знаком, но полной уверенности в этом нет. Жарынин уступил даме дорогу, почтительно поклонился, незаметно подмигнув при этом писателю, а Кокотов, ненавидя себя и томясь, вообразил влажное после душа тело Валентины Никифоровны и ее муравьиную тропку.