Время летит неумолимо. Все труднее сохранить в памяти детали событий, происходивших с отдельными людьми в героическом Ленинграде. Но воссоздать хотя бы немногое из того, чем жили сотрудники разведывательного отдела УНКВД Ленинградской области, помогает рассказ сослуживца Александра Михайловича Сахаровского, ветерана внешней разведки, полковника в отставке Бориса Яковлевича Наливайко:

«В мае 1942 года я был направлен в органы госбезопасности и стал сотрудником отдела, который возглавлял Александр Михайлович Сахаровский — тогда молодой стройный майор.

Работа в его отделе была увлекательной и боевой. Отдел занимался подготовкой и заброской агентуры в тыл врага. Все, начиная с подбора кандидатов, делалось собственными силами. В длинных коридорах управления в ночное время, когда не было других сотрудников (всю войну наш отдел находился на казарменном положении — спали непосредственно в кабинетах), мы укладывали парашюты, грузили их в машины. Затем, забирая по пути агентуру, следовали на аэродром либо на передовую, если выброска осуществлялась через “зеленую” границу.

Много было и другой боевой работы. Несмотря на все тяготы и трудности, бомбежки и обстрелы, мы оставались обыкновенными молодыми людьми. Шутили, встречались с друзьями, с осени 1942 года ходили в кино в наш клуб и даже влюблялись. Последнее не обошло стороной и меня. В мае 1943 года я встретил девушку, на которой через три месяца женился, и вот уже сорок лет делю с ней все свои радости и невзгоды. По случаю свадьбы А.М. Сахаровский распорядился выдать мне из спецфонда бутылку водки, двести граммов сала и килограмм черных сухарей. В то время я был безмерно рад такому подарку».

Этот короткий рассказ свидетельствует о человечности А.М. Сахаровского, который не только не препятствовал нормальным взаимоотношениям в тяжелые годы войны, но и делал все от него зависящее, чтобы люди и в трудные годы могли отметить значительные события в своей жизни как праздники.

Сам А.М. Сахаровский, вспоминая годы, проведенные в осажденном Ленинграде, горько шутил, что ему приходилось оберегать не только людей, но и лошадей. Дело в том, что за отделом была закреплена повозка с лошадью для перевозки спецтехники. Ее охрана доставляла массу хлопот Сахаровскому и его сотрудникам, поскольку имели место неоднократные попытки «реквизировать» транспортное средство на мясо.

Сотрудники отдела А.М. Сахаровского вели борьбу с врагом достаточно эффективно. Заброшенные в тыл противника чекистские группы пускали под откос эшелоны, с риском для жизни добывали разведывательные данные. Многие из них с благодарностью вспоминали своего боевого командира. Несмотря на постоянную занятость, он находил время для личного разговора как с сотрудниками отдела, так и с теми, кому предстояло идти во вражеский тыл через линию фронта или прыгать с парашютом на партизанские костры.

Фронтовые будни не забываются. И долгие послевоенные годы Александр Михайлович и в служебных делах, и в жизни всегда опирался на тех, кто имел фронтовую закалку. Одним из таких соратников был Михаил Иванович Филимонов, о котором мы уже рассказывали в этой книге. И хотя им пришлось вместе работать и дружить уже после войны, они не раз вспоминали тяжелую фронтовую пору. Воевать им пришлось на разных фронтах, но судьба солдата и командира зависит не от того, на каком фронте он воюет, а от того, где он — в тылу или в самом пекле войны.

Вот как рассказывал автору о начале своей войны с фашистами Михаил Иванович Филимонов:

«В 1941 году я работал в аппарате НКВД в Минске начальником отделения экономического отдела. В середине июня был направлен в командировку в Брест для оказания помощи нашим сотрудникам, где и застал меня первый день войны. Точнее, не день, а тихий, летний, похожий на тысячи других рассвет.

Первое боевое задание получил в Гомеле, где в начале войны располагался центральный аппарат НКВД Белоруссии. Наша группа состояла из 6 человек, а возглавлял ее начальник Бобруйского горотдела НКВД Залогин. Задание группе ставил заместитель наркома внутренних дел БССР Мисюрев, и смысл его был простым — любыми средствами уничтожить железнодорожный мост через реку Березину в районе Бобруйска. Этот захваченный врагом мост имел стратегическое значение, и неоднократные попытки нашей авиации разбомбить его успеха не принесли.

Наблюдение за мостом в течение двух суток подтвердило, что его надежно прикрывали с земли и с воздуха мощные огневые точки и в лоб его штурмовать было безнадежно. Оставался один путь — заминировать его, пробравшись к двум центральным опорам моста в середине реки. Всю операцию отработали до мельчайших подробностей. Знали, что второй попытки не будет, а провал этой будет стоить нам жизни.

В безлунную, темную ночь мы спустили на воду плотики с толом, и они поплыли по течению, а рядом—двое из группы: Саша Маршев, следователь центрального аппарата НКВД, и я. Выбор на нас пал как на лучших пловцов. Плотики гнало по воде, и главное было направить их по течению так, чтобы не попасть под луч прожектора охраны. Нам повезло, и мост был взорван. Трагедия произошла позже.

На маршруте нашего отхода лежало село Карниловка. По полученным сведениям, немцев в округе пока не видели, они держались ближе к магистральным дорогам. Но на всякий случай решили обойти село стороной. Вдруг где-то за спинами послышался невнятный шум, донесся говор, отчетливо прозвучало крепкое непечатное выражение. По луговине на нас нестройно шла толпа гражданских лиц, вооруженных автоматами и винтовками. Стрекотнула очередь, и пули, чавкая, врезались в торфяной слой земли. Приняв группу за партизан, мы замахали пилотками, закричали, что, мол, мы свои, не стреляйте. Мы были все еще под впечатлением удачно проведенной операции и ошибку поняли слишком поздно, когда те люди (их было человек двадцать пять) подошли почти вплотную.

Мы все еще надеялись, что это недоразумение, которое вот-вот разрешится, и поэтому практически не сопротивлялись, когда нас поставили на краю торфяной канавы. Запоздалое осознание того, что перед нами бандиты, нелепость всего происходящего, неотвратимость надвигающегося, мучительная горечь и обида—все это было невыносимо. Это были дезертиры и мародеры, которые только что разграбили завод по изготовлению спирта и на нас наткнулись совершенно случайно. А мы даже не подняли автоматов, которые остались лежать у кустов. Бандиты были пьяны и торопились, поэтому вершили суд над “большевиками” быстро и споро.

Вышли “добровольцы”, сами себе скомандовали и открыли огонь. Погибли все, кроме меня и нашего командира Залогина. Он стоял чуть впереди меня слева. Пуля ударила ему в плечо, и, отпрянув назад, он столкнул меня в канаву, а следом, не удержавшись, упал и сам. Густой кустарник скрывал кромку канавы, и, выпустив несколько очередей по воде, бандиты успокоились. Тут же, у тел наших товарищей, они пили спирт и горланили песни. Угомонились они только к вечеру и ушли ночевать в деревню.

Когда бандиты ушли, я услышал стон: это был Залогин. Он потерял много крови и был очень плох. Мокрые и продрогшие, мы волочились по ночному лесу. Огонь нельзя было зажигать, да и нечем. В голове билась одна мысль: какая нелепость, как это могло случиться? Ведь это был не бой, где смерть в какой-то мере понятна. Выполнить задание, уйти от немцев и погибнуть от рук предателей, когда все опасности, казалось, уже позади! Было безмерно больно и обидно.

Утром нас подобрала группа солдат, с которыми мы вышли из окружения лишь в конце октября 1941 года».

Михаил Иванович Филимонов за линией фронта бывал еще не раз. И не раз участвовал в дерзких и опасных операциях. Но это первое боевое крещение и нелепая гибель товарищей навсегда врезались в его память. И тот мост над Березиной тоже.

Из воспоминаний М.И. Филимонова:

«Познакомились мы с Александром Михайловичем Сахаровским в начале 1950 года перед поездкой в Румынию, куда меня направили работать в качестве советника. Уже первое впечатление о нем было самое благоприятное. Сразу было видно, что это руководитель-лидер, который будет “тянуть лямку” вместе со всеми. Несколько месяцев в Румынии мы находились без жен. И сразу же ощутили приспособленность нашего руководителя к преодолению бытовых трудностей. Он умел готовить, особенно рыбные блюда и блюда из дичи. Очевидно, это осталось у него с того времени, когда он служил на Дальнем Востоке. Все поражались, когда он учил нас приготовлению утки на костре в глине или какой-нибудь изысканной ухи.

Когда приехали жены с детьми, мы сблизились еще больше, поскольку дети были почти одногодками. Да и жены наши быстро нашли общий язык. В семейной обстановке скромность и строгость Сахаровского по отношению к себе проявлялась еще больше. На переднем плане у него всегда были внимание к жене и способность к сопереживанию по возникавшим чисто человеческим проблемам.

Следует отметить, что его жена Вера Алексеевна провела без мужа много дней: до войны, в эвакуации, в послевоенном Ленинграде, в Москве, когда муж был в командировках.

И потом, когда стал руководителем Главка, редкие часы ему удавалось проводить с семьей. “Воспитание детей — это ее заслуга”,—часто говорил Александр Михайлович (в декабре 1941 года у Сахаровских родился второй сын — Игорь. — Примеч. авт.).

О человеческих чертах Сахаровского говорить достаточно просто. Подавляющее большинство сослуживцев и знакомых его уважали. Некоторые побаивались. Руководители ценили. Внешне почти всегда неулыбчивый, строгий. А душа была широкая. Он глубоко верил в людей, всегда был с ними, не слишком придавая значения разнице в чинах, возрасте.

Мы с женой любили бывать на их семейных торжествах. Это были славные вечера. Разговоры домашние, почти никогда не велись беседы на служебные темы. Александр Михайлович говорил вроде бы известные вещи, но в результате беседа оказывалась поучительной. С товарищами общался непринужденно, высказывался откровенно, иногда с юмором».