Только съехав с окружной дороги, я почувствовал, что по всему телу распространяется какое-то странное тепло. Дождь – обычное дело, когда возвращаешься в Нидерланды, но на этот раз его не было. Такси затормозило перед светофором, а потом повернуло на Среднюю дорогу; деревья и кусты уже приобрели более темный и густой оттенок зеленого, характерный для конца лета.

Тем не менее тепло шло не снаружи, а изнутри, словно где-то в животе включился термостат, постепенно нагревавший верхнюю честь тела. Мы миновали то место на Средней дороге, где раньше был стадион «Аякс», а потом построили отвратительный спальный микрорайон. Здесь – без сомнения, забавы ради – решили дать всем улицам названия, связанные с футболом: Энфилд-роуд, дорога Джорджа Беста, площадь Эйзеля. Затем мы проехали через площадь Христиана Гюйгенса, мимо повозки, с которой продавалась селедка; местные жители неизменно уточняют, что именно на этой площади стоял «Алберт Хейн». Я стал думать о том, что сделал бы в обычных обстоятельствах, возвращаясь из отпуска. Пролистал бы газеты за две недели? Прослушал бы сообщения на автоответчике? Или в самом деле пошел бы к повозке и купил всем селедки?

Ощущение было такое, словно где-то что-то заблокировалось: как я ни старался, мне ничего не приходило в голову, будто это возвращение домой хотело оттеснить все другие возвращения домой – и прошлые, и будущие – на задний план и, не допуская никаких возражений, претендовало на первенство.

– У следующего светофора – направо, – сказал я таксисту. – А потом второй поворот налево и опять направо.

Я слышал, что мой голос звучит вполне естественно: голос человека, который после двухнедельного пребывания на испанском курорте возвращается в свой собственный город, в свой собственный район. «Не отличить от настоящего», – пронеслось у меня в голове, и тогда я почувствовал, как ищет выхода нервный смех, поднимавшийся из того же места в животе, что и тепло.

Пока Кристина, Давид и Натали шли с багажом к входной двери, я расплатился с шофером. Он получил от меня непомерно высокие чаевые, превышавшие и без того непомерно высокую плату за не самую сложную поездку от Схипхола до Ватерграфсмера.

Занавески на первом этаже были задернуты. Я в нерешительности постоял на тротуаре, пока такси не уехало с нашей улицы. Остальные уже зашли в дом; для меня на краю тротуара оставили только синий чемодан и пляжную сумку.

Я взял их и поплелся к входной двери; насколько я помнил, занавески на окнах госпожи Де Билде были задернуты часто, если не всегда. Ткань неопределенно-желтого цвета, который некогда, видимо, был коричневым, с вытканным узором из кругов, как на оконных витражах церквей. За занавесками не замечалось никакого движения, но и это не вызывало удивления.

У своей входной двери я остановился. Поставив чемодан и пляжную сумку на порог, я нагнулся, будто завязывал шнурок, и несколько раз быстро огляделся. На улице не было ни души. Почти не было и припаркованных машин: большинство местных жителей еще не вернулись из отпуска. Я дотронулся пальцами до почтового ящика на соседской входной двери и надавил на клапан, чтобы приоткрыть его.

На коврике у двери лежали несколько буклетов и зеленый конверт с окошком; верхний буклет был посвящен оптовой продаже строительных материалов, а имя отправителя конверта с окошком я не мог прочитать, глядя под таким углом. Не знаю точно, чего я ожидал. С одной стороны, большая пачка почты и газет на дверном коврике может указывать на то, что человека нет дома или он почему-то не может забрать почту и газеты. С другой стороны, госпожа Де Билде почти не получала писем и никогда не подписывалась на газеты; как мне казалось, она не нуждалась в регулярном снабжении новостями и интересовалась разве что рекламой супермаркетов, торгующих самым дешевым собачьим кормом.

Клапан почтового ящика снова захлопнулся с сухим металлическим стуком, и на меня снова повеяло привычным верблюжьим запахом; привычным, поскольку этот запах больше всего другого говорил о том, что я снова дома. Ничто иное в этом запахе пока не читалось.

– Господин Морман?..

Я так испугался, что резко вскочил и упал навзничь; я удержался и не ударился головой о тротуар, но при этом сильно ободрал руки о шершавые тротуарные плитки.

– Извините, пожалуйста, – сказала Натали. – Я не хотела вас напугать…

Натали стояла в дверном проеме, одной ногой на улице. Правой рукой она крепко держала ручки пляжной сумки.

– Я решила выйти и посмотреть, не надо ли принести еще что-нибудь, – объяснила она.

Затем она улыбнулась и заправила волосы за ухо.

Я с трудом поднялся и спрятал за спиной больно саднившие руки.

– Мне показалось, что из этого ящика торчит наша газета, – сказал я, не зная, много ли она видела.

Она еще несколько секунд с улыбкой смотрела на меня, потом подняла пляжную сумку, повернулась и пошла вверх по лестнице; я поплелся за ней с чемоданом в руке.

Наверху я подождал, пока все не займутся своими делами, и только тогда открыл двери на балкон. Как положено, сначала я полюбовался голубым небом, по которому проплывали белые облачка, и глубоко втянул в себя воздух: верблюжий запах смешался с запахом отцветших цветов и другой растительности.

Сад оставался таким же, как всегда. Птичий домик по-прежнему стоял на своем месте, хотя в это время года вокруг него не вились порхающие птицы; трава была выше, чем обычно, но и это не вызывало удивления.

Теперь я скользнул взглядом – словно камерой, снимая кадр за кадром, – слева направо, вдоль сада: по клумбам у ограды, по мощеной дорожке к мощеной же террасе в глубине сада, по вечнозеленому, похожему на рождественскую елку дереву между террасой и сарайчиком, по самому сарайчику с волнистой асбестовой крышей, скрытой за вьющимися растениями, и в обратном направлении, по другой мощеной дорожке, правее первой, ведущей от сарайчика к кухонной двери. Я не знал, что ищу; возможно, какую-нибудь минимальную перемену, едва различимое перемещение, значение которого раскроется только потом. Найди отличия… как между двумя картинками: на одной у человечка, удящего рыбу с пирса, две пуговицы на манжете, а на другой – только одна.

Но и после второго прохода камеры – на этот раз справа налево – не всплыло никаких странностей. Сад остался в точности таким, каким был две недели назад, в день нашего отъезда, только зелень сделалась ярче, трава, как я уже говорил, стала выше, а бо́льшая часть цветов уже отцвела.

Хорошо помню: в тот первый полдень я разглядывал сад не как то, что в обозримом будущем может стать моим собственным садом, а так, как разглядывают его соседки с первого этажа.

Вернувшись в дом, я, как и собирался, стал листать газеты за последние две недели; мы выписываем «Народную газету» и «Пароль», причем вторую – преимущественно ради амстердамских новостей.

Положив обратно в стопку последнюю газету, я для приличия послушал автоответчик. Конечно, я надеялся получить сообщение от Макса, но вместе с тем понимал: он никогда не будет настолько неосторожен, чтобы записать свой голос на мой автоответчик. Прослушивая подряд маловажные сообщения – от подруги Кристины, от тестя с тещей, которые на неделю ошиблись в дате нашего возвращения, от моего старого друга Петера Брюггинка, который, таинственно понизив голос, выражал желание обсудить «кое-что очень личное», – я все-таки рассчитывал на какой-нибудь знак от Макса, хотя бы на сообщение, переданное кем-то другим (Ришардом Х., например) в зашифрованном виде; что-то вроде «Заказанную вами садовую землю можно забрать» или «Сообщите, пожалуйста, по телефону, когда можно доставить коробки для переезда», но после восьми сообщений автоответчик умолк.

В холодильнике стояло еще три банки пива; я открыл одну и поднес ко рту. Ключ от квартиры первого этажа висел на прежнем месте – на крючке возле балконной двери.

Взяв вторую банку, я вернулся в гостиную, которая находилась прямо над гостиной госпожи Де Билде. Я опустился на колени и приложил ухо к паркету. Мне вспомнилось, как раньше, мальчишкой, я иногда прикладывал ухо к рельсу, чтобы услышать, не приближается ли поезд. Я постарался прижать ухо как можно плотнее к доскам; сначала я слышал только звон в ушах, но потом с первого этажа, несомненно, стали проникать какие-то звуки, похожие на металлический скрежет, – и почти сразу я представил себе прыгающего по клетке волнистого попугайчика. Затем прозвучало что-то более тяжеловесное, похожее на шаги – шаги, которые медленно приближались.

– Господин Морман?..

Уже во второй раз за день Натали обращалась ко мне таким нерешительно-вопросительным тоном. Теперь я понял, что он был похож на тон медсестры, которая осведомляется, все ли в порядке с пациентом; ее босые ноги остановились прямо перед моим лицом.

Я поднялся на колени и указал на софу, перед которой до этого распростерся.

– Туда закатился винтик, – глуповато улыбнулся я. – От моих солнечных очков…

Натали взглянула сначала на мое лицо, а потом на банку «Хейнекена» возле моих колен. Что-то вроде улыбки играло на ее губах, но это была не столько улыбка тринадцатилетней девочки, которую забавляют глупые причуды будущего свекра, сколько улыбка медсестры, давно знающей, что пациент держал термометр у лампочки ночника в надежде симулировать повышенную температуру.

Той ночью я проснулся от звука, который сперва не смог распознать; поначалу казалось, что он доносится снаружи – кто-то словно дул в горлышко бутылки, а потом это стало похоже на жалобный крик совы. Но сов в Ватерграсорсмере я ни разу не видел и поэтому встал тихо, чтобы не разбудить жену, после чего слегка отодвинул занавеску на окне спальни. Внизу, в саду, царила мертвая тишина; ночь была безлунной, но из комнаты Давида, смежной с нашей, на деревья и лужайку падала широкая полоса света; я посмотрел на цифровые часы в телевизоре – 3:49. Я попытался угадать, чем там занимаются сын с подружкой в такой поздний час при полном освещении, но в это время звук раздался снова, на этот раз громче и отчетливее, и продолжался он тоже дольше. Он шел не из сада, а из квартиры снизу.

В темноте я нащупал брюки, футболку, кроссовки и осторожно спустился по лестнице. В кухне звук слышался еще громче; сначала я хотел встать на балконе и послушать, но потом взял ключ, висевший возле балконной двери, и направился вниз по лестнице.

Сердце мое громко забилось не только в груди, но и где-то в горле, потому что я внезапно узнал этот звук. Узнал, так как уже слышал его: это был собачий вой.

На улице Пифагора тоже царил абсолютный покой, и все же я несколько раз огляделся, прежде чем вставить ключ в замок двери госпожи Де Билде. До сих пор все было совершенно нормально, успокаивал я себя. Сосед сверху слышит, что пес соседки снизу воет, и идет выяснять обстановку, используя при этом запасной ключ, чтобы проникнуть в ее квартиру… Тут я выругался: я слишком поздно сообразил, что при нормальном развитии событий сначала надо позвонить и попытаться узнать, в чем дело. Я поторопился; теперь, когда я так близок к финишу, нельзя поддаваться ложным эмоциям. Не задумываясь – и уже повернув ключ на пол-оборота, – я нажал свободной рукой на кнопку звонка.

Вой ненадолго прекратился, потом в глубине квартиры раздался слабый лай. Я сосчитал до четырех и повернул ключ до конца.

В сумрачной прихожей навстречу мне хлынул верблюжий запах в удушающей концентрации; я почувствовал, как заслезились глаза, и толкнул застекленную внутреннюю дверь. В квартире было совершенно тихо.

– Госпожа Де Билде? – произнес я негромко.

Я поискал пальцем выключатель и нашел его так быстро, что даже испугался, когда от тусклого желтоватого света прихожая наполнилась коричневым жаром.

– Госпожа Де Билде? – крикнул я еще раз, хотя точно знал, что меня не может услышать никто, кроме собаки и других домашних животных. Я шагнул вперед, вовремя отдернув ногу, чтобы не наступить на длинный кусок собачьего дерьма, который валялся на коврике у двери и частично – на темно-красном ковровом покрытии прихожей. Дальше, у порога кухонной двери, лежал еще один.

Справа, рядом с кухней, была дверь в спальню, в тот момент приоткрытая; я смутно ощущал покалывание в затылке, а когда пощупал кожу над воротом футболки, раздался почти неслышный треск. Пахло уже не только верблюдом; я глотнул воздуха и закрыл нос рукой.

– Алло? – крикнул я слабым голосом.

Тут из приоткрытой двери спальни в коридорчик, пошатываясь, вышел пятнистый пес и подошел ко мне. Недолго думая, я опустил руку, чтобы он мог ее обнюхать.

– Тихо, собачка, – сказал я. – Свои.

Пес (Пират? Жулик?) ткнулся сухим носом в мои пальцы, а потом лизнул сухим шершавым языком тыльную сторону руки.

– Что случилось, собачка? – спросил я.

Я присел на корточки и взял его обеими руками за голову, что он позволил без всяких возражений.

– Где твоя хозяйка?

Я снова встал и сделал несколько шагов в сторону спальни; пес заворчал, загородил мне дорогу и просунул морду мне между ног.

– В чем дело, собачка?

В это время из гостиной донесся короткий птичий крик и звук когтей, скребущих по металлу.

– Ты уже давно не был на улице, а? И наверняка ужасно хочешь пить.

Пес еще немного поворчал, когда я пошел дальше, в сторону кухни; я старался пока не заглядывать в темную спальню. Меня бы не удивило, если бы оттуда вылетела через дверь синяя муха, и не одна.

Я наполнил водой собачью миску, держа ее над раковиной. Миску я обнаружил на газете, расстеленной у двери в сад: она стояла возле другой миски – с остатками сухого корма. Пес запустил язык в воду и принялся лакать.

– Что, хорошо пошло? – сказал я.

Я еще раз наполнил миску и снова поставил ее на газету.

Пока пес наслаждался, я выскользнул мимо него из кухни; сердце опять заколотилось, но потом, когда я толкал дверь спальни, открывая ее, и на ощупь искал выключатель, мной владело абсолютное спокойствие.

Кровать была пуста и даже аккуратно заправлена. На покрытом коричневой скатеркой переносном столике, возле желтой настольной лампы, стоял стакан с водой. У изножья кровати я увидел пару клетчатых домашних туфель, но это были не те голубые шлепанцы, в которых госпожа Де Билде выходила на улицу.

«Ходунок!» – внезапно пронеслось у меня в голове; я не видел его ни в коридоре, ни в спальне. Я пересек коридор и включил свет в гостиной. Попугайчик (или канарейка?) с глазами-бусинками уставился на меня из клетки, висящей над обеденным столом. В глубине комнаты кто-то шевелился в зарешеченной будочке, стоявшей на низком журнальном столике, – наверное, сурок или морская свинка. Но и здесь не наблюдалось никаких следов госпожи Де Билде и ее ходунка.

– Куда же делась хозяйка? – спросил я пса, который тем временем опять присоединился ко мне. – Ушла и больше не возвращалась?

Я почувствовал, как холодная дрожь поднимается у меня по позвоночнику – но не противная, а скорее такая, благодаря которой я вновь мог встать обеими ногами на землю.

– Если бы ты умел говорить… – произнес я, наклоняясь, чтобы погладить пса по голове. – Ты ведь видел все, что тут происходило.

Сделав короткий круг внутри сада, я вернулся наверх и в кухне наткнулся на Давида и Натали; Давид был в трусах, а Натали, судя по всему, в одной футболке. Давид только что поднес ко рту пакет молока. Оба явно испугались, когда я неожиданно вошел через наружную дверь.

– Откуда ты? – спросил сын, тыльной стороной руки стирая с губ остатки молока.

Я вошел в залитую светом кухню и, стараясь держаться как можно естественнее, забрал у него молочный пакет.

– Ребята, я звоню в полицию, – сказал я. – Вы не слышали, как воет этот пес? Я был внизу. Судя по всему, он уже который день сидит дома один. Боюсь, с нашей соседкой снизу случилось что-то нехорошее.

Я поставил молочный пакет на кухонный стол и в тот же самый момент увидел, что Натали, прищурившись, пристально смотрит на меня. Ее взгляд был совсем не похож на взгляд медсестры – не то что днем. Скорее, она внимательно изучала мое лицо, словно уже учла возможность того, что позднее ей будут задавать вопросы об этом лице – вопросы, на которые она постарается ответить как можно лучше, по чести и совести.