Это случилось за несколько дней до нашего отъезда. Я был во внутреннем садике; меня вывел из полуденной дремоты мокрый пластиковый мяч, упавший на живот. После соприкосновения с моим телом он скатился вниз и остановился в траве, рядом с шезлонгом. Я открыл глаза и увидел дауна, который махал мне, стоя в голубой воде, на дальнем краю бассейна. Он что-то кричал по-испански – во всяком случае, такие звуки мог бы издавать говорящий по-испански – и жестами показывал туда, где лежал мяч.

Хорошо помню, что сначала я притворился, будто не понимаю его: я встал с шезлонга и пошел к бортику бассейна, словно оттуда можно было лучше разобрать, что он кричит. Не помню, что меня тогда вдохновило, но я внезапно признал за собой полное право не сразу понять, что хочет сказать даун; он стоял по пояс в воде, синие трусы слегка выступали над водой. Оказавшись вблизи, я опять увидел зеленый пузырь соплей у него под носом.

Я подошел к бортику и огляделся; наверное, именно тогда я впервые осознал, что в саду нет ни души. Никого не было на террасах номеров, на балконах вторых этажей. Мы были совсем одни, даун и я.

Я вернулся к шезлонгу и поднял мяч, попутно думая о том, что мне предстоит сделать. Мяч был немного меньше футбольного и разукрашен цветными фигурками из мультика, о котором я ничего не знал.

Я сделал довольно сильный бросок, и мяч упал прямо перед круглым белым животом дауна; вода брызнула ему в лицо. Не задумываясь ни на секунду, даун взял мяч и бросил его обратно. Я еще раз огляделся: застекленные раздвижные двери расположенного за бассейном бара были открыты, но сам бар был пуст.

Я бросил мяч и пошел к мелкой части бассейна, где можно было войти в воду по нескольким широким ступенькам, выложенным голубой плиткой. На этот раз даун бросил мяч настолько хорошо, что я смог на лету поймать его одной рукой. Я спустился по ступенькам, войдя в воду по колено. Раньше я поспешно выходил из бассейна, когда даун со своим мячом бросался с трамплина. Кроме зеленого пузыря соплей, было еще что-то, не позволявшее мне находиться в одной жидкой среде с дауном.

Поэтому я непроизвольно сглотнул, когда вода дошла мне до пупка; казалось, будто мне приходится выуживать монету, упавшую в унитаз, и опускать туда руку по локоть, чтобы дотянуться до нее. Я сделал глубокий вдох и медленно скользнул дальше. Теперь даун бросил мяч так сильно, что брызги попали мне в глаза. Он стоял на противоположной стороне бассейна, смеялся, отчего все его тело сотрясалось, и барабанил кулаками по животу. Я тоже засмеялся и бросил ему мяч обратно по широкой дуге: тот упал в нескольких метрах позади дауна, которому пришлось повернуться ко мне спиной.

До сих пор все выглядело вполне обыденно. Человек, внезапно вошедший в сад, решил бы, что мы просто играем в мячик и брызгаемся водой. Бабушка, возможно, была бы даже благодарна, что кто-то играет с ее внуком, и, пожалуй, сочла бы меня любезным человеком.

Я разразился смехом. Любезный человек. Я подумал о подружке сына, которая ударяется в слезы, когда со здоровыми людьми, по ее мнению, обходятся недружелюбно. И в то же самое время я задался вопросом, сможет ли кто-нибудь посторонний – например, случайный прохожий – заметить разницу между мной и Натали, разницу между человеком, который играет с дауном из какой-то неуместной доброты, и таким, как я. Любезным.

Даун смеялся вместе со мной, как иногда смеются дети, вторя взрослым, и я воспользовался случаем, чтобы подплыть к нему поближе; по-видимому, он понял это превратно – как начало новой игры, – повернулся и стал бить по воде, размахивая руками во все стороны, словно возникавшие при этом волны могли бы удержать меня на расстоянии. До сих пор у меня не было четко разработанного плана; я, можно сказать, шаг за шагом продвигался от одного этапа к другому. Переход к очередному этапу и длительность этапов сами по себе ни к чему не обязывали: в любой момент можно было вернуться к предыдущему этапу или даже остановиться.

Но теперь, когда я почти незаметно приблизился к дауну, мне вдруг стало понятно, что физическое прикосновение к нему потребовало бы не меньшего усилия, чем уборка блевотины за незнакомцем. Я погрузился в воду глубже, высунув наружу одну голову; между тем в этой части бассейна я все еще стоял ногами на дне. Со всей осторожностью, шаг за шагом, я пододвигался к дауну, и мне представился крокодил, который пытается притвориться бревном перед детенышем газели, пьющим воду на противоположном берегу. Одновременно я задавался вопросом: чем, собственно, я тут занимаюсь? Или во что вмешиваюсь. Может, я и в самом деле любезный человек – но для кого? По опыту я знал, что люди привязываются ко всему: к птенцам со сломанными лапками, которых уже не спасти, к больным животным, которых, вообще-то, надо оставить в покое, – а значит, и к недочеловекам, которые не могут функционировать на все сто процентов. Но может быть, после первоначального искреннего горя от потери настает облегчение, как после долгой и мучительной болезни.

Даун дико забил ладонями по воде; брызги попали мне в глаза. Он еще смеялся, но по его глупому лицу промелькнула тень смутного беспокойства, и он повернул голову, словно оценивал расстояние, отделяющее его от бортика. Теперь я находился всего метрах в двух от него. А где мяч? Я огляделся и увидел, что мяч плавает поблизости от трамплина. Я указал в ту сторону и, когда даун посмотрел туда, воспользовался случаем, чтобы еще больше сократить расстояние между нами. Я искал ногами опору на дне, свободно держа обе руки на поверхности: даун хорошо видел их и должен был заключить, что во всяком случае с этой стороны ему ничто не угрожает.

– Папа…

Я не сразу сообразил, что это слово произнес не даун, а мой собственный сын. В следующую секунду Давид появился слева в поле моего зрения, он присел на корточки на бортике бассейна и заглянул мне в глаза.

– Папа?.. – повторил он.

Я оттолкнулся ногами и выпрямился, так что плечи поднялись над водой. Я потряс головой, словно стряхивал воду с мокрых волос, и слишком поздно спохватился, что голова не побывала под водой и волосы были сухими.

– Чем ты тут занимаешься? – спросил Давид.

Что-то в его взгляде выдавало озабоченность, хотя о ее причине я не имел понятия.

– Ничем, – ответил я с улыбкой. – Мы играли… Его мяч… – я показал на дауна, который смотрел то на меня, то на Давида, – его мяч упал в воду. Нет, наоборот, был выброшен из воды. Из бассейна… И тогда…

– Что с тобой? – спросил Давид.

– А в чем дело?

– Что с тобой? Ты… ты весь дрожишь…

Я сложил руки на груди.

– Я замерз, – сказал я. – Пора выходить.

Я побрел к бортику.

– Нет, не то, – сказал сын. – Твоя нижняя губа. У тебя прыгает нижняя губа.

Я улыбнулся:

– Мальчик мой, я стучу зубами. Мне пора выходить. Не подашь мне полотенце?

Я уперся обеими руками в бортик, наклонил голову, чтобы сын не мог видеть моего лица, и закусил нижнюю губу, но дрожь не прекращалась.

– Папа…

Давид положил свою руку на мою, его пальцы протиснулись под мои пальцы, потом он взял меня за руку и стал тянуть.

– Мальчик мой… – сказал я.

Задыхаясь, я попытался поставить колено на бортик бассейна, но сделал это лишь после нескольких попыток, причем оцарапал себе бедро.

Наконец я встал на бортик. Теперь дрожали не только губы, но и все тело.

Давид взял меня за плечи и слегка тряхнул.

– Папа, ты в порядке? – спросил он.

Я попытался улыбнуться, но вдруг почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы; я схватился за угол полотенца и притворился, будто сморкаюсь в него.

– Думаю, я слишком долго сидел в воде.

Я огляделся и вдруг увидел, что за стойкой бара бармен, не замеченный мной раньше, вытирает бокалы.

– С удовольствием выпил бы пивка, – сказал я. – А ты?