На следующее утро обеденный зал был почти пуст – и, главное, пустота царила на прилавках буфета, как мне, к своему огорчению, пришлось констатировать. Должно быть, сегодня утром бельгийские старики основательно тут похозяйничали: в супницах осталось лишь несколько кусочков омлета и опаленных дочерна свернутых ломтиков шпика. В корзинках, которые в семь часов, несомненно, были наполнены круассанами и хрустящими хлебцами, валялись одни крошки. Казалось, стая саранчи опустилась на буфетные столы, опустошила все и отправилась дальше.

Я подошел к баку с краном и наполнил чашку тепловатым кофе, потом взял из корзинки упакованное в целлофан маленькое розовое пирожное, которым не соблазнились бельгийские старики, и пошел к одному из немногих столиков, еще не заставленных грязными тарелками с объедками. Из динамика, спрятанного за одной из аралий, в зал текла музыка, стилизованная под южную.

В глубине зала сидели, друг напротив друга, только двое – пожилая женщина и очень толстый подросток. Женщина держала газету перед лицом. Мальчик склонился к своей тарелке и тыкал вилкой в круассан – очевидно, единственный, переживший опустошение буфета. Некоторое время толстяк сидел неподвижно, чтобы вскоре забыться в целой гамме непроизвольных движений. Он пожимал плечами, раскачивался на стуле взад и вперед, а его круассан благополучно лежал на тарелке.

Отправившись за второй чашкой кофе, я сделал небольшой крюк, чтобы пройти возле их столика. Мальчик как раз поймал круассан на вилку и теперь пытался ножом отрезать кончик. Время от времени раздавался пробирающий до мозга костей скрежет ножа по фарфору. Рот у мальчика был широко раскрыт, а на верхней губе, под носом, прилепилась огромная зеленая сопля, похожая на мыльный пузырь.

Возраст его, как и у всех даунов, определить было трудно: ему с равным успехом могло оказаться и восемнадцать, и тридцать два. Голова была несуразно круглой, волосы – тонкими и поредевшими во многих местах, глаза выкатывались наружу. Выражение одутловатого лица, в общем, выглядело вполне безобидным и, может быть, именно поэтому отталкивающим. Пожилая женщина погрузилась в чтение газеты, отгородившись при помощи нее, чтобы не видеть бессмысленной возни дауна с тарелкой. Газета была испанской – «Ола», как я установил, проходя мимо: издание, которое специализируется на членах королевских фамилий, кинозвездах, а также знаменитостях и красивых людях в целом.

Чисто теоретически, конечно, эта женщина с большой вероятностью тоже могла быть из Бельгии – из местности, где много промышленности и загрязненный воздух: такая мысль промелькнула у меня в голове. Однако она ни разу не перевернула страницу, из чего я заключил, что она не только разглядывает фотографии, но и читает все подписи к ним и статьи.

Мне показалось, что эта женщина слишком стара и не может быть матерью дауна. Напрашивался вывод: это любящая бабушка, взявшая дауна с собой в отпуск, чтобы биологические родители парня несколько недель не видели его несуразной башки. Я подумал о его родителях, о той неделимой, не поддающейся измерению в человеческих масштабах секунде, когда им пришлось осознать, что их жизнь кончена. И о том, как они сами додумались до решения: по мере сил воспринимать все эти слюни, хныканье и стоны – бог с ними – как трогательные, непроизвольные жизненные отправления больного или зверька, сбитого при переходе шоссе; зверька, который помещен в картонную коробку, за которым они теперь должны ухаживать до конца своих дней, защищая его от большого и злого внешнего мира, полного обладателей полноценных умственных способностей. «Такой беззащитный, его так жалко…» – видимо, повторяли они до тех пор, пока сами в это не поверили.

Я залпом допил холодный кофе и вышел из столовой. Дойдя до парковочной площадки, я остановился между машинами и с полминуты пребывал в нерешительности. На пляже или в бассейне я, конечно, наткнулся бы на жену, сына и Натали; возвращаться в номер было бы несерьезно. Я решил прогуляться по деревне.

Вообще-то, Кала-Бланку нельзя назвать деревней. Там имеется несколько пыльных улочек с кактусами и пальмами; большинству построек было, кажется, не больше тридцати лет. Так или иначе, но среди многоквартирных домов, супермаркетов и зеленых зон с бассейнами и дорожками для мини-гольфа было нелегко отыскать следы «исторического рыбацкого поселка», описанного в буклете гостиницы «Мирамар». Точно так же выглядело маловероятным, что несколько тысяч лет назад «финикийские купцы» высаживались на этот отвесно поднимающийся из моря враждебный берег, как говорилось дальше в буклете. Скорее верилось в то, что «финикийские купцы» сразу меняли курс и делали поворот направо кругом, едва завидев эту местность.

Я прошел мимо киоска. Рядом с ним, среди надувных зверей, рыболовных сеток и кремов для загара, была вращающаяся стойка с иностранными газетами; в самом низу торчали «Телеграф» и «Общая газета». Я нагнулся и потянул обе газеты к себе, чтобы посмотреть дату. Суббота, 15 июля… Позавчера: старые новости, от которых нет никакого прока. Я затолкал газеты обратно и продолжил прогулку.

Главная улица Кала-Бланки была закрыта для автомобильного движения. Повсюду виднелись магазины, выставлявшие наружу одни и те же надувные изделия. Чаще всего встречались – и, вероятно, лучше всего раскупались – такие разновидности матраса для плавания, как двухметровый надувной крокодил и тех же размеров мобильный телефон.

По всей улице стоял тошнотворный запах сладких бобов в томатном соусе и яиц. Приглядевшись получше, я увидел, что все столики на террасах заняты уродливыми бледными англичанами: здесь, за две с лишним тысячи километров от родины, они наслаждались мерзкой отечественной едой, от которой у них дома день за днем зашлаковывалась дуга аорты. Согласно статистике, более чем половине этих обжор в ближайшие пять лет грозила смерть от инфаркта или инсульта: Соединенное Королевство занимает первое место в мире по числу выявленных случаев аневризма аорты, и, судя по тому, как питаются его подданные в чужих краях, оно еще лет сто никому не уступит лидерства.

Между тем остров чрезмерно обременен их присутствием. А через пять лет, когда половина этих людей умрет, новые полчища будут готовы занять освободившиеся гостиничные номера. Я пошел дальше, до конца пешеходной улицы, где вдалеке виднелась синяя полоса моря с мелкими белыми завитушками волн. Здесь улица расширялась до небольшой площади: на ней торговали разными «местными» вещицами.

Я задался вопросом: что хуже – провонявшая томатным соусом выставка надувного пластика, которую я оставил за спиной, или этот «ремесленный» ужас – сплетенные вручную хозяйственные сумки и портфели с кожаным шнурком вместо молнии, которые сбывались как «настоящие» и «подлинные»?

Я перешел через бульвар, и теперь меня отделяли от моря только скалы. На его синей поверхности не было заметно никаких следов деятельности человека: ни лодок, ни пловцов, ни цветного паруса виндсерфера – совсем ничего. Если на минуту представить себе, что позади нет никакой адской Кала-Бланки, все выглядело бы точно так же, как в те времена, когда на горизонте появлялись паруса кораблей с «финикийскими купцами», и точно так же все будет выглядеть после тотальной ядерной войны. Я зажмурился и представил себе вспышку света, а потом – поднимающееся до самого неба грибовидное облако. Когда я снова открыл глаза, грибовидное облако уже рассеялось: все приняло обычный вид.

Я с сожалением подумал, что при тотальной ядерной войне Кала-Бланка не стала бы первоочередной мишенью; меня не вдохновляла мысль о том, что этот рынок устоит в огненном вихре и что престарелые бельгийцы вместе с уродливыми англичанами выживут, на свое счастье, во время всемирной зачистки. Бросив последний взгляд на море, я повернулся и длинным кружным путем пошел в гостиницу.

В саду гостиницы многочисленные постояльцы расположились в шезлонгах возле бассейна; моя жена, в черном купальнике, с солнечными очками на лбу, лежала с раскрытой книгой – обложкой кверху – на коленях. Я уже хотел незаметно пройти в номер, как вдруг услышал сзади звук торопливых шагов по вымощенной плитками дорожке.

– Господин Морман! Господин Морман!

Я обернулся и увидел покрытое каплями лицо Натали; мокрые волосы прядями свисали вдоль щек и завивались на уровне рта.

– Господин Морман…

Запыхавшись, она остановилась и закусила губами мокрый локон.

– Да?..

Когда я посмотрел на нее, она слегка закусила губу и опустила глаза.

– Я хотела вам сказать… – начала она; теперь она вскинула глаза и смотрела прямо на меня. – По-моему, вчера я…

Я рукой показал «стоп» и быстро проговорил:

– Ах, не надо больше об этом вспоминать.

– Нет, я не это имею в виду, – сказала Натали. – Я… я считаю, что обошлась с вами не совсем справедливо.

Я молчал; настала моя очередь отвести взгляд, но я сделал усилие и продолжал смотреть прямо ей в глаза.

– Может быть, вы были отчасти правы, – продолжала Натали. – Когда говорили о тех бельгийцах. Может быть, я слишком быстро стала возражать. Не знаю… Я просто не привыкла, что кто-то говорит о других людях так, будто они совсем не люди. Я имею в виду…

Она покраснела.

– Какой вздор, – сказал я. – Я просто старый брюзга, который ко всему придирается. Не надо принимать это слишком близко к сердцу. И не надо все время говорить ему «вы». Это наводит на него тоску.

– Извините, господин Мор… Ой, опять… Извините… Фред. Я просто не хочу… По-моему, вы симпатичный и милый. И вы отец Давида. Давид всегда говорит о вас с любовью.

Непреодолимая сила заставила мой взгляд медленно скользнуть вниз, по ее мокрому лицу, потом еще ниже, по мокрому купальнику и мокрым ногам, вплоть до маленьких босых ступней, сдвинутых на выложенной плитками дорожке. Когда я добрался до них, она привстала на цыпочки: на цементе остались маленькие мокрые следы.

– Ты… – начал я.

Я поднял голову и посмотрел ей в глаза.

– Ты просто сокровище, – сказал я. – Надо меньше слушать россказни старого закисшего дядьки. Для этого ты просто-напросто слишком молода. Я совсем не хотел, чтобы вышло так. В следующий раз расскажу что-нибудь веселенькое. Обещаю.

– Но…

Я приложил палец к губам.

– Тсс, – сказал я. – Возвращайся в бассейн, Натали. А я полежу в номере.