Книга: Опасная игра Веры Холодной
Назад: 6
Дальше: 8

7

«Полицией Басманной части пресечена деятельность т. н. «Московского Салона свободных художников», пропагандировавшего «искусство» самого низкого пошиба. Особенное возмущение публики вызывала безнравственная в своей откровенности картина художницы Фишер-Уманской «Наяда, совокупляющаяся с сатиром». Все, кто видел это, с позволения сказать, «произведение искусства», отмечали бросающееся в глаза сходство сатира с одним из известных отечественных художников».
Ежедневная газета «Русское слово», 15 января 1913 года
Перед вторым визитом в киноателье Вера волновалась больше, чем перед первым. С чего начать? Снова идти к Ханжонкову? Или же явиться в большой павильон и понаблюдать за съемками какой-нибудь картины, сказав, что действует с ведома Александра Алексеевича. Начать знакомство с киноателье хотелось непременно с большого павильона, потому что то, как снимаются картины, интересовало Веру больше всего, пожалуй, даже больше поисков Ботаника. Но после продолжительных размышлений Вера изменила свой план и решила для начала познакомиться с гримером и костюмером. Обе они по роду деятельности связаны с тем, что весьма занимает женщин, поэтому интерес к ним будет выглядеть естественным. «Ах, ах, неужели это вы сшили то чудное платье, в котором Анчарова играла в «Крике жизни»? Ах, неужели! Да вы волшебница! Настоящая волшебница!» Или же: «Неужели это вы гримировали Анчарову в «Капризе женщины»? Вы просто чудо! Вы создали Образ! Я как только ее увидела, так сразу же поняла все – и характер, и трагическую судьбу героини». Доброе слово и кошке приятно, а человеку и подавно.
С костюмером Галиной Мироновной, высокой сухопарой жердью с морщинистым лицом, напоминающим печеное яблоко, побеседовать не удалось, потому что та была занята делом – окутывала материей и утыкала булавками какую-то актрису. Вера отметила про себя уровень портновского мастерства Галины Мироновны – та, судя по всему, шила без выкроек, «вживую». Отвлекать человека от дела нельзя, да и смысла нет – все равно разговора не получится, поэтому Вера сделала вид, что ошиблась дверью, и прошла во владения гримера Амалии Густавовны, находившиеся в дальнем конце полуподвального этажа, противоположном тому месту, где был убит Корниеловский. По дороге в голову пришла дикая мысль относительно того, что если бы Ханжонкову во время обхода своих владений вздумалось показать Вере ретирадное (глупость какая!), то, возможно, они бы смогли застать там убийцу. Ведь несчастный Корниеловский был убит незадолго до обнаружения его бездыханного тела, которое, как слышала Вера, даже остыть не успело. Дурацкие мысли лезли в голову от волнения, такое с Верой случалось часто.
Амалия Густавовна благодушествовала – пила кофе с ликером и, картинно держа в руке длинный янтарный мундштук, курила ароматную пахитоску. Ее манера пить кофе была своеобразной – рюмка с ликером стояла рядом с чашкой, в которой дымился кофе. Амалия Густавовна чередовала глоток из чашки с глотком из рюмки и затяжкой. По выражению ее лица, по удобному полукреслу, в котором она сидела, по тому, как вкусно пускала она кольца дыма, сразу же становилось ясно, что Амалия Густавовна ценит радости жизни и умеет ими наслаждаться. Ее комната была разделена на две части красной бархатной портьерой. Вера решила, что за портьерой, должно быть, хранятся краски, кисти, мази, парики, накладные усы с бородами и прочие гримерские атрибуты.
Знакомство (Ханжонков Веру ни с кем из сотрудников, кроме Бачманова и Сиверского, не знакомил, только показывал помещения студии) произошло легко. Верино восхищение Амалия Густавовна приняла со снисходительностью человека, для которого признание окружающих давно стало привычным. Улыбнулась, предложила стул, налила из серебряного кофейника кофе, капнула туда ликера из пузатого хрустального графинчика, пододвинула раскрытую коробку с пахитосками, от которых Вера отказалась.
– Я люблю табачный дым, – соврала она, – но сама пока не приучилась.
– Успеете еще! – хмыкнула Амалия Густавовна, погасив докуренную пахитоску в блюдце, служившем ей пепельницей. – Какие ваши годы!
Голос у нее был низкий, басовитый, почти мужской.
На стене слева висел фотографический портрет пожилого бородатого мужчины. Тот сидел в кресле, подперев левую щеку рукой. Вера подумала, что это, должно быть, отец или дед Амалии Густавовны. Скорее всего, все же отец, для деда фотография слишком современная, не дагерротип.
– Нобель, – пояснила Амалия Густавовна. – Великий шведский ученый, изобретатель динамита. Я же, да будет вам известно, шведка, хотя меня чаще принимают за немку. Наш род в России начался с Юлиуса Нордштрема, удостоившегося внимания царя Петра во время Полтавской битвы. Юлиус служил прапорщиком в lifgardet till fot, то есть в лейб-гвардейском пешем полку. Он лежал раненым и громко стонал, когда Петр со свитой обходил поле боя. «Вот лежит храбрый воин, который ранен в плечо, а не в задницу!» – сказал царь о моем предке и велел лекарям приложить все усилия к тому, чтобы Юлиус выздоровел. Юлиус был так тронут благородством русского царя, что по выздоровлении не пожелал возвращаться на родину и остался в России.
Попивая кофе, Вера терпеливо выслушала историю рода Амалии Густавовны, начавшуюся с Юлиуса и закончившуюся на самой рассказчице. Где требовалось, восторженно ахала, в иных местах недоверчиво качала головой, а когда гримерша упомянула о троюродном брате, владельце водолечебницы на Балтийском побережье, очень к месту сказала, что вода, по ее мнению, есть лучшее из лекарств. Грех было не воспользоваться любовью Амалии Густавовны к своим предкам. Это же так удобно – от любой старой истории можно легко и естественно протянуть ниточку к нынешним дням. Немысский прав – к каждому человеку нужен свой ключик.
– Наш всезнайка Бачманов утверждает, что вода хороша только для мытья, – с ехидством сказала Амалия Густавовна, – и очень не любит, когда с ним не соглашаются. Храни вас бог, Вера Васильевна, от споров с Бачмановым. Он способен уморить насмерть своим занудством.
– Странно, – сказала Вера, радуясь тому, что собеседница, явно желая посплетничать, сама перевела разговор на сотрудников киноателье. – А мне он показался очень милым и совсем не занудливым.
– Долго ли вы с ним общались? – Амалия Густавовна прищурилась, отчего в ее полном, с крупными чертами лице мелькнуло что-то монгольское. – Если пять минут, то могло и пронести, а вот за четверть часа…
– Пять минут, не больше, – поспешно сказала Вера. – Потом прибежал господин Сиверский с известием об убийстве.
– Какой ужас! – подхватила Амалия Густавовна с видимым удовольствием. – Я который день места себе найти не могу! Как только вспомню, что здесь, рядом, на другом конце коридора, произошло ужасное убийство, так дурно становится. Только ликером и спасаюсь.
В подтверждение своих слов женщина налила в опустевшую уже рюмку до краев ликеру, выпила залпом и удовлетворенно, совершенно по-мужски, хмыкнула.
– Заклинаю вас, Вера Васильевна, никогда не совершайте такой страшной ошибки, как общение с людьми, недостойными вашего внимания. Покойный Корниеловский пал жертвой своей привычки якшаться с кем попало! Он не только позволял всему этому отребью фамильярничать, но даже выпивал вместе с ними. Да-да, я сама видела, своими глазами, в мастерской у Алтунина, как Корниеловский пил водку с Мусинским, Алтуниным и Вартиковым!
Алтунин, бывший фабричный механик, был «машинистом», иначе говоря – мастером, чинившим различные механизмы и аппараты. Он приятельствовал с Мусинским, но, как поняла Вера, стоял в местной иерархии ступенькой ниже его.
– Никому из них и в голову не придет обижаться на Сиверского за его принципиальность, не говоря уже о мести, потому что Михаил Дмитриевич умеет держать дистанцию, – продолжала Амалия Густавовна. – Он – начальник, а начальство от бога, стало быть, и обижаться не за что. А Корниеловского эта публика воспринимала как своего, потому Вартиков и не смог простить ему… кхм… предательства. У черни своеобразное понимание принципа талиона. Ты меня должности лишил, а я тебя за это задушу. Ох, люди, люди, что же вы творите?!
Амалия Густавовна сделала паузу для того, чтобы выпить очередную рюмку ликера.
– А я краем уха слышала, что Корниеловскому мог отомстить Чардынин, – сказала Вера. – Якобы Корниеловский отбил у него невесту.
– Помилуйте! – от удивления гримерша чуть не поперхнулась ликером. – Какую невесту? Варягину, что ли? Да Петр Иванович небось рад был без памяти, когда избавился от такой обузы! Это же не женщина, а вымышленная многозначительность! Петру Ивановичу деликатность мешала с ней расстаться, а тут очень удачно подвернулся Корниеловский – о какой мести может идти речь? Разве кто мстит своему благодетелю? Да и надо знать Петра Ивановича так, как знаю его я, чтобы понимать, что этот добрейший человек муху не способен прихлопнуть, не то что человека задушить! Если какая-то муха вдруг начинает докучать Петру Ивановичу, то он ловит ее в кулак и выпускает в окно – лети, мол, своей дорогой, не докучай. Петр Иванович даже во время съемок безукоризненно вежлив, а будет вам известно, Вера Васильевна, что съемки картины – это своего рода поле боя, на котором позволяется забывать о приличиях в интересах дела. Некоторые режиссеры, например Василий Максимович, могут выразиться так, что стены покраснеют. Некоторые, но не Петр Иванович, который голоса ни на кого ни разу не повысил. И этот человек – убийца-душитель? Не смешите меня, умоляю вас!
– Я, собственно, передаю то, что слышала. – Вера изобразила сдержанную, немного виноватую улыбку. – Люди много чего говорят. Например, один красивый брюнет, с такой вот, – она повертела пальцем возле переносицы, – горбинкой на носу, говорил, что убитый кого-то шантажировал.
– Рутковский? – скривилась Амалия Густавовна, догадавшись, о ком идет речь. – Разве можно верить этому самовлюбленному болвану? Рутковский соврет – недорого возьмет! Может, Корниеловский кого-то и шантажировал, только у нас ведь не Версаль, у нас шантажистов не убивают. Посудите сами, кого и чем он мог шантажировать? Павла Оскаровича тем, что его жена узнает о романе с Джанковской? Или Мозжарова тем, что он по осени вел втихаря переговоры с Дранковым? Так об этих, с позволения сказать, «тайнах» все и так знают!
– Но обычно шантажируют как раз тем, чего никто не знает. – Вере не хотелось расставаться со столь привлекательным мотивом. – Вдруг кто-то из сотрудников совсем не тот, за кого он себя выдает, и Корниеловскому это стало известно? Бывают же у людей тщательно скрываемые тайны, Амалия Густавовна.
– Бывают, – согласилась та, доставая из коробки новую пахитоску и вставляя ее в мундштук. – Но только не у нас. У нас все как на ладони, со всеми своими тайнами и секретами. Такое вот spйcificitй, маленький мирок, в котором всем все про всех известно. Вплоть до того, что Чардынин любит к чаю баранки, а Инесса Елецкая предпочитает марципановое печенье. Вы скоро сами в этом убедитесь. Почему вы улыбаетесь? Не верите? Думаете, что Амалия Густавовна вас обманывает?
– Нет, что вы! – Вера отрицательно затрясла головой. – Я так не думаю.
– Я никогда никого не обманывала! – прочувствованно сказала Амалия Густавовна. – Разве что некоторых мужчин, но это было так давно, что незачем и вспоминать.
Дождавшись, пока собеседница сделает смачную затяжку и выпустит одно за другим три дымовых кольца, Вера предприняла последнюю попытку.
– Я вам верю, – повторила она, переводя взгляд на портрет Нобеля, и, словно размышляя вслух, сказала: – Но из любого правила непременно существуют исключения…
– Это верно! – согласилась Амалия Густавовна. – Существуют. Наше исключение называется Владиславом Казимировичем Стахевичем.
«Стахевич, режиссер-аниматор, – вспомнила Вера. – Виленский поляк, родители были бунтовщиками, боровшимися за независимость Польши. Отец убит в перестрелке с жандармами, мать умерла от чахотки, воспитывался у тетки. Атлет-гиревик. Снимает картины в технике объемной анимации».
– Вот это – настоящий чеховский «человек в футляре»! – Амалия Густавовна говорила с выраженным неодобрением, кривя свои полные губы, несмотря на возраст не утратившие чувственности. – Нет, не в футляре – в сейфе! Замкнут, нелюдим, весьма недобр, скрытен. Невозможно понять, что у него на уме, но стоит только взглянуть, как сразу чувствуется, что ничего хорошего там быть не может. Крайне неприятный тип этот Стахевич! Но дело свое знает, за что его Александр Алексеевич и ценит. Снимает разных букашек из папье-маше, совсем как живых! Но этим все его достоинства исчерпываются. У меня при взгляде на него здесь, – Амалия Густавовна положила короткопалую руку на свою объемистую грудь, – холодом тянет. Слава богу, что Стахевич работает дома и редко появляется в ателье. Ему даже жалованье домой возят, такие у него privilиges.
«Пусть он работает дома, но все равно же имеет отношение к киноателье», – подумала Вера и попыталась вытащить из Амалии Густавовны еще что-нибудь о Стахевиче. Но та, к великому Вериному сожалению, ничего интересного рассказать не смогла, только талдычила про скрытность и замкнутость да про «холод на душе». А потом и вовсе ударилась в воспоминания о драматическом театре Анны Алексеевны Бренко, в котором когда-то училась азам своей профессии. Вспоминала целый час, до тех пор, пока ее не позвали гримировать актеров, снимавшихся в «Го́ре Сарры».
«Ничего, – утешала себя Вера, – первый блин всегда выходит комом. Во всяком случае, Амалия Густавовна может оказаться полезной. Мало ли что».
От душистого табачного дыма и раскатистого баса собеседницы у Веры заболела голова. Слева болело больше, чем справа. «Уж не мигрень ли у меня начинается? – испугалась Вера. – Вот уж чего не хватало, так этой напасти!» Посчитав, что на сегодня с нее довольно (да и на что она годится с больной головой?), Вера собралась ехать домой. Гардеробщику, при ее появлении заулыбавшемуся в щетинистые усы, Вера снова дала двугривенный и, пока тот совершал ритуал со щеткой, спросила будто невзначай:
– А что, Владислав Казимирович давно не появлялся в ателье?
– С прошлого вторника не были-с, – ответил гардеробщик. – Они вообще редко к нам наведываются. Заняты очень.
Стахевич определенно заинтриговал Веру. И то, что он не появлялся в ателье в день убийства режиссера Корниеловского, не имело ровным счетом никакого значения. Как говорится, «где имение, а где наводнение».
Назад: 6
Дальше: 8