8

В ночь с пятницы на субботу неожиданно потеплело. Не настолько, конечно, чтобы по улицам побежали ручейки (январь как-никак на дворе, не апрель), но настолько, чтобы было можно позволить себе пройтись до киноателье. Тем более что в списке рекомендаций профессора Побежанского значились и прогулки. «Гулять и вообще бывать на свежем воздухе как можно больше» – было написано в девятом пункте. Выписанными ей микстурами, укрепляющей и успокаивающей, Вера пренебрегла, даже в аптеку за ними заезжать не стала. Зачем ей микстуры (тем более что все они, как правило, горькие), если она чувствует себя бодро и нервы у нее в порядке?

Идти всю дорогу до киноателье пешком Вера не собиралась – две версты это слишком много для зимней прогулки. Она решила пройти сколько захочется, а потом взять извозчика. Предусмотрительно намазав щеки душистым кремом, предохраняющим от обветривания (крем был французским, и потому маленькая баночка стоила восемь рублей – ужас!), Вера вышла на улицу. В сумочке ее сегодня лежал блокнот и два остро заточенных карандаша. Деловой женщине положено делать записи и подсчеты. Вера надеялась, что блокнот в ее руках не вызовет ни у кого подозрений. На всякий случай она решила писать как можно непонятнее и даже придумала несколько «секретных» знаков. Решетка из четырех линий обозначала сильное подозрение, та же решетка, но с точкой посередине – сомнение, птичья лапка (латинская буква «V») с третьей, перпендикулярной чертой посередине – необходимость добавочных сведений и так далее. Для пущей маскировки Вера собиралась перемежать нужные записи какими-нибудь комментариями «делового» характера и «зашифровывать» имена и фамилии. С шифром пока еще не определилась – не то задом наперед записывать, не то добавлять лишние буквы, не то просто ограничиваться указанием инициалов.

Дворники уже успели расчистить тротуары от выпавшего ночью снега, поэтому идти было легко. Относительно легко, поскольку утепленное ватином драповое пальто было немного тяжеловатым. Зато в нем было тепло, и вообще оно очень шло Вере – и сидело хорошо, и цвет приятный, темный olive. Любуясь своим отражением в витринах, Вера сама не заметила, как дошла до Голиковского переулка. Перекрестившись на купола церкви Покрова и попросив удачи на сегодняшний день, Вера остановила извозчика и доехала до киноателье.

Удача началась с «прибыли». Гардеробщик, улыбаясь Вере как родной, принял у нее пальто, но, когда Вера положила на откидную стойку двугривенный, отрицательно покачал головой и сказал:

– Очень уж вы меня балуете, сударыня. Каждый раз по двугривенному, это вам разорение, а мне искушение.

От столь похвальной нравственной стойкости Вера даже опешила немного. Улыбнувшись гардеробщику, она отошла было, оставив двугривенный там, где он лежал, но гардеробщик догнал ее и протянул двугривенный со словами:

– Довольно будет, сударыня, если раз в неделю осчастливите. А то мне неловко. У нас совсем не заведено благодарить за труды, киноателье не театр. Не дай бог, узнает Александр Алексеевич.

Пришлось взять денежку обратно. Заодно Вера достала блокнот и записала туда на французском «pr-v», а рядом поставила решетку. С чего бы это гардеробщику вздумалось отказываться от денег? Если считает, что Вера его слишком балует, то мог бы и от второго отказаться. Стесняется? Боится Ханжонкова? Или все дело в том, что Вера спросила про Стахевича? Ой, не так-то прост этот седой дядечка, как кажется. Надо было спросить, как его зовут, на всякий случай. Может, он тоже поляк и сочувствует Стахевичу? Впрочем, не похож – лицо курносое и скуластое, Рязань-матушку за версту видать. Вера решила для пользы дела попросить у Немысского список всех сотрудников киноателье с указанием их должностей. У ротмистра непременно должен быть такой. Как только раньше не догадалась? Со списком гораздо удобнее.

Сегодня Вера намеревалась начать с Ханжонкова. Выразить сожаление по поводу трагического происшествия, спросить, притворившись, что она ничего не знает, не найден ли убийца, попроситься понаблюдать за съемками какой-нибудь (желательно – романтической) картины, задать парочку деловых вопросов. К примеру, поинтересоваться годовыми оборотами киноателье. Но человек предполагает, а бог располагает. На подходе к кабинету Ханжонкова навстречу Вере попался Бачманов.

– Вера Васильевна! – радостно воскликнул он. – Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретил! Александр Алексеевич поручил мне быть вашим чичероне, хотя, применительно к нашему аду, меня уместнее было бы считать Вергилием!

– Здравствуйте, Иван Васильевич, – церемонно отвечала Вера. – Вы, должно быть, преувеличиваете. У вас не ад, а очень милое киноателье.

– Ад, настоящий ад! – настаивал Бачманов. – Впрочем, скоро сами убедитесь. Я так и сказал следователю. Странный тип, впрочем, не важно… Вы, должно быть, хотели видеть Александра Алексеевича? А он уехал в Петербург, затем из Петербурга поедет в Берлин. Мало ему головной боли от производства картин, так он еще и аппаратуру хочет производить!

– А при чем тут Берлин? – «наивно» поинтересовалась Вера, подумав: уж не подался ли Ханжонков в бега?

– Ну как же нам без немцев! – хмыкнул Бачманов. – Без немцев мы французов не обгоним. У них лучшая в мире оптика, самые смекалистые инженеры. Про деньги тоже не стоит забывать, оборудование очень дорого стоит. Александр Алексеевич вернется не раньше чем через две недели. Надеюсь, что к тому времени вы ознакомитесь с нашим делом настолько, что поверите в его великие перспективы. Вера Васильевна, разрешите пригласить вас ко мне, в мое «сонное царство». Я покажу вам мои сокровища!

«Вернется ли? – усомнилась Вера. – Если вернется, значит, непричастен к убийству… Что за вздор – почему он должен быть причастен к убийству? Может, он поехал за инструкциями? Или Берлин – совпадение? Господи, совсем запуталась…»

– Вы и представить не можете, что вам предстоит увидеть! – заливался соловьем Бачманов. – Ручаюсь, что ничего подобного вы раньше не видели!

«Милый чудак», классифицировала его Вера. Большинство ученых такие. Однако не стоило забывать, что этот «милый чудак» хотел пролететь над нашими военными укреплениями близ турецкой границы.

По дороге Бачманов успел сообщить, что научный отдел работает всего лишь второй год, но за это время сделано очень много. В небольшой лаборатории, примыкавшей к его кабинету, он с гордостью продемонстрировал Вере сокровища – особый микроскоп, позволявший снимать на камеру, и хроноаппарат, камеру, которая могла снимать по одному кадру через определенные промежутки времени.

– Благодаря этому можно наглядно демонстрировать рост растений или же превращение гусеницы в бабочку! – рассказывал с горящими глазами Иван Васильевич. – Не могу сказать, в какие деньги обошлись Александру Алексеевичу эти сокровища, потому что денежной стороной интересуюсь мало, но могу предположить, что в целое состояние! Что поделать, французская компания «Дебри́» – монополисты на рынке. Ломят цену, какую им вздумается. В последнее время начали шевелиться американцы, но серьезной конкуренции французам они пока составить не могут. Вся надежда на Александра Алексеевича. Это такой человек, для которого нет ничего невозможного! Грандиозный человек! В кинематографе он как Ломоносов в науке или Пушкин в литературе!

Невозможно было понять, искренне ли восхищается Ханжонковым Бачманов или же делает это в расчете на то, что Вера передаст его восторги владельцу киноателье. На всякий случай Вера согласно покивала и, видя, как приятно Бачманову говорить о своей работе, спросила, какая картина была у него самой первой. Лучше бы промолчала, потому что первая картина, «исключительная по своему интересу», как выразился Бачманов, оказалась про деятельность сердца. Бачманов долго и увлеченно расписывал, как он извлекал из лягушки сердце, как подвязывал его к двум стеклянным трубочкам, чтобы оно, уже мертвое, но пока еще работающее, перекачивало подкрашенную воду из одного сосуда в другой. Слушать о таком «исключительно интересном» было противно, да и лягушку жалко, живое ведь существо, божья тварь. Борясь с подступившей вдруг дурнотой, Вера разжаловала Бачманова из «милых чудаков» в обычные. И добросовестно записала в блокнотик: «И.В. – жест!», что означало: «Оказывается, Иван Васильевич при всей своей внешней мягкости довольно жестокий человек». Польза науки и все такое, но вот Вера не смогла бы хладнокровно зарезать лягушку.

Закончив рассказ, Бачманов заметил, что Вера побледнела, но со своей картиной этого не связал, предположил, что в лаборатории душно, и увел Веру в кабинет пить чай. Отодвинул стул подальше от окна, усадил на него Веру, приоткрыл форточку и вышел распорядиться насчет чая. Оказалось, что самоварами и примусами в ателье пользоваться категорически запрещено, поскольку Ханжонков панически боится пожаров. Он и курить в здании запретил бы, но тогда и самому пришлось бы бегать на улицу, на смех людям, поэтому курения запрет не коснулся. Кипятком же заведовал некий Мишенька, сидевший в «самоварной», которая была устроена в нижнем этаже, рядом с ретирадным. Только ему разрешалось топить печку и греть воду. Рассказав Вере об этом, Бачманов посетовал на то, что Мишенька разносит по зданию кипяток, а не готовый чай. Но тут же признал, что иначе, наверное, и быть не может, поскольку каждый любит заваривать чай на свой манер.

Пока Иван Васильевич отсутствовал, Вера, не вставая со стула, осмотрела его кабинет и не нашла в нем ничего особенного. Обычный кабинет ученого человека. Много книг, какие-то приборы, среди которых Вера смогла опознать только микроскоп и барометр, стопка бумаг на большом письменном столе придавлена большим увеличительным стеклом с тяжелой медной ручкой, отполированной до блеска частыми прикосновениями. На подоконнике, прямо под приоткрытой форточкой, стоял бело-голубой горшок с землей и торчавшей из него палочкой. Вера попыталась разгадать характер хозяина по обстановке, но смогла сделать лишь вывод о том, что Бачманов педант и аккуратист. Все у него лежало-стояло ровненько, чувствовалось, что каждой вещи определено свое место, и кругом не было ни пылинки. Ничего ценного в этом выводе не было, все ученые – педанты, без этой черты стать ученым вряд ли возможно.

Бачманов отсутствовал долго, но вернулся с уже заваренным чаем. Следом мужчина в белом докторском халате, явно кто-то из сотрудников научного отдела, нес поднос с чашками и множеством розеточек с разными вареньями.

– Люблю почаевничать в исконно русском стиле, – объяснил Бачманов, проворно переставляя розеточки с подноса на стол. – Надо бы еще крендельков, да послать за ними некого, все, кроме меня, заняты.

– Если я отнимаю у вас время… – начала было Вера, но Бачманов не дал ей договорить.

– По субботам у меня «творческие дни», – сказал он. – С утра раздаю всем поручения, а сам придумываю темы для будущих картин. Вы, Вера Васильевна, нисколько не мешаете мне придумывать. Напротив, за разговором в голову скорее приходят свежие мысли. Вот прямо сейчас осенило! Взял в руки чашку и подумал, что надо будет попросить Владислава Казимировича сделать чертенка для картины о вреде пьянства. Представляете – пьяница просыпается утром, берет в руки бутылку, а оттуда вылезает черт и машет ему рукой!

– Замечательная идея, Иван Васильевич! – одобрил сотрудник в халате.

– Это как в старом еврейском анекдоте, Василий Фомич, – улыбнулся Бачманов. – Невеста согласна, осталось уговорить Рокфеллера. Вы же знаете характер Владислава Казимировича. Он запросто может послать меня с моим чертенком к черту.

Сотрудник вздохнул, подтверждая, что да – может, сунул пустой поднос под мышку и ушел. «Как сегодня все славно получается! – порадовалась Вера. – Только бы не дать разговору свернуть в сторону!»

– Скажите, а кто такой Владислав Казимирович и как он сможет сыграть чертенка в бутылке? – спросила она.

– Не сыграть, а снять. – Бачманов закрыл форточку и жестом пригласил Веру пересесть на стул, стоявший у стола. – Владислав Казимирович Стахевич – наш аниматор. Кудесник, чародей, корифей, но вот характер… Простите, вы, наверное, не знаете, что такое аниматор. Это специалист, работающий в технике объемной анимации, иначе говоря – оживляющий кукол. «Прекрасную Люканиду» вы, я надеюсь, видели? Это творение Владислава Казимировича. Он сам придумывает кукол и декорации, рисует эскизы, сам пишет сценарии, сам снимает. Работа кропотливая, а Стахевич человек нервный, поэтому ему разрешено работать на дому. Собственно, эта возможность и оказалась решающей в борьбе за Владислава Казимировича между нашим ателье и торговым домом «Тиман и Рейнгардт». Вы, Вера Васильевна, торговый дом «Тиман и Рейнгардт», конечно же, знаете?

– Знаю, что есть такой, – ответила Вера, видевшая эти две фамилии на афишах.

Бачманов снисходительно улыбнулся.

Вере эта его снисходительность не понравилась. Желая блеснуть своей осведомленностью, она напрягла память, стараясь вспомнить название последней виденной ею картины от «Тимана и Рейнгардта», но так и не смогла этого сделать. Если смотреть в неделю по нескольку картин, то в голове неизбежно получится каша. Запоминается только выдающееся, но и то в первую очередь запоминаются актеры, а не название киноателье.

– Заправляет там всем Павел Густавович Тиман, табачный фабрикант Рейнгардт в кино ничего не понимает, кроме того, что вкладывать деньги в это дело очень выгодно. Они начали с того, что выкупили у Якова Зоммерфельда его кинофабрику вместе с сотрудниками. Зоммерфельдова «Глория» на ладан дышала и сотрудники там были один другого хуже, но Павел Густавович, немецкая душа, быстро наладил дело. На старом месте, да на новый лад. «Глорию» перестроил, благо деньги ему Рейнгардт давал по запросу – сколько Тиман попросит, столько и даст, от самых ледащих сотрудников избавился и начал снимать свою «Русскую золотую серию» по мотивам классических произведений. Ничего нового в этом не было, классику и до него экранизовали, но вразброс, от случая к случаю, а Павел Густавович это дело упорядочил (говорю же – немецкая душа!), разработал систему. Сделал себе на этом имя и весьма неплохие деньги. Заодно сумел втереться в доверие к руководству Художественного театра. Известно же, Вера Васильевна, как в театрах относятся к кино. Балаган, низкий жанр, потеха! Настоящему, то есть театральному, актеру мимо кинематографа пройти зазорно, не то чтобы в картине сняться! Высокое искусство, служители Мельпомены, ах-ах-ах! Вот на этом «высоком» Павел Густавович к ним и подъехал. У всех, мол, балаган, а у нас – искусство, потому как классика. А кому играть в классических картинах, как не вашим актерам? И сохранятся эти картины на века, на восхищение потомкам. Лестно? Конечно же, лестно. Кому из людей искусства вечной славы не хочется? На том и договорились. А как начала труппа Художественного театра у «Тимана и Рейнгардта» сниматься, так всем остальным театрам завидно стало. В одночасье прозрели и стали относиться к кинематографу совершенно иначе. Просить и унижаться теперь не приходится, сами набиваются. И театры перестали брать подписку со всех артистов в том, что те не будут участвовать в кинематографических снимках.

– Разве такое возможно? – удивилась Вера.

– Возможно, – кивнул Бачманов. – В любом театральном договоре есть пункт, согласно которому артист не имеет права играть в другом театре. Ссылаясь на него и брали подписку, а теперь почти все труппы разрешают своим актерам сниматься в кино. Вот такой переворот свершился благодаря Павлу Густавовичу! Большое дело! При всей моей нелюбви к немцам, – Иван Васильевич скривился, будто съел лимон, – надо отдать им должное – они умеют работать. Узость немецкой души не позволяет им воспарить над миром, но по земле эти муравьи ползут весьма усердно!

– Почему вы не любите немцев, Иван Васильевич? – потянула за интересную ниточку Вера. – Они вам чем-то насолили?

– Еще как насолили! – хмыкнул Бачманов. – Один немец у меня невесту прямо из-под венца увел, а другой с кафедры выжил самым гнусным образом. Оклеветал, приписал мне то, чего я не говорил, меня и попросили… – Бачманов вздохнул, по лицу его пробежала тень. – А то я уже профессором был бы. Такие вот дела, Вера Васильевна. За что мне их любить?

– Простите, Иван Васильевич, что разбередила вам душу, – смущенно повинилась Вера. – Я не хотела.

– Я понимаю, – улыбнулся собеседник. – Вы, наверное, думали, что я начну говорить о немецком засилье, о немецком чванстве и прочих общих понятиях. Нет, у меня к этой нации свой собственный счет, конкретный. Я, конечно, понимаю, что по двум-трем подлецам нельзя судить о целой нации, но это я умом понимаю, а вот сердце мое думает иначе. Сердцу, как известно, не прикажешь. – Бачманов развел руками и улыбнулся еще шире. – Но я стараюсь делать так, чтобы мое предубеждение не влияло на мои отношения с достойными представителями немецкой нации, такими, например, как наш Павел Оскарович… Вера Васильевна, вы забыли про свой чай и не отведали ни одного варенья. А вот это, к вашему сведению, ореховое варенье, подарок одного тифлисского коллеги. Попробуйте, прошу вас!

Признание в нелюбви к немцам могло с одинаковой вероятностью оказаться как искренним, так и притворным, призванным отвести подозрения в сторону. Доставать сейчас блокнот и делать в нем пометки было неловко, поэтому Вера сделала пометку в уме. Бачманов готов первым встречным (кто она для него, по сути, как не первая встречная?) рассказывать о своей нелюбви к немцам. Это подозрительно.

Вере захотелось перевести разговор на Стахевича, поэтому, отведав орехового варенья (черного, как деготь, но вкусного) и запив его глотком крепкого чая, она изобразила задумчивость, а затем сказала:

– Не могу понять, как ваш Владислав Казимирович оживляет свои куклы. Дергает за ниточки? Но вроде как ниточек я в «Прекрасной Люканиде» не заметила. Они были прозрачными? Или тонкими?

– Их не было вовсе! – воскликнул Бачманов столь радостно, будто имел от отсутствия ниточек какую-то значимую пользу. – Техника объемной анимации в чем-то сродни хроноаппарату, который я вам давеча показывал. Небольшое изменение положения – кадр, новое изменение – еще кадр. Шестнадцать кадров в секунду, девятьсот шестьдесят в минуту. «Люканида», кажется, идет десять минут, стало быть, в ней девять тысяч шестьсот кадров! Снятых по отдельности! Представляете, какой это кропотливый труд?

– Ах, вот бы увидеть, как он работает! – воскликнула Вера. – Хотя бы одним глазком! Это так интересно!

Она думала, что Бачманов спросит, когда ей будет удобно посетить мастерскую Стахевича, но тот отрицательно покачал головой и развел руками.

– К сожалению, Вера Васильевна, я ничем не могу вам помочь, – сказал он, придав лицу сокрушенный вид. – Легче, наверное, аудиенцию у государыни императрицы исхлопотать, чем у Владислава Казимировича. Он – великий затворник, к нему можно прийти только по делу и только после предварительного телефонирования. Вот, дождусь трех часов и попытаюсь обсудить с ним мою идею про чертика. Раньше двух телефонировать бесполезно, потому что Владислав Казимирович не отвлекается от работы. С ним можно связаться только после обеда, когда он приступает к чтению журналов. Журналов он выписывает великое множество, наших и европейских. Стахевич – полиглот, знает едва ли не все европейские языки.

«Затворник… Прийти можно только после предварительного телефонирования… Полиглот… – перебирала мысленно доводы Вера. – Выписывает великое множество журналов… Да еще и родители были бунтовщиками… Одно к другому…»

– Жаль, коли так, – вздохнула Вера и с надеждой посмотрела на Бачманова: – А если я попрошу Александра Алексеевича? Он не может приказать Стахевичу ознакомить меня со своей работой? Вы меня настолько заинтриговали, Иван Васильевич…

Бачманов саркастически скривился.

– Приказать Стахевичу можно, но толку не будет, – сказал он. – И, смею вас заверить, Вера Васильевна, что в его работе нет ничего интересного. Это не наши опыты. Вот примерно на таком столе, как мой, расставлены куклы и декорации. Примерно здесь, на моем месте, нет, чуть дальше, установлена камера с особым объективом, за ней стоят два светильника. Стахевич подходит к столу, подправляет куклу, отходит к камере, снимает, возвращается к столу… Посмотрите лучше, как Чардынин с Рымаловым снимают «Бэлу» с Анчаровой и Мозжаровым в главных ролях. Вот это в самом деле интересно. Хотите, я вас прямо сейчас отведу? Только отведайте вот этого вишневого. Амброзия, сущая амброзия, пища богов! Моя кухарка – мастерица на все руки, а уж варенья удаются ей лучше всего остального.

Желая угодить радушному Бачманову, Вера покорно отведала не только вишневого варенья, но и стоявшего рядом малинового. О Стахевиче больше не заговаривала. Нет так нет. Придется поискать какой-нибудь другой способ. Зато сейчас она увидит, как снимают картину по одной из ее любимых книг! Увидит игру живой Анчаровой! Узнает, чего требуют от актеров режиссеры! Прикоснется к волшебству! Производство картины – это же настоящее волшебство!

– Только прошу вас не упоминать при Рымалове и Чардынине про убийство Корниеловского, – сказал Бачманов, когда они поднимались по лестнице на второй этаж. – Можете, сами того не желая, сорвать съемку.

– Не стану, – пообещала Вера. – Я слышала, что покойник… м-м… перешел однажды дорогу Чардынину.

– Дело не в Чардынине, а в Рымалове! – Бачманов остановился посреди пролета, вынудив остановиться и Веру. – Петр Иванович кроток, аки агнец божий, а вот Владимир Игнатович совсем не таков. Он ненавидел Корниеловского, и даже трагическая гибель объекта ненависти не смягчила его сердца. Дело в том, – Иван Васильевич понизил голос до шепота, – что у Корниеловского был роман с супругой Владимира Игнатовича. Недолгий, на длительные отношения покойник не был способен, но бурный, приведший к разрыву между супругами. Владимир Игнатович перестал общаться с Корниеловским и попросил Александра Алексеевича не ставить их впредь вместе на картину. А в день убийства, когда все только об этом и говорили, у него случился приступ или, скорее, нечто вроде припадка. Он разрыдался и стал кричать, что ненавидит Корниеловского даже мертвого и что благословляет руку, удушившую его. Еле успокоили.

«Отлично! – подумала Вера, хотя на самом деле ничего отличного в рассказе Бачманова не было. – Вот и еще один подозреваемый в убийстве. Странно, что на него не обратила внимания полиция, и еще более странно, что о романе Корниеловского с женой Рымалова не упомянула Амалия Густавовна. Возможно, собиралась, да не успела? А что там про Рымалова говорил Немысский? Отставной офицер, в фаворе у Ханжонкова, живет на широкую ногу?..»

– Да вы не смущайтесь, Вера Васильевна, – приободрил Бачманов, неверно истолковав Верину задумчивость. – Просто не вспоминайте о том, о чем вспоминать не надо, и все будет хорошо.

Не вспоминайте о том, о чем вспоминать не надо, и все будет хорошо – универсальный рецепт счастливой жизни. Как бы еще научиться не вспоминать?