После скромного ужина, состоявшего из перловой каши с тушенкой, зелени с огорода и чая, мы разбрелись по своим комнатам. Настроение у тех, кто готовился к скорому отбытию из Полыньи, было приподнятое. Но и мы, остающиеся, были полны сил и энергии. Я пришел на кухню к Комочкову и предложил сегодня же вечером попытаться проникнуть в дом доктора Мендлева. У меня был интересный план, который я изложил Николаю. Маркова мы решили с собой не брать и не посвящать в наши действия — третий человек здесь был лишним. А вот помощь Милены мне бы потребовалась. Ее мастерство театральной гримерши было неоценимо, недаром она пользовалась такой популярностью в наших актерских кругах. Могла из юноши сотворить старика, а из женщины преклонного возраста — невесту на выданье. И я пошел к ней мириться, наступив на собственное тщеславие.

Она полулежала одетая на кровати и листала старые журналы. Бросив на меня внимательный взгляд, понимающе улыбнулась.

— Ну что, котик, соскучился по своей женушке? — мягко сказала она. — Тяжко одному-то спать?

Я еле сдержался, чтобы не уйти.

— Милена, давай поговорим серьезно. Твоя жизнь — это твоя жизнь, и я не восточный султан, чтобы держать тебя взаперти, в серале.

— Да у тебя и не получится.

— Я о другом… — А о чем другом, я стал забывать, глядя на ее изученное мною до малейшей морщинки лицо, милое и родное, и меня вновь потянуло на опасную тему наших взаимоотношений, на это проклятое минное поле, где каждый подвергался риску взорваться. Но мы же сами постоянно и устанавливали эти мины. — Почему ты так себя ведешь со мной? Я что, твой враг, в которого надо целиться из ружья?

— Ты — мой муж. А муж объелся груш, — ответила она.

— Что это значит? Что я недостоин тебя?

— Это значит, не надо меня насиловать.

— Да кто тебя насилует-то? Ты сама из кого хочешь душу вытащишь. Ты ведь изверг рода человеческого.

— Пришел сюда ругаться? Так поди вон.

Я прикусил язык, понимая, что ссориться мне с ней не с руки. Да я и не хотел ее оскорблять. Меня снова тянуло к ней, словно я был игрушечным парусником, плывшим в смастерившие его руки. Ну что я мог с собой поделать, если наша любовь-ненависть была так сильна, что не позволяла нам ни окончательно расстаться, ни соединиться навсегда. Наверное, мы всегда будем рядом, не вместе, но около друг друга, а разлучит нас только какая-нибудь неодолимая сила вроде смерти. Да и Милена сейчас, искоса поглядывая на меня, будто изучала заново и покусывала верхнюю губку, что я расценил как признак внутреннего волнения и ожидания.

— Почему мы не можем жить, как живут Барсуковы? — спросил я. И добавил: — Надо срочно заводить детей.

— Прямо сейчас?

— А хотя бы!

— Изволь, — согласилась она, расстегивая пуговки на платье.

— Ты все понимаешь слишком примитивно, — разозлился я, хотя и сам не понимал, чего я сейчас хочу.

Она снова застегнулась.

— Ты никогда не станешь настоящим человеком, — сказала Милена. — Потому что ты — мутант, продукт кислотных дождей. Как и большинство из нас. По облику мы еще люди, а по сути своей уже совершенно другие существа, с мягким мозгом, вялым сердцем, пустой душой, но с гиперсексуальными желаниями. Единственное достоинство. Хотя какое это достоинство? Так, блуд. А где найти мужчину, который любил бы тебя не за длинные ноги и красивую мордашку, а за то, что ты — единственная для него?

— Ну… я такой… — смущенно промямлил я. Она впервые говорила со мной так откровенно, и я даже не ожидал, что в ее головке кроются такие мысли. Я-то думал, что у нее между симпатичными ушками ничего подобного нет и быть не может.

— Нет, Вадим, ты не такой, — ласково сказала она. — Ты хороший и добрый, податливый, мягкий. Но ты не такой. Ты не сильный. Ты просто играешь разные роли, как в театре. Иногда можешь сыграть и супермена. Но когда спектакль заканчивается, ты снова надеваешь привычный халат.

— А Марков — такой? — коварно спросил я.

— При чем здесь Егор? — Она посмотрела на меня настороженно. Потом ответила: — Да, если хочешь знать. Он — цельный. Хотя и в нем много скотского. Но, по крайней мере, он не мутант… Извини, если я тебя обидела.

— Ну и ты меня тогда прости. Наверное, мы слишком невнимательны друг к другу. Но вот вернемся в Москву и тогда…

— Брось… — остановила меня она. — Там все будет по-прежнему. Те же люди, те же встречи, те же разговоры. Та же жизнь. Ничего не изменится.

— И наши с тобой отношения? А если попробовать?.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Попробуем…

За этим разговором я совсем забыл, зачем пришел к ней. Но с другой стороны, я был даже рад, что у нас состоялся такой разговор. Но время шло, и Комочков ждал меня.

— Милена, ты должна превратить меня в смертельно больного человека, — сказал я. — В умирающего лебедя.

— Каким образом? — спросила она. — Дать тебе по башке кирпичом?

— Это лишнее. Просто загримируй меня, как ты это умеешь.

— Зачем? В какой пьесе ты хочешь сыграть?

— «Мнимый больной» Мольера. И больше ничего не спрашивай.

— Ну что же… — сказала она. — Поглядим, что можно сделать из цветущего мужчины.

Милена достала из сумочки свои гримерные принадлежности, разложила их на столе, установила зеркало. Оценивающе посмотрела на меня. Затем принялась за дело. По правде говоря, сначала я хотел сделать так, чтобы доктор Мендлев принял меня за раненного в голову, но в фальшивых наклейках и сиропо-клюквенной крови он бы быстро разобрался. А вот сыграть умирающего от какого-то внутреннего заболевания, чтобы он не догадался, я бы смог. В театре у меня как-то была подобная роль в пьесе современного автора: в первом акте я узнавал, что болен СПИДом, а все остальные три действия медленно умирал, решая попутно всякие сложные личные и мировые проблемы; но в конце спектакля зритель, со злорадством предвкушающий мою смерть (потому что сама пьеса была утомительна, нудна и вызывала массовый исход из зала), разочаровывался: я выздоравливал, поскольку болезнь моя оказывалась обыкновенной простудой. Это была моя единственная более-менее крупная роль в театре, но славы она мне не принесла. Цветов, по крайней мере, мне никто не дарил…

Закончив свою работу, Милена подсунула мне зеркало, и я увидел человека с серо-землистым цветом лица, заострившимся носом и подбородком, запавшими глазами, под которыми расплывались темные круги. Короче, без пяти минут покойник.

— Отлично! — произнес я бодрым голосом. — Это то, что нужно. Спасибо, милая.

Я обнял ее и поцеловал, забыв о фиолетовой помаде на губах. Но дело в том, что, пока она накладывала своими тонкими пальчиками грим на мое лицо, эта «рабочая» ласка так меня томила и возбуждала, что я не мог дождаться окончания сеанса. Неужели и все другие артисты, которых она гримирует, чувствуют то же? Но сейчас мне было плевать на них, на себя, на Комочкова, который меня ждал, и на весь свет. Я ощущал близость ее тела, снова вдыхал запах ее волос, целовал чувственные губы, гладил нежную кожу.

— Подожди… — прошептала она. — Так же нельзя…

— Можно… — Я видел, что ее широко раскрытые глаза призывно зовут меня. В ней пробуждался тот же неутомимый и страстный зверь, что и во мне. Было ли от него спасение? Мы снова любили друг друга, как прежде…

— Ты не похож на умирающего лебедя, — туманящим сознание голосом шептала она, и я так же тихо отвечал ей что-то. Наше любовное борение было обречено на безмолвное и сладостное слияние, в котором мы теряли контроль над рассудком и забывали наши обиды, нанесенные в иной борьбе — за самоутверждение. И в прошлые времена нас всегда мирила постель, но сейчас это бессознательное отключение от реальной жизни чуть не привело к подлинной драме: в самые напряженно-томительные секунды Милена, вскрикнув, прошептала другое имя, назвав меня Егором… И руки мои, вернувшись в подчинение к разуму, который взорвался яростью, стали сжиматься на ее хрупком горле. Всего лишь несколько мгновений я сдавливал ее шею, холодея от сладостного сознания, что она сейчас умрет — и это будет моей местью за все, а она хрипела и не могла вырваться. Я бы, наверное, так и задушил ее, но в этот момент в дверь постучали, и этот стук словно бы отозвался в моей голове. Я разжал руки и откинулся на подушку.

— Ну скоро ты там? — услышали мы голос Комочкова.

— Сейчас! — откликнулся я глухо и повернул лицо к Милене.

— Дурак… — прошептала она. — Ты чуть не убил меня.

— Может быть, это тебе бы понравилось, — сказал я. И мстительно добавил: — Извини, Валерия…

Мы молча оделись, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было и хорошо, и плохо, и смешно, и досадно. Полный набор чувств. Где еще испытаешь такое, как не в Полынье?

— Давай подправлю грим, — деловито произнесла Милена, снова взявшись за свои кисточки. — Сейчас ты похож не на больного, а на сумасшедшего.

— Никогда больше не называй меня именами своих любовников, — сурово предупредил ее я. — Иначе я завершу то, что начал. — И она посмотрела на меня с каким-то потаенным уважением. Может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.

Минут через десять я вышел из ее комнаты в зал, где за столом, лениво играя в карты, сидели Барсуковы и Комочков.

— Ой, Вадим, что с тобой случилось? — испуганно спросила Маша. — Ты заболел?

— Перегрелся, — ответил я. — К утру пройдет. Пошли, Николай.

— Лучше бы тебе лечь, — посоветовал Сеня. — Пока кризис не минует.

— Тибетские монахи лечат болезни активными физическими упражнениями.

— Оно и видно, что ты не терял времени даром, — усмехнулся Комочков. — Я тебя уже полтора часа жду.

— А куда вы собрались? — поинтересовалась Маша.

— К доктору, куда же еще? — ответил я. — Лечиться будем.

Мы вышли на улицу. Времени было около одиннадцати, и уже вовсю светила луна. Мысленно я благодарил Комочкова за то, что он так вовремя постучал в дверь — иначе в Полынье появился бы еще один труп. Поистине, поселок любви и смерти…

Окна в домах, мимо которых мы проходили, уже не светились. Жители здесь ложились рано. И на улице, конечно же, никого не было. Лишь лай собак сопровождал наше торопливое шествие. Вскоре мы подошли к жилищу доктора Мендлева — высокому кирпичному дому на восточной окраине Полыньи, неподалеку от церкви и кладбища. Когда мы приблизились к калитке, во дворе глухо зарычала овчарка.

— Зови! — шепнул я Комочкову. — Буди этого Айболита.

— Густав Иванович! — закричал Николай. — Эй, доктор! Откройте!

И тотчас же в ответ ему яростно залаяла собака, бросаясь на проволочное заграждение, пытаясь перепрыгнуть через высокий забор. В одном из окон зажегся свет. Потом дверь в доме открылась, на порог вышел сам Мендлев, включив мощный фонарь.

— Кто там?

— Густав Иванович, срочно нужна ваша помощь! Идите сюда! — Комочков толкнул меня в бок: — Ну, теперь дело за тобой. Как ты думаешь, он давал клятву Гиппократа?

А доктор уже шел к нам. Он привязал собаку, открыл калитку и подхватил меня, чуть не упавшего ему на грудь. Вместе с Комочковым, поддерживая меня под руки, они довели больного до дома, ввели в прихожую, а затем в какую-то комнату, уложив на кушетку. Я тяжело дышал, блуждая взглядом по стенам, словно не узнавая ни доктора, ни Комочкова. По моему лицу катились крупные капли пота, которыми меня заранее наградил Комочков из пульверизатора. Одной рукой я держался за сердце, а другой — за живот, решив на всякий случай, что у меня должны болеть все внутренности. От печени до селезенки.

— Что с ним? — спросил Густав Иванович, надевая очки.

— А это уж вам карты в руки, — на преферансном языке ответил Николай. И, продолжая тасовать колоду, добавил: — Шли мы с ним вдоль берега озера, разговаривали, а потом он как повалится на землю, как сожмется, застонет… Я испугался, думал, концы отдает… Ну, немного пришел в себя. Хорошо, что ваш дом рядом. Еле довел. Что будем делать, доктор? Можно ли его сейчас трогать?

— Нет, пусть лежит, — поспешно отозвался Мендлев. — Очевидно, лучше ему остаться у меня до утра. — Он пощупал мой лоб, потом пульс. — Странно…

Доктор вышел в соседнюю комнату, затем вернулся с фонендоскопом и аппаратом для измерения давления. Но за это время мы успели обменяться с Комочковым парой фраз:

— Это не дом, а крепость, смотри, какие решетки.

— Лежи, больной, и побольше постанывай. Главное, что он хранит верность клятве Гиппократа, не выгнал тебя, чтобы ты подыхал под забором…

Мендлев начал выслушивать меня, бормоча себе под нос:

— Странно, странно… Пульс почти ровный… Тоны сердца ясные, неприглушенные… Может быть, перитонит?

— Точно, перитонит! — авторитетно заявил Комочков. — Он с утра за живот держался.

— Живот мягкий… Странно, странно… Наверное, кардиология. Что-то связанное с неврозом… На лицо явная астения…

Минут десять он ощупывал и выстукивал мое тело, а я продолжал громко дышать, мучительно корчиться, изредка постанывать. Не думаю, чтобы я переигрывал, хотя порой мне страстно хотелось рассмеяться, глядя на встревоженно-глупое лицо Николая. Наконец доктор беспомощно произнес:

— Не могу поставить даже предварительный диагноз. Главное, чтобы он сам ответил на мои вопросы. Подождем до утра, когда он придет в сознание. Но, скорее всего, это нейроциркуляторная дистония.

— Чего? — переспросил Комочков. — Точно. Она самая.

— Сейчас я дам ему валокордина и сладкого чая, а вы пока идите домой, — сказал доктор.

— А может быть, я останусь с ним до утра? — попросил Комочков. — Где-нибудь тут… на коврике. Как собака. Мне не привыкать.

— Нет, — твердо произнес доктор. — Я сам о нем позабочусь. А с вами мы увидимся утром.

Густав Иванович выпроводил Николая, затем вернулся ко мне. Накапал лекарства, влив в рот, укрыл пледом. Я продолжал изображать из себя смертельно больного, но уже в меньшей степени, постепенно затихая, словно погружаясь в сон. Мне было желательно, чтобы он поскорее оставил меня в покое. Доктор еще некоторое время потоптался в комнате, поглядывая на меня, потом потушил свет и тихо вышел. Прошло полчаса… Я не решался встать, чувствуя, что лучше выждать как можно дольше. И не ошибся. Доктор снова вернулся, пощупал мой лоб, пульс, неопределенно крякнул и ушел. В доме наступила тишина. Только через час я осторожно свесил ноги с кушетки. Теперь можно было действовать. Я вытащил из кармана приготовленный фонарик и подошел к двери. Пол под ногами предательски скрипнул. Интересно, крепко ли спит доктор? И что меня поджидает в других комнатах, которые я намеревался обследовать? Если он действительно прячет в доме маньяка и мне придется с ним столкнуться… то надо готовиться к худшему. Одному мне с ними двумя не совладать. Я не такой умелый боец, как Марков. Не поторопился ли я, отправившись в этот дом, словно в западню? Мне стало как-то не по себе. Легкий холодок побежал по телу, когда я представил, как мне проламывают голову какой-нибудь гантелей, а потом волокут к болоту и бросают в трясину. А Комочкову доктор скажет, что я почувствовал себя лучше и ушел на рассвете. Я посветил вокруг себя, выискивая что-нибудь тяжелое, какой-нибудь предмет, которым можно было бы защищаться в случае чего. Подхватив со стола бронзовую статуэтку Асклепия, я вышел в коридор. Справа от меня находилось две двери, напротив — еще три… В какой-то из этих комнат должен был спать доктор. А где-то — его гость, или пленник, или соучастник. Мне предстояло это выяснить. В любом случае, я уже не мог отсюда уйти, во дворе меня бы разорвала овчарка. Оставалось только продолжить свои изыскания. Я подошел к соседней двери и прислушался. Оттуда доносился легкий храп. Отлично. Мне повезло, что я сразу определил, где спит Густав Иванович. Теперь можно было действовать поспокойнее. Но сердце все равно продолжало колотиться у меня в груди, как взбесившийся метроном. На цыпочках я отошел от этой комнаты и тихонько отворил дверь в соседнюю. Луч фонарика стал шарить по темному помещению. Стол, диван, стеллажи книг, несколько стульев, магнитола, телевизор… Наверное, здесь был кабинет Мендлева. Я закрыл дверь, повернулся и пошел по коридору к первой комнате. Там стояла газовая плитка, холодильник, различная кухонная утварь. Ничего интересного. Но на всякий случай я вошел внутрь и заглянул в холодильник. Он был битком забит продуктами. Почувствовав вдруг сильный голод, я не удержался, отщипнул кусок вареной курицы и начал жадно есть. Потом сделал несколько глотков из початой бутылки с вином. Жанна была права: доктор основательно запасся пищей, словно ему действительно надо было кормить двух, а то и трех человек. Снова выйдя в коридор, я заглянул в соседнюю комнату. Здесь на столе лежали в тарелках остатки ужина, стояла бутылка вина, два бокала. Ну вот, это уже кое-что. Теперь я видел явные доказательства того, что у доктора в самом деле кто-то живет. Все здесь говорило о том, что ужин был рассчитан на две персоны. Где же тот, второй? Оставалась последняя, третья комната по коридору. Постояв перед дверью в некоторой нерешительности, я тихонько открыл ее, крепко сжимая в руке статуэтку Асклепия. Но комната была пуста…

Я водил лучом фонарика и удивлялся: все стены были увешаны рисунками. Это были портреты мужчин, только мужчин от двадцати до пятидесяти лет, и ни одной женщины. Выполненные карандашом или фломастером, они были очень живописны, разнообразны, живы, с легкой, стремительной линией, подчеркивающей характер натурщика, и все они смотрели на меня по-разному: одни хмуро, презрительно, другие весело, ласково, третьи гневно и злобно, словно требуя, чтобы я немедленно удалился. Несомненно, все эти работы были выполнены большим мастером, умевшим передать и взгляд и настроение. Кто же автор этих портретов? Неужели сам доктор Мендлев? Здесь было, наверное, три десятка рисунков. И некоторые из них, примерно половина, были отмечены крестами, проставленными в уголках картона. А потом я остановился как вкопанный: со стены на меня смотрел мой собственный портрет. Это был я — какой-то радостно-оживленный, с застывшей на губах улыбкой, изображенный так умело, словно бы неизвестный художник просто сфотографировал меня. И в уголке картона не было никакого крестика. Когда и кто нарисовал меня здесь, в Полынье? Или это было в другом месте? Но зачем, кому это понадобилось? Я стоял задумавшись, теряясь в догадках, пока в комнате неожиданно не зажегся свет.

— Вы уже чувствуете себя получше? — услышал я голос доктора.

— Да… значительно, — промямлил я, оборачиваясь. — Как-то само прошло…

— И часто у вас бывают такие приступы? — насмешливо спросил Густав Иванович. — Положите Асклепия.

— Когда приближается полнолуние, — ответил я, кладя на мраморный столик статуэтку, которую все это время продолжал сжимать в руке. — А может быть, лекарство подействовало.

— Я дал вам таблетку плацебо. Она безвредна. В таком случае вам лучше покинуть мой дом. Надеюсь, вы найдете дорогу обратно?

— Чьи это рисунки, Густав Иванович?

— Уходите, — решительно произнес доктор, поблескивая стеклами очков.

— А кто у вас еще живет? — нагло спросил я, ожидая, что мне сейчас все-таки придется воспользоваться бронзовым Асклепием, — поскольку у доктора появилось такое выражение, будто он готов броситься на меня.

— Немедленно уходите, — грозно повторил он. — Иначе вам придется иметь дело с моей овчаркой.

— Ладно, — ответил я, чувствуя, что зашел уже достаточно далеко. — Спасибо за гостеприимство. Но мне кажется, что вот этот человек в вашей галерее, — и я указал на свой собственный портрет, — еще не сказал своего последнего слова…