Мишка-Стрелец висел внизу, не доставая метров двух до земли, раскачивался на упругой резиновой ленте, которая была привязана к его ноге, и дико хохотал… Потом до нас стали доноситься его веселые крики:

— Ну как, хорош трюк?.. Сам придумал! Мне бы в цирке выступать, ребятки!.. Я же обещал вам зрелища? Получите!.. Может, и деньги заплатите? А?.. Не слышу!..

Барсуков стоял красный, словно вареный рак, потрясал перед моим лицом кулаками и орал:

— Сумасшедший! Идиот! Все вы тут психи! Все до одного! И мы с Машкой скоро станем такими же!

Его супруга уже пришла в себя и сидела на площадке. Глаза ее как-то странно блуждали, будто она никак не могла сосредоточиться. Наконец она с трудом поднялась и произнесла:

— Пошли вниз, Сеня.

Мы спустились с этой проклятой башни, я спрыгнул на землю последним. Мишка продолжал раскачиваться, как обезьяна. Лицо его выражало высшую степень удовольствия.

— Пойдем искупаемся? — предложил я. — Охолодимся.

— Нет! — рявкнул Барсуков, пытаясь достать голову удалого Стрельца кулаком. Видя, что это ему никак не удается, он плюнул и снова зарычал на меня: — Дай ключи от дома, псих!

— Я-то тут при чем? А ключи под соломенным ковриком, на крылечке… Ну и уходите!

Я повернулся и пошел в другую сторону, а вслед мне Мишка-Стрелец крикнул:

— А все-таки, Вадим, ты не прав! Зря ты все Громыхайлову рассказал, зря!

Я тоже плюнул. Ладно, если он такой выкрутасник, пусть сам выпутывается из этой истории. Как хочет. А я умываю руки. Мне почему-то расхотелось идти к озеру и смущать своим видом веселящуюся троицу, портить им удовольствие. Я свернул к кузнице, поскольку у меня появилась одна интересная идея. Не знаю, правда, как к ней отнесся бы сам Ермольник…

Я не стал заходить внутрь кузницы, а просто стоял в дверях и смотрел, как он и его помощник чешут молотом по наковальне. На мое приветствие они не среагировали. Словно какая-то назойливая муха прожужжала над ухом. Нет, не рады мне здесь, не рады…

— Потап Анатольевич! — позвал я. — Да бросьте вы громыхать… как Громыхайлов. — Получился недурной каламбур. — Вышли бы на минутку, потолковать надо…

Но Ермольник стучал еще минут десять, прежде чем отложил молот, выпил кружку воды и высунул свое темное, матерое лицо из кузницы.

— Чего тебе, парень?

— Сколько охранников и слуг держит на своей вилле Намцевич? — напрямую спросил я, памятуя о том, что с Ермольником лучше не ходить вокруг да около.

— Зачем это тебе?

— Вы же уверены в том, что это они убили деда по приказу Намцевича. И ясно дали мне понять это. У меня есть и другие версии, но я хочу проверить вашу.

— Опять «хочу»…

— Да не цепляйтесь вы к словам! Мы сейчас все здесь оказались в одной западне. Так что нам лучше держаться вместе.

— Я сам по себе, — угрюмо ответил кузнец.

— Ну и зря. С вашим характером и силой… да за вами народ так и попер бы, случись что… Я вам не льщу, а констатирую факт. Ну так сколько?

— Человек десять, — неохотно отозвался Ермольник, но я разглядел на его губах под усами легкую усмешку. — И все вооружены, — добавил он, пыхнув в меня папироской. — Чуешь?

— Чую-чую… Чую и то, что вы там, на наковальне, вроде бы сабельку мастерите? А в углу цельная пика стоит. Что, к Куликовской битве готовитесь?

— Оружие не помешает… время идет лихое. А ты, парень, глазастый. Как Арсений. Ну и что ты надумал?

— Потап Анатольевич, я знаю, что это вы делали ограду и ворота к вилле Намцевича. Сможете мне изготовить еще один ключ к замку? Мне необходимо побывать там ночью. И если получится — кое с кем потолковать. Скажу честно: с Валерией. Мне кажется, что ее там держат вроде заложницы. По крайней мере, она должна многое знать. Очень много.

— Тянет тебя, значит, к ней? Ты, парень, гляжу, совсем как твой дед. Такой же бестолковый. В любви.

— Тянет, — признался я. — А вы, выходит, в этой самой любви целую свору собак слопали? То-то бобылем и живете.

Кузнец крякнул, видно, мои слова пришлись ему по душе.

— Подумай сам, что лучше: когда тебя баба за нос держит и вертит или когда у тебя нос в табаке и ты на нее чихаешь? — ответил он.

— Ладно, оставим этот философский диспут. Так сделаете ключик?

Ермольник долго смотрел на меня, словно оценивая, потом, так ничего и не ответив, ушел в кузницу. «Не вышло», — подумал я. Подождав минуты три, я поднялся и собрался уходить.

Но в это время из дверей снова вышел кузнец.

— Мне не надо ничего мастерить, — угрюмо сказал он. А потом протянул на заскорузлой ладони массивный ключ с двумя бороздками. — Вот дубликат.

— Спасибо, — сказал я и положил ключ в карман.

— Только пойдем вместе, — добавил Ермольник.

Я кивнул головой и пошел по тропинке к поселку.

А оглянувшись через несколько метров, увидел, что кузнец все еще стоит в дверях и каким-то тяжелым взглядом смотрит мне вслед. Затем он круто развернулся и скрылся в кузнице.

В поселке я задержался возле газетного киоска, где поболтал немного с Дрыновым — о том о сем…

Меня интересовал этот высокий и бледный спирит с благородной седой шевелюрой, непонятно каким ветром занесенный в Полынью. Ему бы где-нибудь на парапсихологических симпозиумах выступать, а он в будке сидит. Скрывается от чего-то? Была во всем его облике какая-то тайна, словно он носил маску, а за ней находилось истинное лицо. А за ним — еще одно. И так далее, до бесконечности…

— Скажите, Викентий Львович, а мой дед посещал ваши сеансы? — невзначай спросил я.

— Как же, как же, — кивнул тот головой. — Большим любителем был. Захаживал постоянно.

— И что же он спрашивал… у духов?

— Да разное, — замялся Дрынов, а мне показалось, что его бледность еще больше усилилась, стала почти смертельной. — Я уж и не упомню. Что-то о своих предках. Дальних-дальних. Они ведь, если не ошибаюсь, египетскими жрецами были? Или из Ассирии?

— Впервые слышу, — изумился я. — Это для меня новость.

— Да… мало мы еще знаем о переселении душ, — как-то невпопад произнес Дрынов. И еще более уклоняясь от темы, добавил: — А газет теперь не скоро получим… Когда-то?

Мне почему-то явственно представилась такая картина — словно бы по глазам полоснуло ослепительным лучом, разрезавшим темноту: комната, круглый стол, а за ним сидят все местные спириты — сам Дрынов, доктор Мендлев, булочник Раструбов, учитель Кох, староста Горемыжный, проповедник Монк и рыжая ведьмочка Жанна, и среди них — мой дед… гасится свет, вертится и позвякивает блюдце, а к деду уже тянутся в этом мраке все семеро, четырнадцать рук… семьдесят пальцев… впиваются в его тело… рвут плоть… и лишь сатанинский смех… и смерть…

— Что с вами, вам плохо? — услышал я голос Дрынова.

— Нет, — мотнул я головой, сбрасывая наваждение. Но ведь могло же, могло быть такое коллективное убийство? А почему это представилось мне именно здесь, перед Дрыновым?

— Вы как-то побледнели, — продолжил тот.

— Вы — тоже, — отозвался я.

— У меня — болезнь…

— А у меня целых три. Извините, Викентий Львович. — Я увидел, что по улице идут Комочков и Жанна, и пошел им навстречу. Парочка была еще та: оба рыжие, будто курага, и с зелеными глазами, в которых начинал разгораться огонь любви. Медсестра как-то сухо поздоровалась со мной, а потом тотчас же и попрощалась.

— Значит, до вечера! — крикнул ей вслед Комочков, чуть не облизываясь при этом. Я и не предполагал, что он такой сексуальный маньяк.

— А что у нас намечается на вечер? — поинтересовался я.

— Не знаю, что у вас, а лично меня она поведет к Волшебному камню. Как журналист я не имею права не исследовать такое таинственное явление.

— Ладно, исследуй. Только учти: камешек может быть кем-то уже ангажирован. Девушкой-Ночь, например. Это ее излюбленное место.

— Ничего, подвинется.

Странно, но, думая о Девушке-Ночь, я почему-то перестал ощущать ее реальность, и она вновь стала для меня легендой, вымыслом. Но ведь я был с ней и провел одни из самых счастливейших часов в своей жизни! Что происходит? Отчего она исчезает из моего сознания, как воплощение земной и небесной Любви? И вот я уже отзываюсь о ней пренебрежительно, шучу, как примитивный пошляк, словно бы речь идет о той же Жанночке, а не о чудесном явлении, которое коснулось меня.

Может быть, мне больше никогда в жизни не удастся достичь того состояния божественного восторга, в которое ввела меня Девушка-Ночь? И которое есть зыбкая грань между оживающей душой и умирающим телом…

Мы шли вместе с Комочковым к озеру, и я вспомнил то, о чем хотел спросить его в последнее время — о жене Барсукова.

— Слушай, монстр, давно это у тебя продолжается с Машей?

— Месяцев пять, — беззаботно отозвался он, насвистывая какую-то мелодию.

— У меня это в голове не укладывается.

— Странно. Вроде бы там достаточно свободного места.

— Он еще и острит! Как ты, олух, решился на такое? У них же трое детей, семья…

— Ну и что? Теперь, значит, ее нельзя считать женщиной? А может быть, она не любит Сеню? Подумай об этом, моралист из аббатства.

Я подумал. Но все равно не мог понять, что происходит. Какое-то огненное колесо катится на всех нас, готовое раздавить в лепешку. Я всегда считал Барсуковых идеальной парой. Или они делали вид? Или я слеп?

— Так у вас это серьезно? — спросил я с последней надеждой.

Комочков как-то тяжело вздохнул.

— Не знаю, Вадим. Не хочется об этом думать. Маша считает, что да. Она была бы даже не прочь развестись с Сеней. Он, кстати, пока ни о чем не догадывается.

— Вот именно — пока. А когда узнает… Он тебя убьет. Или Машу. А еще лучше замочит вас обоих.

— Чего уж мелочиться? Тогда и себя, и всех родственников… Видишь ли, я все равно не смогу связать свою судьбу с Машей, даже если она уйдет от Барсукова. Потому что… Только ты никому не проболтайся. Потому что через три месяца я сам… женюсь. Вот так-то… И не пялься на меня, как на таракана, все мужчины рано или поздно заводят семью. Пришел и мой черед.

— На ком же ты остановил свой выбор?

— Ну… есть там одна. Позже узнаете. Не бойся, все будете гулять на свадьбе.

— Чтоб тебе в будущем рогоносцем стать!

— Спасибо. Сие все равно неизбежно, так что я отношусь к этому с каменным спокойствием Командора.

— Да он-то вроде бы наоборот. За вдовицей и после смерти подглядывал.

— Ну и дурак! Смотри, а наши-то на бережку загорают…

Мы подошли к озеру. На травке лежал Марков, а по обе стороны от него Милена и Ксения. И зачем мы сюда приперлись?

— Эй! — крикнул я им. — Кто хочет сходить на кладбище?

— Катись отсюда, — повернула ко мне свое лицо Милена.

— Грубишь, ласточка. Я тебе там свежую могилку приготовил.

— Я, пожалуй, пойду гляну, — сказал Марков и одним прыжком вскочил на ноги. Стал натягивать джинсы.

— И я с вами! — поднялась Ксения.

— Милена, почки простудишь, шла бы ты домой, — посоветовал я жене. Но она ничего не ответила, перевернувшись на живот. «Ну совсем от рук отбилась», — подумал я с сожалением.

Перед входом на кладбище мы остановились около двух молебных домов: церковью и «айсбергом» Монка. Двери обоих были отворены, словно приглашая ступить внутрь.

— Ну что, ребятки, кто — куда? — спросил Марков.

Мы с ним пошли направо, в храм, а Комочков и Ксения изъявили желание послушать диковинного корейского проповедника. Словно мало им подобных сект в Москве. К нашему удивлению, в церкви никого не было. Кроме Аленушки, которая, стоя на коленях, молилась перед образом Божьей Матери. О чем она испрашивала Ее, это невинное дитя? Услышав наши шаги, девочка повернула голову, посмотрела с забавной строгостью и приложила пальчик к губам. Но мы и не собирались шуметь, прыгать или громко восторгаться, как иностранные туристы. Мы встали там, где нам указал Бог, и каждый остался наедине с Ним. Душа человеческая подобна Его телу, она так же загрязняется за день, месяцы, годы, что требует очищения, омовения светлым Духом. И где же это возможно, как не в церкви? Я молил Господа простить мне мои грехи, которых накопилось так много, что они покрывали меня, будто чешуей. Я часто нарушал заповеди Божии, порой и не задумываясь о том. Я лгал, прелюбодействовал, сквернословил, пил, забывал о посте и молитвах, да и многое другое. Только еще никого не убил. Но, может быть, и это — впереди? Как знать. Но если придется вступиться за Аленушку, которой будет угрожать смертельная опасность, разве не вправе я поднять меч на злодея? Я знал, что сделаю это. И буду убивать, обратившись из мирянина в воина, чтобы защитить и ее и веру. Сам Господь призовет меня взять в руки оружие, поскольку и Он был не только милосердным, призывающим любить врагов своих, но и правосудно карающим, принесшим меч. Ведь и в Евангелии сказано: «Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его — как солнце, сияющее в силе своей». Эти слова прозвучали в моем сознании внезапно, я не мог помнить их… Мне показалось, что их прошептал тихо прошедший мимо меня отец Владимир, который услышал мои мысли. Он обернулся, кротко и ласково взглянув на меня, а печальные глаза его словно предупреждали о надвигающейся беде. Она уже здесь, в Полынье, он знал это. Я продолжал молиться: о спасении своей души, о родителях, жене, близких, тех, кто уже умер… И чувствовал себя все крепче и сильнее, как бы освобождаясь от этой налипшей чешуи, которая незаметно способна изменить человека так, что он превратится в мутанта. И вернуться в человеческий облик ему будет уже невозможно…

Когда я вышел из храма на солнечный свет, Марков поджидал меня возле изгороди.

— Кто тот прелестный ребенок? — спросил он задумчиво.

— А это Аленушка, дочь священника, — ответил я. И почему-то добавил: — Последняя надежда Полыньи.

— Да… В Москве таких детей уж и не сыщешь…

— Далась тебе эта Москва, чтоб она провалилась. Это и вообще-то не город, а средоточие всего мирового зла. Не знаю, почему уж так получилось. Наверное, на то есть свои причины, которые нам неведомы…

Вскоре из соседнего «айсберга» выскочили возбужденные, веселые Николай и Ксения.

— Что вы там, хиханьку ловили, у Монка? — спросил Марков.

— А ты зайди, сам узнаешь, — потешался Комочков. — Какие узоры плетет! Долдонит без умолку, как попугай.

— Призывал какую-то Гранулу на церковь, священника и всех тех, кто будет туда ходить, — засмеялась Ксения. — Значит, и на ваши головы тоже. Я знаю, сухой спирт бывает в гранулах. Что он имел в виду?

— На его языке Гранула означает смерть, — вспомнил я, и веселящиеся как-то сразу попритихли.

Наступило молчание. Даже солнце вдруг скрылось за тучей и все вокруг посерело.

— Чего-то он раздухарился, Монк ваш, — нарушил тишину Марков. — Дать ему, что ли, по лбу?

— Не все так просто, — пояснил я. — За Монком стоит Намцевич. А у того вооруженная охрана. А мы все здесь — в западне. Вот так-то, мой бравый капитан. И еще неизвестно, что нас ожидает впереди.

— Ну, привез в миленькое местечко, — сказала Ксения. — Ладно, пошли на кладбище, будем готовиться к смерти.

Зря, конечно, она так сказала… Существует теория, что не только произнесенное слово, но даже мелькнувшая мысль рано или поздно материализуется — и бьет по тебе бумерангом. И вообще, все, что не имеет физического тела, никуда не исчезает, а заполняет окружающее нас пространство. Вселенную, космос. И я был уверен, что так оно и есть.

На кладбище, среди могильных плит, склепов и памятников, мы как-то неожиданно потеряли друг друга. Сначала отстал Комочков, разглядывая понравившиеся ему изваяния, потом куда-то упорхнула Ксения, словно залетевшая на погост бабочка, а когда я оглянулся, то со мной рядом не было и Маркова — его тоже унесла нелегкая. Я искал могилу деда,’ но, кажется, снова заблудился. И лишь после пятнадцатиминутного блуждания мне повезло: я наткнулся на запомнившееся мне имя на постаменте: «Кирюшин Коля. 1981–1982», и дух этого младенца повел меня по правильной дорожке. Вскоре я вышел к отлитому Ермольником памятнику — двум выползающим из земли рукам, которые держали скрещенные мечи. Я остановился перед могилой деда. Мое внимание сразу же привлек букетик полевых цветов, лежащий на холмике. Наверное, его принесла тетушка Краб или кто-то еще — ведь деда в Полынье чтили многие. Но и убили его тоже здесь. Где любовь — там и смерть, подумал я. Мне вдруг показалось, что какие-то неуловимые изменения произошли тут… Что-то нарушилось после моего первого посещения. Словно бы сам памятник чуть сдвинулся в сторону, накренился. Приглядевшись внимательней, я заметил, что это действительно так: один из мечей был чуть выше другого. Странно, ведь они были установлены абсолютно ровно. Казалось, что это пытался подняться покойник, сбросить давивший его многотонный груз сырой земли. И хотя я старался уверить себя, что, скорее всего, это связано с оседанием почвы (или причина в пронесшейся над Полыньей грозе?), но неприятное ощущение не покидало меня. Так же было и в тот, первый раз… Скверные шутки преподносит мне мое воображение на кладбище. Я вспомнил и свое появление в поселке, то, как вступил в дом деда, как рассматривал его старый хлам, как изучал тетрадки, как напугало меня незримое присутствие кого-то радом со мной. Все это было уже тогда, будто кто-то подавал мне какие-то знаки из потустороннего мира, которые я не мог или не желал понять. И эти мечи в подвале… И вновь тетрадки… Как жаль, что мне не удалось их сохранить, что я отнесся к ним столь беспечно. Конечно, все эти рецепты были средневековым бредом, но разве сейчас — все мы — не живем в том же средневековье? И хорошо еще, что вообще не вернулись к пещерной жизни… Мне вдруг вспомнился один рецепт, на который я тогда обратил внимание и который показался мне самым безумным, вызвав язвительный смех: «Как выйти сухим из воды, не окаменев при этом?» Что это означает? Кабалистика какая-то… Я повторил про себя: выйти сухим из воды… выйти сухим… и не окаменеть… Не умереть физически? Воплотиться во что-то? Не в камень, а в плоть? Нет ли тут какого-то потайного смысла? Выйти сухим… из озера? Нет, чушь! Мои мысли скакали так быстро, что я не мог ухватить ни одну из них, спокойно проследить до конца. Голова стала кружиться… Выйти сухим из озера и не окаменеть. Нет, не из озера — из воды — так было написано. А какая разница? И при чем здесь вообще этот рецепт? Он не имеет никакого отношения к смерти деда. А вдруг?..

Я содрогнулся, потому что чья-то рука легла мне на плечо. Рядом стоял Марков. А я смотрел на него совершенно отрешенным взглядом и не узнавал.

— Пойдем, — произнес он. — Я не хотел тебе мешать, но ты стоишь так уже минут десять.

— Да-да… конечно… — услышал я свой голос, который показался мне чужим. — Уйдем отсюда… скорее.