Глава 28

Если вам доводилось знавать очень богатых людей, а под очень богатыми я подразумеваю тех, кому принадлежат несколько домов, скорее напоминающих дворцы, и кто имеет столько денег, сколько среднестатистическому люду даже представить себе сложно, вы, вероятно, чувствовали себя после общения с ними так, словно вас каким-то образом уничижили, принизили и обесценили. Похоже на слишком тесные отношения с представителями театрального бомонда, проповедниками или политиками, которые убедили нас в том, что их предназначение — это увести нас подальше от самих себя.

Если же вы проведете с очень богатыми людьми много времени, то быстро поймете, что, несмотря на свои деньги, многие из них скучны и неостроумны. Их вкусы зачастую поверхностны, а интересы пусты и сконцентрированы только на себе, любимых. Большинству из них не нравятся кинофильмы, они не читают содержательных книг и не проявляют никакого интереса к тому, что не имеет прямого влияния на их жизнь. Их разговоры прозаичны и сводятся к мелочам повседневного существования. Люди же, которые обслуживают их столики в ресторанах, полируют и водят их машины, ухаживают за их газонами и садами, не представляют собой ничего больше, нежели абстракции без фамилий или историй, заслуживающих их драгоценного внимания. Труд, пот и страдания масс для них — это барахло невежественного мрака старых дней, которым место в книгах Чарльза Диккенса и которые не имеют ничего общего с современной эрой. В мире очень богатых людей тупость, быть может, и не достигает уровня добродетели, но уж точно зачастую является нормой.

Но самое удивительное во многих из тех, кто обладает огромными состояниями, заключается в их базовом допущении, на фундаменте которого они строят свои жизни: они искренне верят в то, что другие люди обладают той же ненасытной жаждой денег, что и они, и что другие люди сделают все, лишь бы до них добраться. В их культуре понятия манер, морали и денег не отличить друг от друга. Мраморные полы и витые лестницы домов, принадлежащих богатым, как и массивные люстры, освещающие их коридоры, редко имеют что-либо общее с физическим комфортом. Подобные предметы для них — словно иконы, словно исполнение некоего обета, рано или поздно превращающиеся в подношение божеству, с которым они сами себя отождествляют.

Британского нефтяного предпринимателя Хьюбера Доннели можно было бы назвать эмиссаром богатеев, хотя при этом его и нельзя было бы назвать лицемером. В девять утра в четверг он лично явился ко мне в офис. Если он и преступал закон, а я так полагаю, что преступал, то храбрости ему было не занимать. Он пришел один, без адвоката, в логово дракона, и выложил все начистоту.

— Я хочу, чтобы вы и мистер Персел работали на нас, — сказал он, — вам придется ездить в командировки, но летать вы будете первым классом или на частных самолетах, останавливаться будете только в лучших отелях. Вот начальное предложение.

Он положил листок бумаги на мой ежедневник на столе. На бумажке было написано: 215000.

— Это на испытательный срок, — добавил Доннели, — через шесть месяцев вас ждет значительная прибавка.

— Это большие деньги, — заметил я.

— Вы их заработаете.

— На моем месте только дурак откажется от такой возможности.

— Обговорите это со своей семьей. Вас никто не торопит.

Он был одет в темно-синий костюм и рубашку оловянного цвета. Прическа была безупречной. Но я не мог оторвать глаз от проваленных щек и кожи, висевшей под его челюстью.

— Ведь вы уже знаете, что впустую теряете время, правда? — спросил я.

— Вероятно.

— И все же вы пришли.

— Приходится ходить здесь и там и выполнять свои небольшие обязанности. Думаю, вы знаете, о чем я говорю.

— Давно общались с Ламонтом Вулси?

— Между нами нет дружеских отношений.

— Я слышал, кто-то ему здорово надавал.

— Вулси умеет провоцировать людей.

— Когда-нибудь слышали о парне по имени Озон Эдди Мутон?

— Нет, кажется, нет.

— В округе Святого Бернарда в багажнике сожженной машины недавно были обнаружены два тела. Я слышал, жар был такой, что у них даже зубы расплавились.

Я наблюдал за его глазами, но он даже не моргнул. В них сквозило почти что вечное просветление. Они были свободны от вины, беспокойства и каких-либо чаяний. Они напомнили мне голубую воду в солнечный день или же глаза странствующих проповедников, утверждающих, что пережили перерождение.

— Если бы вы работали на нас, подобные вещи вас бы не беспокоили, — произнес он. — А почему бы не попробовать? Вы производите впечатление человека с классическим образованием. Как солдату, вам доводилось ходить по стопам британцев и французов, и вы знаете, как все выйдет в конце концов. Неужели вы хотите всегда охотиться за объедками со столов богатеев? Вам действительно нравится быть частью системы, которая взращивает среди своего народа пороки, такие как азартные игры, и утихомиривает бедноту хлебом и зрелищами?

— Парни, погибшие на той буровой вышке, однажды найдут вас, мистер Доннели.

— Когда у нас кончаются аргументы, мы прибегаем к библейским проповедям?

— Думаю, вам больше повезет с каким-нибудь мертвецом, чем со мной. Мертвецы ходят, где хотят. Они садятся на край вашей кровати по ночам и стоят позади вас в зеркале. Если они нашли вас, они никогда не успокоятся. И знаете, что в них самое плохое?

Доннели улыбнулся и не ответил.

— Когда придет ваше время, они будут вас сопровождать, и, поверьте, они вряд ли отведут вас в хорошее место. Мертвецам не свойственно милосердие.

И вдруг он сделал что-то, чего я никак от него не ожидал. Доннели наклонился надо мной, облокотившись локтями о мой стол.

— А ведь когда-то я тоже был как вы, пытался навязать свою мораль всему миру. Я побывал и в Судане, и в Ливии, и в Таджикистане, в Руанде и Конго. Я не мог смотреть, как крестьян по голову закапывают в землю, а потом сносят им эти головы грейдерами, как женщинам на обочине вспарывают животы мачете. Но я научился, как с этим жить, как, я уверен, научились и вы, и мистер Персел. Не смывайте свои грехи за чужой счет, мистер. Это безвкусно и дешево, это недостойно солдата и знающего человека.

— Мне с Клетом Перселом нечего вам дать.

— Детектив Робишо, перейдя не тот Рубикон, оказываешься в суровой и непредсказуемой среде. Это не та страна, где можно надеяться на доброту незнакомцев или тех, кто кажутся вам друзьями. Понимаете, к чему я клоню?

— Абсолютно нет, — ответил я.

— Очень жаль. Я думал, что вы более восприимчивый человек. Всего хорошего, — заключил он.

Гретхен Хоровитц не слишком-то удавались эмоции, требовавшие доверия или послабления ее оборонительной системы. Ее программа всегда была проста: первое, никогда не давай другим возможности причинить тебе боль; второе, если люди не понимают твоих предупредительных знаков, научи их сожалеть о своих поступках; и, третье, не позволяй мужчине забраться тебе в голову с тем, чтобы затем залезть под юбку.

Разговор же с самой собой о Пьере Дюпре поднял на поверхность проблемы, с которыми она ранее никогда не сталкивалась. Чем больше она о нем думала, тем большей силой и властью она его наделяла. Чем больше она старалась вытолкнуть его из своих мыслей, тем больше уверенности в себе она теряла. С шестнадцатилетнего возраста Гретхен Хоровитц никогда не убегала от проблем. Она могла бы сказать, что и не боялась, или, по крайней мере, никогда не позволяла страху помешать ей делать то, что она делала. До этого момента. Она, очевидно, теряла контроль, хотя была уверена, что этого с ней больше никогда не приключится. Она чувствовала слабость, волнение и стыд, чувствовала себя нечистой и старалась не смотреть на себя в зеркало. Может, в глубине души она всегда мечтала оказаться в руках большого, сильного и привлекательного мужчины, богатого, образованного и хорошо одевающегося? В данном случае разговор шел о мужчине, который чуть не сломал ей пальцы, сжав их в своей ладони. Быть может, внутри нее жил другой человек, кто-то, чья самооценка была настолько низкой, что ее привлекал тот, кто причинил ей боль?

Гретхен почувствовала, как зарделись ее щеки и глаза подернулись поволокой.

Ну что может быть плохого в том, чтобы его выслушать? Ведь друзей нужно держать поближе к себе, а врагов еще ближе, верно?

«Выкинь из головы эти мысли, — приказала она себе, — Пьер Дюпре хочет затащить тебя в постель.

Гретхен отправилась в ванную, умылась и села на табуретку, ее голова кружилась. Она и не помнила, когда чувствовала себя такой разбитой в последний раз.

Пьер Дюпре не был ее единственной проблемой, и она это знала. Человек по имени Марко дал ей десять дней на то, чтобы убить Клета Персела и Дэйва, и Алафер Робишо. Мать Гретхен уже не была заложницей, но это никак не повлияет на предъявленные условия. Либо она выполнит заказ, либо убьют ее, вместе с Клетом, его лучшим другом Дэйвом и Алафер. Ее враги знают, где она находится, она же не имеет представления о том, где находятся они, как Клет ее и предупреждал. Ну почему все это происходит именно сейчас, когда она подумывает о том, чтобы начать новую жизнь и попытаться сделать карьеру в кино?

Размышления Гретхен прервал вид Пьера Дюпре, припарковавшегося на ее подъездной аллее и начавшего копошиться в бумажном пакете на переднем сиденье своего внедорожника. Почему же все, связанное с ним, вдруг превратилось в тайну? Даже его приезд в коттедж казался нереальным, частью сна, который словно из мира грез проник в настоящий мир. Листва кружила над «Хаммером», а солнечный свет, падавший на затемненные окна машины, отражался от поверхности стекла желтым шариком, покачивающимся на темной поверхности воды. Она слышала, как потрескивает, остывая, двигатель и как на соседнем газоне, плюясь и фыркая, оживает поливная система.

Дюпре наклонился, достал букет разноцветных роз и открыл дверь автомобиля. Он направился к крыльцу, настолько высокий, что почти заслонил своей фигурой все деревья, небо и церковь по ту сторону улицы. Хотя не было еще и двух часов пополудни, темная щетина уже была заметна на его щеках, словно в последний раз он брился еще до заката, на лоб свисала прядь черных волос. На его подбородке виднелась мужественная ямочка, а в углу рта небольшой шрам, словно он хотел улыбнуться, но не желал казаться слишком самоуверенным. В левой руке он нес коробку, завернутую в золотую фольгу и перевязанную красной фетровой лентой.

— Я возвращался из аэропорта в Лафайетт и решил сделать вам маленький подарок, — сказал он вместо приветствия.

Гретхен репетировала ответ, но так и не смогла вспомнить, какой.

— Мисс Гретхен, я не виню вас, за подозрительность в свой адрес, — мягко продолжил Пьер Дюпре, — я просто хотел завезти вам вот это. Если хотите, отдайте кому-то еще. Просто небольшой жест с моей стороны.

— Заходи.

Неужели она действительно это сказала?

— Спасибо, — ответил Пьер, входя внутрь, — у вас здесь очень мило. Выглядит очень комфортно и умиротворяюще. Надеюсь, я не побеспокоил вас.

— Да, ничего. Я имею в виду, место ничего. Я его арендую. Вместе с мебелью.

— Может, я поставлю цветы в воду? — спросил он. Он смотрел внутрь коттеджа, но стоял так близко, что она чувствовала жар, который, казалось, исходил от его кожи. — Мисс Хоровитц?

— Может что?

— Цветы. В воду. Они хорошо будут смотреться на обеденном столе, не думаете? Знаете ли, будет такой всплеск цвета. Вот здесь. Вы любите темный шоколад? Вы же не на диете?

Гретхен не поспевала за его словами. Ее лицо горело, уши закладывало, словно она находилась на большой глубине с пустыми баллонами воздуха и давление начинало что-то ломать в ее голове.

— В шкафу есть стеклянный кувшин, — выдавила она.

Пьер пересек столовую и начал наполнять кувшин водой у раковины, стоя широченной спиной к Гретхен.

— Сегодня рано утром я слетал частным рейсом в Галвестон и разорвал свои деловые отношения с компанией, с которой мне никогда не нужно было связываться, — сообщил он. — Я также решил некоторые финансовые дела с бывшей женой. Я возвращаюсь к написанию картин и собираюсь посвятить этому все свое время. От своего рекламного бизнеса я тоже избавляюсь.

Дюпре повернулся, вытирая руки о бумажное полотенце. Он скомкал его в шарик и рассеянно положил за собой на раковину. Затем снова взял его в руки и начал искать мусорное ведро.

— Под раковиной, — подсказала Гретхен.

— Вы собираетесь на музыкальное ревю в Новой Иберии на этих выходных?

— Я снимаю о нем документальный фильм.

— Просто прекрасно. Моя бывшая жена спонсирует одну из музыкальных групп, какой-то западный свинг, — Пьер продолжал смотреть ей прямо в лицо, не отводя глаз. — Вам не слишком-то нравится моя бывшая жена, не так ли?

— Она наговорила мне всяких гадостей.

— И что вы сделали?

— Ничего.

— Что-то на вас непохоже.

— Мне не пришлось. Алафер Робишо съездила ей по морде. Твоя бывшая жена редкостная сука.

— Боже мой, мисс Гретхен.

— Я не люблю, когда меня называют «мисс».

— Варина тоже ненавидит это слово.

— Рада за нее. При этом она остается подзаборной сукой. Ты что, решил, что дышать вовсе не обязательно?

— Нет, почему вы так думаете?

— У тебя лицо покраснело. Мужики так делают, когда пытаются казаться невинными и застенчивыми.

— Я вырос здесь. Большинство местных дам не пользуются такими выражениями.

— Говоришь, они выше меня?

— Нет-нет, наоборот. Я восхищаюсь вами.

— Да ну?

— Вы знаете, как нагнать на человека страх божий. Плюс к этому, вы прекрасны.

— Прекрасна?

— Позвольте говорить начистоту. Отбросим недомолвки. Вы экстраординарная женщина, такая, с какой хотел бы находиться любой мужчина. Вы излучаете силу и одновременно женственность, а это встречается крайне редко. Меня тянет к вам.

— М-да, это действительно начистоту, — ответила Гретхен. Она почувствовала, как кровь поднимается у нее внутри, как набухает грудь. — И что же ты знаешь обо мне?

— Я не понимаю.

— Мое прошлое. Как ты думаешь, кто я такая? Чем я зарабатываю себе на жизнь?

Дюпре покачал головой.

— Не знаешь? — спросила она.

— Мне все равно, чем вы зарабатываете себе на жизнь.

— У меня антикварный бизнес. Хотя мне приходилось делать и другие вещи.

— Меня не интересует ваше прошлое. Вы такая, какая вы есть. У вас превосходно сложенное тело женщины-воина и глаза маленькой девочки.

— Зачем ты сегодня приехал сюда?

— Чтобы привезти вам эти небольшие подарки.

— Не ври.

— Я здесь, чтобы сделать все, что вы захотите.

Кончиками пальцев он прикоснулся к ее щеке. Гретхен тяжело дышала через нос, чувствуя, как твердеют соски под блузкой. Она взглядом нашла его глаза, ее щеки пылали.

— Позвони мне позже, — прошептала она.

— Я не знаю ваш номер телефона.

— Я сама его только что купила, еще не помню на память. Спросишь в справочной.

— У вас нет мобильного?

— Я его потеряла.

— Вы все еще не доверяете мне. Ну что ж, я не виню вас.

Гретхен провела языком по губам и поняла, что не может отвести взор от его глаз. Щека, к которой он прикоснулся, казалось, была объята пламенем.

— Ты назвал меня жидовкой, когда чуть не сломал мне пальцы.

— Я буду стыдиться этого до конца своей жизни.

— Мне нужно в душ.

— Вы хотите, чтобы я остался? Я не хочу, чтобы вы сделали что-то, о чем потом будете жалеть. Я ухожу, чтобы позволить вам принять решение, пока меня нет рядом.

— Я не говорила, что ты должен уйти.

— Нет, я не хочу быть источником волнения, вины или еще чего-нибудь неприятного. Мне лучше уйти. Прошу простить меня, если я принес вам какие-либо неудобства.

Пьер открыл входную дверь, прошел по веранде, спустился по ступенькам и пересек газон по направлению к «Хаммеру». Тени ветвей колыхались на его волосах и рубашке, а Гретхен почувствовала такую слабость, что ей пришлось опереться на дверной косяк, чтобы не упасть.

— Что стряслось? — спросил Клет. Он сидел во вращающемся кресле в своем кабинете, глаза мутноваты, уголок рта опущен.

— Я чувствую себя весьма глупо, — ответила она, — нет, даже хуже. Я ненавижу себя.

— И с чего бы это?

— Из-за Пьера Дюпре. Он только что был в моем доме, — ответила Гретхен.

Клет не выказал никаких эмоций.

— Хочешь со мной поделиться? — спросил он.

Гретхен говорила минут десять, а Клет молча слушал ее, устремив взгляд в бесконечность. Через окно она видела канал и на дальней его стороне чернокожего мужчину, подстригающего газон перед старым монастырем. Трава уже начала желтеть в преддверии зимы, а цветы на грядках поникли, вероятно, от первых заморозков. Холодная тень монастырских стен беспокоила девушку, хотя она и не могла понять почему.

— Я не понимаю своих чувств, — сказала она, — у меня такое впечатление, как будто что-то умерло внутри меня.

— Почему? Ведь ты не сделала ничего плохого, — ответил Клет.

— Мне понравилось, когда он льстил мне. Я не хотела, чтобы он уходил. Если бы он задержался, я не знаю, что бы произошло. Хотя это неправда. Я бы позволила ему…

— Ты не знаешь, что бы ты сделала, а потому хватит думать об этом, — перебил ее Клет, послушай, твои чувства вполне естественны. Мы хотим верить людям, которые говорят о нас приятные вещи. И мы хотим верить в то, что они хорошие люди.

— Со мной кое-что произошло в парке в Лафайетте. Маленький мальчик чуть не упал в пруд. Его отец должен был присматривать за ним, но заснул. Наверное, я спасла этому мальчишке жизнь. После этого я подвезла семью до их дома. Они бедствуют, с трудом сводят концы с концами. После этого я почувствовала себя по-новому. Что-то в этой семье заставило меня понять, как что-то изменилось в моей душе. Или, может, я чувствую, что изменилась, потому что помогла им? Не знаю.

Клет забросил в рот пластинку жевательной резинки.

— А потом появляется Дюпре, и ты не знаешь, простить его или пристрелить?

— Что-то в этом роде.

— Не верь ему. Он гнилой человек.

— Он говорит, что изменился.

— Сегодня ночью у него дома была женщина.

Гретхен уставилась на отца.

— Откуда ты это знаешь?

— Я наблюдал за ними через кухонное окно в оптический прицел винтовки в четыре утра этим утром. На женщине был золотой пояс. Ее лица я не видел и не знаю, кто она, но она уехала с Дюпре.

— Она провела в доме всю ночь?

— Похоже, что да.

— А что ты там вообще делал?

— Я подумывал о том, чтобы подстрелить старика. Да и Дюпре тоже. Жаль, что не сделал этого.

— Ты не такой.

— Не будь в этом так уверена.

— Клет, может, мне уехать из города?

— А куда ты отправишься?

— Какая разница? Из-за меня у тебя проблемы с твоим лучшим другом. Алафер тоже злится на меня. Если я останусь здесь, рано или поздно меня арестуют. У меня такое ощущение, что моя жизнь испорчена навсегда, и я не вижу выхода.

— Ты беспокоишься из-за смерти Джессе Лебуфа?

Гретхен кивнула.

— Лебуфа застукали, когда он насиловал женщину. Мало того, она помощник шерифа. Тот, кто пристрелил его, скорее всего, спас ей жизнь. Не смотри в окно, смотри на меня. Джессе Лебуф был куском дерьма, и все здесь это знают. Точка.

— Ты думаешь, Пьер врал мне? Все эти вещи, что он говорил…

Гретхен видела, как Клет пытается собраться с мыслями для ответа.

— Ты прекрасная женщина и замечательный человек, — сказал он, — и он не говорил тебе ничего такого, чего не знал бы на его месте любой человек, способный видеть. Не приближайся к этому ублюдку. Если я его увижу, это будет худший день в его жизни.

— Я больше не хочу делать людям больно. И не хочу, чтобы людям было больно из-за меня.

— Гретхен, я подвел тебя. Нет ничего хуже, чем когда девочка растет без отца. Я никогда не прощу себя за то, что позволил этому произойти. Но этот отморозок не наложит на тебя свои лапы.

Она пустым взглядом смотрела в пол.

— Как ты думаешь, чем же все это закончится?

— Парни, стоящие за всем этим, думают, что мы с Дэйвом знаем что-то, чего мы в действительности не знаем. Те же самые люди считают, что ты представляешь для них угрозу. Если все пойдет, как они хотят, мы все превратимся в удобрения.

Персел достал салфетку из коробки, выплюнул в нее жвачку и бросил в корзину.

— У тебя что, десны кровоточат? — спросила Гретхен.

— Да, иногда. Никогда не чистил зубы правильно.

— Что ты скрываешь?

— Да ты хуже, чем Дэйв. Послушай, близнецы Боббси из убойного отдела — это навсегда. А теперь ты одна из нас. Значит и ты тоже навсегда.

— Нет, я не одна из вас. Я убивала за деньги, Клет.

Он наклонился над столом, ткнув в воздух указательным пальцем.

— Ты делала то, что тебе приходилось делать, потому что мужчины издевались и насиловали тебя, когда ты была ребенком. Ты все равно моя маленькая девочка, и я вырву язык любому, кто скажет, что ты не прекрасная молодая женщина. Ты следишь за моими словами? И чтобы я больше не слышал, как ты себя унижаешь. Ты один из лучших людей из всех, кого я знал.

Гретхен почувствовала комок в горле, такой большой, что не смогла его проглотить.

С этого места в моем рассказе я не могу быть полностью уверен в произошедших далее событиях. Ночью в четверг пошел ливень, за которым в Луизиане всегда следует холодный фронт, наступающий с севера со скоростью летящего кулака и украшающий поля сахарного тростника изморосью, а края каналов заковывая в первый несмелый лед. Мальчишкой я всегда ждал этой погоды, ждал, когда отправлюсь с отцом на утиную охоту на остров Пекан, когда мы вместе поднимались из камыша, прижав ружья к плечу, снимая с небосвода крякв и канадских гусей, чьи клинья были словно высечены на облаках до самого горизонта. Но те времена давно миновали, и когда мы с Молли отправились спать около десяти в тот четверг, сны унесли меня в места, которые, казалось, не имели ничего общего с южной Луизианой, лаем ретриверов и звуками гусей, падающих на тонкий лед вокруг нашей засады.

Во сне я видел длинную полоску чистой зеленоватой воды в Драй-Тортугас, розовато-серую массу Форт-Джефферсона на заднем плане, а ниже — коралловый риф в виде подковы, формирующий нечто наподобие чаши, в которой парило облако горячей голубой воды, словно чернила. Риф был покрыт нитями фосфоресцирующих водорослей, за ними виднелись лобстеры, прячущиеся в камнях, и тени рифовых акул, скользящие по белизне песка.

Затем вода вдруг начала отступать от кромки пляжа, окружающего форт, открывая на дне скалистую, крошащуюся породу. Вода неумолимо исчезала, словно кто-то вытащил пробку на дне океана. Лодка, где я стоял, опускалась вместе с уровнем воды, пока не воткнулась килем в морское дно. Я ждал, что увижу покрытые кораллами пушки, заржавевшие торпеды и останки древних кораблей посреди волнистого пейзажа со сглаженными контурами песчаной скульптуры. Я ошибался. Я оказался посреди пустыни и вдалеке видел, как округлость Земли капает с горизонта в темно-синее небо, в котором не было ни облаков, ни птиц. Песок был покрыт вулканическим порошком и большими кусками базальта, разбросанными среди мерцающих луж с ядовито-зеленой жидкостью, напоминающей химические отходы. Я не видел никаких признаков жизни, пропали даже лобстеры и рифовые акулы, хотя я точно знал, что они были у коралловой подковы несколько мгновений назад. Единственным человеческим сооружением, насколько видел глаз, был Форт Джефферсон, место, где Доктор Сэмюэль Мадд был посажен за решетку за ту роль, что он сыграл в удавшемся покушении на президента Линкольна. Флаг, некогда реявший над ним, превратился в выцветшие на солнце полоски красной, белой и синей марли.

Я сел в кровати и с облегчением услышал дождь, бьющий по деревьям и барабанящий по нашей металлической крыше, стекая через водостоки на грядки и во двор. Я надеялся, что дождь затянет на всю ночь, затопит наш участок, забьет канализационные стоки, перельется через тротуары и волнами омоет улицы и склоны у канала, пока дубы, кипарисы и тростник вдоль их берегов не задрожат в мощных потоках воды. Я хотел видеть, как дождь начисто вымоет поверхность земли, как это уже случалось во времена Ноя. Я хотел верить в то, что утром меня будет ждать розовый восход, радуга и одинокая голубка в небе, летящая к кораблю с зеленой веткой в клюве. Я хотел верить в то, что библейские события старых эпох снова могут произойти. Иными словами, я хотел верить в невозможное.

Я был на полпути в туалет, когда зазвонил телефон. Я снял трубку на кухне. Сквозь оконное стекло я видел тяжелые клубы белого тумана на поверхности канала, видел Треножку и Снаггса, прижавшихся друг к другу в конуре.

— Угадайте, кто это, мистер Дэйв, — произнес голос.

— Я не уверен, что снова готов к этому, Ти Джоли, — ответил я.

— Я сделала что-то не так?

— Мы побывали на острове к юго-востоку от Чанделер. Там никого нет.

— Как это? А где я, по-вашему, нахожусь?

— Не имею ни малейшего представления.

— Я вижу пальмы и воду через окно.

— Судя по голосу, ты чем-то накачалась, Ти Джоли, — сказал я.

— Не вините меня. Я не могу не принимать то, что они мне дают.

— Кто они?

— Доктор с медсестрой. Я почти истекла кровью. Вы ничего не слышали от Блу?

— Нет, не слышал. Блу умерла от передозировки. Ее тело заморозили в глыбе льда и выбросили в море к югу от округа Святой Марии. Я видел тело на столе у патологоанатома. Последнее, что она сделала перед смертью, это положила себе в рот записку о том, что ты еще жива. Ты должна прекратить лгать себе, Ти Джоли.

— Блу не употребляет наркотиков. Больше не употребляет. Я видела ее на видео. Она махала мне рукой с лодки. В океане, там, где Калифорния.

— Где Пьер Дюпре?

— Даже не знаю. Я сплю большую часть времени. Я хочу вернуться домой. Я скучаю по Сент-Мартинвиллу.

— Ты должна узнать, где ты находишься, и сказать мне.

— Я же уже говорила. Я вижу стены снаружи, пальмы и волны, бьющие по пляжу.

— Ты в месте, которое напоминает форт? Покрытый штукатуркой?

— Да, сэр.

— Вокруг здания стоит забор с битым стеклом наверху? Часть стены развалилась, и внутри нее видны шлакоблоки?

— Точно! Я здесь!

Я не знал, что сказать.

— Послушай меня. Ты не там, где думаешь. Я был на острове к юго-востоку от Чанделер, но дом был заброшен. Ты должна узнать, где находишься, и перезвонить мне.

— Мне пора. Они не хотят, чтобы я говорила по телефону. Они говорят, мне нельзя волноваться.

— Ты знаешь Алексиса Дюпре?

— Я ничего не говорила про мистера Алексиса.

— Он там?

— Я не могу больше говорить.

— Он что-то с тобой сделал?

— До свидания, мистер Дэйв. Я не буду больше звонить. Всего хорошего. Знаете, однажды вы еще увидите меня по телевизору из Калифорнии. Увидите меня с Блу. Тогда и скажете мне, что я вру.

Я повесил трубку телефона и уставился на аппарат. Я попытался снова прокрутить в мозгу то, что сказала мне Ти Джоли. Не было сомнений в том, что она бредила, накачанная под завязку кокаином или прочей дурью, в тумане химически индуцированной шизофрении. Но в Одном она точно сказала мне правду: вряд ли я еще когда-нибудь услышу ее голос в трубке телефона.

Я ничего не сообщил Молли или Алафер о звонке Ти Джоли. Я никому не рассказал об этом, кроме Клета. Я больше не доверял собственному восприятию и задумывался, не переживаю ли я нервный срыв. С момента моего возвращения в управление коллеги относились ко мне с уважением, но и с некоторой настороженностью или даже боязнью, свойственными людям в общении с пьяницами или теми, чья смертная натура начала проявляться в их глазах. Неприятно так думать о себе. Если вам доводилось бывать в краю смертной тени, вы знаете, о чем это я. Когда стоишь, покачиваясь, у края могилы, когда чувствуешь, что стоит закрыть глаза, и ты потеряешь весь контроль над своей жизнью, что через несколько секунд тебя бросят в черную дыру, из которой нет выхода, на тебя находит озарение о человеческом существовании, которое другие просто не в состоянии понять. Каждый восход становится свечой, которую ты оберегаешь до заката солнца, и любой, пытающийся прикоснуться к ней или задуть ее, подвергает себя смертельному риску. Существует синдром, известный под названием «взгляд на тысячу ярдов». Солдаты приобретают его в местах, которые позже превращаются в мемориальные парки, полные скульптур, зеленых газонов и прямых рядов белых крестов в окружении кленов и орешин. Но никто не задумывается о том, что пасторальный ландшафт на поле брани и убийства вряд ли утешит тех, кто боится за свою судьбу каждый раз, когда закрывает глаза.

Было 7:46 утра пятницы, я сидел за столом в коттедже Клета и наблюдал, как он готовит завтрак на маленькой плите.

— Ти Джоли сказала тебе, что видит пальмы и океанские волны из окна? — переспросил он.

— Она сказала, что видит штукатуреные стены с торчащими из них шлакоблоками в месте обрушения стены. Я упомянул битое стекло на стене и спросил, не похож ли тот дом, где она находится, на форт. Она сказала, что она именно там.

— Дэйв, похоже, это ты рассказал ей детали, а не наоборот.

— Весьма вероятно. Но Ти Джоли сама сказала мне, что смотрит на пальмы и океанские волны, разбивающиеся о берег.

— Что еще она тебе сообщила?

— Она не знает, где Пьер Дюпре. Похоже, она испугалась, когда я упомянул Алексиса Дюпре.

— Этому старикану давно уже пора на тот свет, — буркнул Клет. Ом лопаткой снял со сковороды свиную отбивную и пару яиц и переместил их на тарелку.

— Точно не будешь?

— Знаешь, сколько жира в этой твоей готовке?

— Именно поэтому у меня никогда не было проблем с артритом. Жир в пище смазывает суставы и хрящи. Ни у кого в моей семье никогда не было артрита.

— Это потому, что они до него попросту не доживали, — ответил я.

Персел сел напротив меня, налил мне чашку кофе и принялся завтракать, макая тост, густо смазанный сливочным маслом, в яичный желток. Он сказал, не поднимая глаз:

— А ты уверен, что тебе это не приснилось?

— Нет, не уверен. Я вообще в последнее время ни в чем не уверен, — ответил я.

— После той перестрелки на канале мне начали сниться всякие сны и мерещиться голоса, — сказал он. — Иногда, когда я не сплю, я вижу вещи, которых не существует.

— Например? — спросил я.

— После того как я отмудохал Ламонта Вулси, я потащил свою задницу вниз по Сент-Чарльз и увидел трамвай, едущий прямо на меня. И форма у парня в кабине не была похожа ни на одну из тех, что им дают в управлении транспорта, по крайней мере, я таких не видывал. Понимаешь, о чем это я?

— Нет, ответил я.

— У парня лицо было как у мертвеца. Я вырос в этих местах. Трамвай стоил десять центов, когда я был ребенком. Я обожал ездить на нем в центр и пересаживаться на Елисейских Полях, а иногда попадал и в тот парк развлечений на озере. Я никогда не боялся трамваев.

— Это ничего не значит, — возразил я. — Ты отдубасил Вулси потому, что он выбрал объектом своих сексуальных прихотей девчонку-вьетнамку. А она, в свою очередь, напомнила тебе о девушке-евразийке во Вьетнаме и о том, что с ней сделали вьетконговцы за то, что она влюбилась в американского пехотинца. Ты опять винишь себя в том, в чем нет твоей вины.

— Почему ты вечно паришь мне мозги насчет моего здоровья?

— Да я вроде не об этом.

— Ты меня убиваешь, дружище.

— Где Гретхен?

— Я не знаю. Но если я увижу Пьера Дюпре рядом с ней, я закатаю его под обои.

— А ты знаешь, что у тебя на ковре лежат женские трусики?

— Да ну? — удивился он. Его рот был наполнен мясом, яйцами и хлебом, и, казалось, вот-вот порвется по швам.

— Хочешь сегодня пойти со мной и Джули Ардуан на ревю 40-х? Вечеринка обещает быть незабываемой.