Глава 27
После ужина в среду вечером зазвонил мобильный телефон Алафер. Это была Гретхен Хоровитц.
— Прокатишься со мной? — предложила она.
Алафер закрыла глаза и подумала, как же спрятать нежелание, которое она чувствовала в груди.
— Сейчас?
— Мне нужен твой совет.
— О чем?
— Я не хотела бы говорить об этом по телефону.
— Я собиралась через пару минут отправиться на прогулку.
— Твой отец не хочет, чтобы ты общалась со мной?
— Это создает для него некоторый конфликт, Гретхен, будем реалистами.
— Я накупила кучу съемочного оборудования, собираюсь снять документалку о музыкальном ревю 40-х годов.
— Но ведь ты же не поэтому звонишь.
— Я припаркуюсь на разводном посту на Берк-стрит. Если у тебя нет желания со мной болтать, не беспокойся.
— Гретхен…
Спустя несколько минут Алафер уже была рядом с «Шэдоус» и старым кирпичным зданием, где раньше располагался офис агента по продажам «Бьюиков», а теперь находилась юридическая контора. Она повернула вверх по улице, ведущей к разводному мосту, и увидела обрубленный пикап Гретхен, припаркованный на углу. Открытый двигатель мерцал в полутьме. Гретхен вышла на тротуар.
— Спасибо, что пришла, — сказала она.
— Что стряслось? — спросила Алафер.
— Кое-что сегодня произошло, и у меня до сих пор смешанные чувства. Выпить не хочешь?
— Нет. Говори.
— Я видела, как Пьер Дюпре привез мальчика-инвалида в католическую церковь в Бруссаре этим утром. Он заметил меня и остановился у моего коттеджа. И пригласил меня на обед.
Из-под моста появился катер, загруженный праздными гуляками, и проплыл мимо старого монастыря и больницы по ту сторону канала. Пассажиры держали в руках воздушные шары и улыбались, выражения их лиц казались слишком броскими и сюрреалистичными среди воздушных шаров.
— Ты ничего не скажешь? — спросила Гретхен.
— Ты поехала с ним?
— Нет.
— Думаю, это было мудрое решение, — сказала Алафер.
Гретхен сложила руки на груди и посмотрела на людей, ужинавших и выпивавших во дворе за «Клементиной». В сумерках ярко выделялись белые скатерти и свечи, трепыхавшиеся в стеклянных подсвечниках и отбрасывающие длинные тени на заросли бананов, растущих вдоль стен ресторана.
— Я позвонила в церковь, — продолжила Гретхен, — Пьер…
— Пьер?
— Его так зовут, разве нет? Он не только оплатил обучение мальчишки, но и открыл стипендиальный фонд.
— Не иди на поводу у этого парня, посоветовала Алафер.
— Он никак не мог знать, что я увижу его в церкви с мальчонкой.
— Я думаю, Гретхен, что с тобой происходит нечто иное. У тебя возникают разные мысли касательно твоей собственной жизни, и ты хочешь верить в то, что грехи людей могут быть искуплены. Пьер Дюпре нехороший человек.
— Откуда ты берешь все эти знания о том, что происходит в головах других людей?
— Иногда и мне хочется во что-то верить по причинам, которые я не хочу признавать, — ответила Алафер.
— Ведь ты говоришь обо мне, не так ли? Только не надо этого психобреда про двенадцать шагов со мной, ладно?
— Если ты хочешь с ним пообедать, вперед, — выпалила Алафер.
Лицо Гретхен горело, ее взгляд бегал между каналом и ужинающими гуляками во дворе, казалось, не видя их.
— Я думала, что ты мой друг. Я пришла к тебе за советом, мне ничего больше не нужно.
— Некоторым людям приходится сильно стараться, чтобы быть засранцами. Но к Пьеру Дюпре это не относится. У него это врожденное.
— Тогда объясни мне, откуда он знал, что я увижу его с мальчишкой-инвалидом?
— Он боится тебя. Он знает, что произошло с Джессе Лебуфом. Он не хочет оказаться в ванной с пулей в груди.
— Ты говоришь, что это я убила Лебуфа? Ты знаешь это наверняка?
— Нет, я ничего уже не знаю. Да и не хочу знать.
— Это трусливая позиция.
— А какая еще у меня может быть позиция? Ты просишь совета, а затем сама начинаешь с ним спорить.
— Ревю 40-х уже в эти выходные. Я думала, ты будешь там со мной.
— Я хотела бы заняться своим новым романом.
— Ты и Клет — единственные люди, которых я когда-либо считала своими друзьями.
— Я думаю, что Пьер Дюпре сделает тебе больно. Ты не честна сама с собой. Ты собираешься позволить плохому человеку воспользоваться тобой. Самое отвратительное, что мы можем с собой сделать, так это позволить другим людям причинить нам боль. А чувство стыда никогда не исчезнет.
— Хочешь сказать что-нибудь еще?
— Да. Похоже, будет дождь.
Взгляд Гретхен замер, ее лицо горело и светилось в лучах заката.
— Я не буду тебе больше звонить, — наконец сказала она, — я сейчас очень зла, и мне в голову лезут мысли, которые мне совсем не нравятся.
Тем же вечером к Перселу наведался посетитель, которого он никак не ожидал увидеть. Когда он открыл дверь своего коттеджа, ему пришлось посмотреть сверху вниз, чтобы разглядеть ее лицо. Двумя прихватками она держала в руках кастрюлю супа.
— Что-то многовато я налила, через край переливается. Где я могу это поставить? — спросила она.
Не дожидаясь ответа, она прошла мимо него и зашла в дом. Это была Джули Ардуан, летчица, доставившая его на остров к юго-востоку от Чанделер. Она поставила тяжелую кастрюлю на плиту и повернулась.
— Дэйв сказал, что ты заболел. Вот я и решила на свой страх и риск, — сообщила она.
— Дэйв преувеличивает, просто носовое кровотечение, — буркнул Клет.
— Могу я присесть?
— Да, мадам, прощу прощения, — сконфузился Клет, выдвигая стул из-под столика.
— Никакая я не мадам, — возразила Джули.
— Может, пива? Или чего покрепче?
Она оглядела бардак, в котором перманентно находилась комната моего друга. Джули была накрашена, одета в джинсы и расшитую блузку с короткими рукавами, на которой переливались капельки дождя. Ее волосы были влажными и блестели на свету.
— Я здесь по другой причине.
— Да? — вымолвил Клет.
— Я знаю, что вы с Дэйвом не поладили там, на острове. Но он очень высокого мнения о тебе. Он бы сделал для тебя все, что угодно. Просто решила, что неплохо бы тебе об этом знать.
— То есть ты пришла сюда, несмотря на дождь, чтобы сказать мне об этом?
— Ты думаешь, что я лезу не в свое дело, или что-то в этом роде?
— Вовсе нет, я подумал, как это любезно с твоей стороны. Прости за беспорядок. Я как раз начал уборку, когда ты постучала, — Клет поднял мусорное ведро, открыл шкафчик под раковиной и спрятал туда ведро.
Она взглянула на плащ и шляпу, лежавшие на его кровати.
— Ты собирался уходить?
— Собирался перегнать свою лодку с Ист-Кот-Бланш-Бэй, но это не срочно. Так что там Дэйв тебе наплел?
— Просто сказал, что ты болен и что он беспокоится за тебя.
— Он вот так просто взял и сказал?
— Не совсем, я спросила у него, как у тебя дела.
— Неужто?
— Суп попробуешь?
Клет сел напротив Джули.
— Я совсем недавно поел. Давай-ка я достану тебе банку «Доктора Пеппера». У меня всегда есть пара холодных баночек для Дэйва.
— Мне скоро пора домой. Ты сделал кое-что на том острове, и я думаю, что это было крайне необычно.
— Что же?
— Та девчонка-хиппи, Сибил. Она приготовила для вас сэндвичи, но вы их забыли. И ты вернулся за сэндвичами, чтобы не обидеть ее.
— Да ладно, ничего тут такого нет.
— Вот поэтому я и спросила у Дэйва, как у тебя дела. Про некоторых людей спрашиваешь, про других нет. Тебе со мной некомфортно?
— Нет, — ответил Клет, слегка кашлянул в кулак и опустил руку под стол.
— Но ты выглядишь так, как будто это так.
Персел оглянулся, словно надеясь найти в комнате нужные слова.
— Я неуклюжий и неудобный парень. Я вечно все порчу. У меня плохая история личных взаимоотношений.
— Ты мою историю проверь. В первый раз я выскочила замуж, когда мне было шестнадцать. Мой муж играл с Джерри Ли Льюисом. Это тебе о чем-нибудь говорит?
— Я уже доживаю оставшиеся мне годы. Боюсь становиться на весы в ванной, чтобы опять их не сломать. Мой врач говорит, что в моей системе достаточно холестерина, чтобы наглухо закупорить водосток.
— А я думаю, что ты выглядишь вполне нормально.
— Мне очень понравилось, как ты водишь самолет.
— Слышал такую шутку: дайте мне обезьяну и три банана, и будет вам пилот, — улыбнулась Джули.
— Все не так просто, уж я-то знаю. Я служил в разведроте, учился пилотировать вертолет и узнал достаточно, чтобы не дать самолету с фиксированным крылом упасть, если пилота ранят. — Джули не ответила, и он добавил: — Тебе что, нравится тусить с престарелыми мужланами?
— Ты не престарелый.
— Расскажи об этом моей печени.
— Я слышала, что у тебя с Вариной Лебуф вроде как что-то было.
— И где же ты об этом слышала?
— Мы живем в маленьком городе.
— Мы говорим о прошлом. Что бы там плохого из этого ни вышло, это моя вина, не ее. Твой муж покончил жизнь самоубийством, мисс Джули?
— Я тебе не «мисс». И мы не на плантации. С чего это ты спрашиваешь о моем муже?
— Потому что тяжело, должно быть, терять кого-то таким вот образом. Иногда люди тянутся к кому попало, лишь бы он был свободным, и не думают о том, что из этого выйдет. У меня список приключений будет подлиннее, чем у большинства уголовников. В свое время я грохнул федерального информатора. Другим парням на службе у правительства я не нравлюсь потому, что воевал на стороне левых в Эль-Сальвадоре.
— Кому какое дело до этого?
— Правительству не все равно.
— А мне плевать, — отрезала Джули.
— Дэйв сообщил, что ты прямолинейная и несгибаемая. Из его уст это высшая похвала.
— Надеюсь, тебе понравится суп.
— Послушай, не уходи, — попросил Клет.
— Позаботься о себе. Присматривай за своим холестерином и позвони, если еще откопаешь внутри себя старый добрый рок-н-ролл.
Джули открыла дверь и вышла наружу, пробираясь сквозь лужи на пути к своей машине. Клет пошел за ней, не обращая внимания на дождь.
— Послушай, мне же тебе кастрюлю вернуть надо будет. Где ты живешь? — спросил Персел.
Джули опустила окно и широко улыбнулась, как будто этот вопрос ее абсолютно не волновал, и уехала.
«Если она хотела, чтобы я проглотил наживку, то это у нее прекрасно получилось», — подумал Клет.
Поступки Клета Персела в оставшуюся часть ночи и в ранние часы следующего дня вряд ли можно было назвать рациональными. Он вел себя странно даже в собственных глазах, причем это никоим образом не было связано с визитом Джули Ардуан в его коттедж, его пристрастиями или же непреходящей потребностью увидеть одобрение в глазах своего отца. Мысли, беспокоившие Клета большую часть его жизни, испарились, и их место заняла твердая вера в то, что каждое движение длинной стрелки на его наручных часах невосполнимо отнимало то время, которое у него все еще оставалось на поверхности земли.
Он знал, что смерть может принять разные формы, каждая из которых плоха по своей сути. Люди, сомневающиеся в этом, никогда не чувствовали запах полевого морга в тропической стране, когда бензиновые рефрижераторы выходят из строя. Они никогда не лежали в канаве рядом с чернокожим морпехом, тщетно пытающимся руками удержать кишки, вываливающиеся из распоротого живота. Они никогда не слышали, как взрослый мужчина сквозь слезы зовет свою мать в санитарной палатке батальона. Смерть выдавливает дыхание из твоей груди и свет из твоих глаз. Смерть не может быть ни доброй, ни милосердной — она живет в простынях, пристающих к телу, живет в мусорных корзинах, наполненных окровавленными бинтами, и в пустых глазах персонала «Скорой помощи», которые сорок восемь часов работали без сна во время урагана «Катрина». Она вторгается в твои сны, смеется над восходом солнца и стоит рядом с твоим отражением в зеркале. Ни секс, ни бухло, ни наркота не дают тебе отсрочки. Когда живешь в непосредственной близости от смерти, даже полуденный сон наполнен уголками и осколками стекла, и даже малейший звук заставляет щеку дергаться, как туго натянутая резиновая лента.
Как только ты понимаешь, что великая тень — твой постоянный компаньон, в твоей жизни происходит изменение, которым ты, впрочем, ни с кем не делишься. Иногда ты ускоряешь шаг, идя сквозь лес поздней осенью; иногда расплывчатые фигуры возникают на краешках твоего бокового зрения, а их голоса столь же мягки, сколь и опавшая листва, и они умоляют тебя остановиться и отдохнуть с ними немного. И как только тебе кажется, что ты разгадал все их приемы, ты осознаешь ту шутку, что сыграла с тобой смерть. Пока ты пытался избежать естественной смены времен года, ты позволил злым людям украсть у тебя самое ценное, завлечь тебя в придуманный ими крестовый поход, забрав тебя от людей, которых ты любил, лишив тебя выбора, по праву принадлежавшего тебе, оторвав тебя безо всякого предупреждения от храма по имени Жизнь, данного тебе при рождении.
Именно подобные рассуждения крылись за спокойствием умных зеленых глаз Клета, и именно они наделяли его храбростью. Он видел истину и никогда не пытался переложить ее бремя на плечи окружающих.
Сквозь дождь он повел свой «кадди» к лодочной станции на Ист-Кот-Бланш-Бэй, где держал свою восемнадцатифутовую лодку с мотором «Эвинруд» мощностью в семьдесят пять лошадей. Он зашел под навес из тонкого железа, отвязал лодку от причального столба, лебедками поднял ее на трейлер и прицепил его к своему автомобилю. По заливу косами гулял дождь, а ветви эвкалиптов вдоль побережья почти распластались на ветру. Клет наполнил два пластиковых бака по пять галлонов каждый бензином и погрузил их в лодку. Затем открыл стальной шкафчик, арендованный у владельца станции, достал два сигнальных факела, саперную лопатку, охотничий нож в ножнах на кожаном ремне, военный фонарик, «АК-47», переделанный под полуавтомат, и винтовку «Спрингфилд» с оптическим прицелом, обильно смазанную и завернутую в холщевый мешок. Не выходя из-под навеса, он достал винтовку из мешка, оттянул затвор, проверив большим пальцем маслянистую пустоту патронника, затем закрыл затвор, вытер излишки смазки со ствола и стальных поверхностей винтовки, положил в мешок коробку патронов калибра 30 06 и, наконец, сложил амуницию в багажник «кадди».
В 4:14 он спустил лодку на воду Байю-Тек и, не включая огней, отправился вниз по течению по направлению к заднему периметру плантации Кру ду Суд. Дождь прекратился, вышла луна, и вскоре Клет увидел фонарь, тускло горевший во влажном воздухе на столбе на заднем дворе дома. При каждом порыве ветра двор наполнялся двигающимися тенями и мириадами дождевых капель, срывающихся с деревьев и вспыхивающих в свете фонаря, словно хрусталь. Персел заглушил двигатель, и лодка тихо поплыла по инерции через мелководье, мимо кипарисов, дубов и затопленного тростника, растущего на границе собственности Дюпре. Он опустил якорь за борт и подождал, пока веревка песком проструится через его ладонь, а якорь застрянет в глине, натянув веревку, развернет лодку кормой вверх по течению и оставит ее тихо покачиваться на волнах.
Кто-то включил свет в кухне. Клет достал «Спрингфилд» из холщового мешка, открыл затвор и начал наполнять магазин патронами с мягкими пулями, проталкивая их большим пальцем. Закончив, он дослал патрон в патронник, вытер испачканные смазкой руки о рубашку и через оптический прицел вгляделся в кухню. Четкость изображения в линзах была просто поразительной.
За кухонным столом Алексис Дюпре поглощал кусок фруктового пирога, запивая его стаканом молока. Он был одет в полосатый банный халат, который, как это ни парадоксально, можно было спутать с полосатой робой заключенных Дахау и Бухенвальда. У него были глубоко посаженные глаза, щеки, покрытые паутиной мелких кровеносных сосудов, и грубая морщинистая кожа на горле, напоминающем черепашье. Из носа торчали пучки волос, брови свисали космами, он жевал, задумчиво почесывая темную, покрытую коростой родинку под бакенбардой. Вся его высокая фигура напоминала жесткую вешалку. Он поглощал пищу маленькими кусочками, как будто процесс этот был лишен всяческого удовольствия и должен был проводиться в атмосфере умеренности и контроля. Старик безучастно посмотрел через оконное стекло на задний двор, на гигантские деревья, раздуваемые ветром, на листву, осыпавшуюся в канал, и вытер начинку пирога с подбородка.
Клет задумался, видит ли Алексис Дюпре в темноте то, чего не видят другие. Быть может, Дюпре не только заглянул в бездну, но и позволил ей поглотить себя, обменяв свою душу на то черное ремесло, что он использовал против беззащитных людей по ту сторону колючей проволоки? Или же он был простым ничтожеством, бездумным бюрократом, выполняющим приказы начальства, человеком с размахом крыльев скорее мясной мухи, нежели кондора?
Щелчок предохранителя, плавное нажатие на спусковой крючок, и все эти вопросы потеряли бы свою актуальность. Каким стал бы мир? Одно нажатие, одна пуля, и выжившим жертвам Дюпре не пришлось бы скитаться по Земле в поисках правосудия.
«Просто сделай это, оставь раздумья на потом», — сказал себе Клет.
Он увидел, как на кухню вошел Пьер Дюпре в компании женщины, которая стояла позади него — ее черты лица были скрыты за ножами, сковородками и кастрюлями, свисавшими с металлической направляющей над толстой доской для разделки мяса. Пьер был одет в слаксы и белоснежную рубашку, а на женщине была багровая юбка и ремень золотого цвета. Клет подумал, что, вероятно, они отправляются в поездку, иначе они не поднялись бы так рано. Он не видел лица женщины и не мог разобрать даже цвета ее волос, и задумался, кто же это мог быть.
Персел вдруг понял, что уделил этой сцене и людям на кухне слишком много внимания. Краем глаза он заметил очертания мужской фигуры у беседки с левой стороны заднего двора. Клет поменял позицию в лодке и посмотрел на беседку и тени во дворе через оптический прицел, но мужчина, стоявший на газоне мгновение назад, испарился. С севера донесся резкий порыв ветра, накрывший траву сорта «Святой Августин» покрывалом из павшей листвы. Среди теней, раскачивающихся взад и вперед во дворе, одна стояла непоколебимо. Человек зажег сигарету, и огонь на мгновение осветил лицо.
По горбинке на носу, напомаженным волосам и отсутствию волос вокруг ушей Клет безошибочно определил в нем одного из мужчин, которых он видел в Лафайетте с Ламонтом Вулси и британским нефтяником Хьюбером Доннели.
Глаза Клета начинали гореть во влажном воздухе. Он опустил винтовку и вытер их рукавом, затем вновь поднял оптический прицел и оглядел территорию вокруг беседки. Мужчина с горбинкой на носу исчез. Куда? Клет видел весь двор, выполненный в виде террасы с тремя уровнями, на каждом из которых располагался свой сад. Беседка и ее решетчатая конструкция хорошо просматривались на фоне дома, подсвеченного лунным светом. Получалось, что за три-четыре секунды дозорный Дюпре либо зашел в дом, либо вышел на тростниковое поле, причем ни то, ни другое не представлялось возможным.
Клет перевел оптический прицел обратно на кухню. Пьер Дюпре сидел рядом со своим дедом и обмакивал посыпанный сахарной пудрой бейне в чашку кофе, заткнув салфетку за воротник. Женщины видно не было. Мгновение спустя Клет понял, что она вышла через застекленные двери на воздух и стояла на веранде за завесой из свисавших ветвей черного дуба. Свет из кухни падал на ее спину, бедра и икры, но так и не осветил лица. На мгновение она обернулась, и Клет заметил ее руки и широкий ламинированный золотой пояс, а также тарелку и вилку в ее руках. Туман, пришедший с канала, крадучись плыл между деревьев и мягко обнял ее, словно хотел ей подарить удовольствие покоя и наслаждения тихим осенним вечером.
Вниз по течению он услышал звуки закрывающегося разводного моста, за которыми последовал натужный шум буксира, толкавшего огромную баржу против приливного течения, взрезая водную поверхность винтом. Незнакомка вышла на двор, наблюдая из тумана за буксиром и баржей, проплывавшими за изгородью из стволов деревьев. Ассоциировалось ли в ее мозгу судно с побегом? Быть может, все это напомнило ей о мире рабочего класса, который она поменяла на образ жизни, предоставленный ей семьей Дюпре? Быть может, она тосковала о другом мире, и ей казалось, что он был проще и лучше того, где она жила? Была ли это Ти Джоли Мелтон? Или Варина Лебуф? Или кто-то еще?
Клет не мог знать ответы на эти вопросы, по крайней мере, не в эту ночь. Женщина вернулась в дом, закрыв за собой застекленные двери, и исчезла в комнате за кухней.
Персел поднял якорь и отправил лодку в дрейф к югу от особняка Дюпре. Там он завел двигатель и направился вверх по течению по направлению к Новой Иберии, не включая огней и придерживаясь дальнего края канала так, чтобы его не было видно из дома Дюпре.
Он обогнул косу и направил лодку к самому дальнему концу участка Дюпре, затем заглушил двигатель и поднял его из воды. Лодка мягко приземлилась днищем на грязь между двумя кипарисами, Персел ступил в воду на мелководье и вытянул лодку на берег, насколько смог. Сквозь деревья он видел свет на кухне Дюпре и фонарь на веранде, который кто-то недавно зажег. Он достал пятигаллоновые канистры с бензином из лодки, поставил их на глину, затем вооружился саперной лопатой и выкопал яму в грязи на самом краю; зарослей ощетинившейся шипами дикой черники. Обернув канистры и сигнальные факелы брезентом, он опустил их в яму и присыпал землей, насквозь вымокнув от пота и тяжело дыша. Он плюнул себе на ладонь, взглянул на нее и вытер ладонь о брюки, пытаясь не думать о розовых разводах в слюне.
Клет уставился на дом сквозь темноту, чувствуя, что его голова легка, словно гелиевый шарик.
— Завтра ли, послезавтра ли, через неделю или через месяц, но я достану вас, — прошептал он.
С кем он говорил? С Дюпре и нанятыми ими уголовниками? Или с людьми, которые, вероятно, попытаются убить Гретхен? Нет, настоящий враг Клета шагал с ним бок о бок гораздо дольше. Впервые он увидел его, когда лежал в батальонном лазарете на плоскогорье Тэйнгуен, страдая от обезвоживания из-за кровезаменителя, с лицом, побелевшим от контузии, с шеей, стянутой обручем из грязи, и в промокшей от мочи форме. Санитар большим пальцем закрыл ему разорванную артерию, и свет внезапно вернулся в глаза Клета, воздух встрепенулся в легких, такой прохладный, словно дуновение ветерка над поверхностью горного озера. Именно тогда он впервые увидел фигуру в плаще и капюшоне, с белым лицом, тонкими губами и провалившимися щеками. Фигура криво улыбнулась, наклонилась над ним и прижала рот к уху Клета, как будто в палатке больше никого не было. От ее дыхания веяло ночным мраком, мхом могильных плит и болотной тиной леса под покровом черных ветвей, никогда не пропускавших свет. «Я могу подождать, — прошептала фигура в капюшоне, — но куда бы ты ни шел, ты принадлежишь мне».
