Наихудший миф – это тот, что программа сокращения расходов принесет восстановление и что больше государственных расходов не будет. Аргумент такой: бизнесмен, видящий, что государственные сводки в хорошем состоянии, будет более уверенным, а бо́льшая уверенность приведет к большему количеству инвестиций. Забавно, но на основании этого аргумента можно подумать, что защитники политики сокращения расходов поддерживают нашу первую стратегию восстановления экономики: больше государственных инвестиций. С тех пор как возможности государственного инвестирования широко рассматриваются как получающие высокую ожидаемую отдачу – более высокую, чем процентная ставка, которую государство должно платить, заимствуя, – следует естественный вывод о том, что рост государственных инвестиций приведет к более низкому государственному долгу в долгосрочном периоде; вот здесь кроется убеждение, что это должно вселять уверенность и принести взрыв экономической активности. Но защитники программы сокращения расходов не поддерживают более высокие государственные инвестиции[603].

Другой путь оценить достоинства жесткой экономии – посмотреть на историю. История показывает, что меры жесткой экономии почти никогда не работали, а теория объясняет, почему мы не должны этому удивляться. Рецессия вызвана отсутствием спроса – тотальный спрос меньше, чем то, что экономика может произвести. Когда государство сокращает траты, спрос понижается еще больше, и безработица растет.

В основе мифа, что-де жесткая экономия принесет уверенность, часто лежит еще один миф – миф о том, что бюджет государства схож с бюджетом домашнего хозяйства. Каждое домохозяйство, рано или поздно, должно жить по средствам. Между тем, когда экономика имеет высокий уровень безработицы, простое правило неприменимо к национальному бюджету. Это постольку, поскольку увеличение расходов может на самом деле расширить производство созданием рабочих мест, заполняющихся людьми, которые в ином случае были бы безработными. Отдельное домовладение, тратя больше своих доходов, не может изменить макроэкономику. Национальное правительство может. И рост ВВП может быть в несколько раз больше суммы, потраченной государством.

Финансисты подчеркивают важность уверенности, но уверенность не может быть восстановлена стратегиями, которые ведут к большей безработице или меньшим результатм. Уверенность может быть восстановлена только с помощью стратегий, которые ведут к росту, – и жесткая экономия ведет к противоположному.

Защитники жесткой экономии предоставляют в качестве доказательства страны на этапе экономического спада, которые приняли программу сокращения государственных расходов и восстановились. Но более внимательный взгляд показывает, что эти страны были маленькими и имели торговых партнеров, которые испытывали бум[604]. Таким образом, повысившийся экспорт мог запросто заменить сниженные государственные расходы. Это не тот случай для Соединенных Штатов и Европы сегодня, многие партнеры которых находятся на этапе спада[605].

Можно подумать, что те, что защищают жесткую экономию, не научены избытком более раннего опыта, когда эта самая экономия имела катастрофические последствия: программа сокращения расходов Герберта Гувера превратила крах фондового рынка 1929 года в Великую депрессию; экономия, настойчиво внедрявшаяся МВФ, превратила спад в Восточной Азии и Латинской Америке в рецессию и депрессию; самостоятельно налагаемая и активно продвигаемая программа сокращения расходов в некоторых европейских странах (Великобритания, Латвия, Греция, Португалия) сейчас имеет тот же самый эффект. Но защитники экономии, кажется, не готовы смириться с этими ошеломляющими доказательствами. Как доктора Средневековья, свято верившие в кровопускание и, когда пациенту не становилось лучше, утверждавшие, что всего-то и нужно – еще один раунд, так и кровопускатели двадцать первого века не отступятся. Они будут требовать еще больше экономии, они найдут миллиарды причин, почему первая доза не сработала как ожидалось. Тем временем безработица будет расти, зарплаты будут падать, а государственные программы, на которые опираются средний класс и низы, исчезнут.

А теперь сравним последствия жесткой экономии с последствиями политики увеличения государственных расходов. Определенно, именно государственные расходы в преддверии Второй мировой войны вытащили страну из Великой депрессии. И хотя Новый курс политики Рузвельта предоставил некоторый стимул и помог экономике восстановиться в период с 1933 по 1936 год, его было недостаточно, чтобы преодолеть комбинированный эффект от сокращения расходов на государственном и локальном уровнях и слабости в сельском хозяйстве (доходы в этом секторе, который насчитывал четверть населения, драматически упали в этот период – на 50 % только между 1929 и 1932 годами)[606]. Тогда, в конце первого срока Рузвельта, в 1936 году, беспокойство по поводу дефицита и давления от финансовых консерваторов заставило его сократить федеральные расходы. Восстановление экономики захлебнулось, и рост обернулся падением[607].

Защитники жесткой экономии противостоят тем, кто выступает за рост государственных расходов, говоря, что подобные траты не будут стимулировать экономику. Они начинают свою критику с указания на то, что почти 800-миллиардная программа стимулирования, запущенная в феврале 2009 года, не спасла экономику от глубокой рецессии – и это не смогли бы сделать и еще бо́льшие государственные расходы. Но подобные адвокаты лукавят: стимулирование сработало. Если бы его не было, уровень безработицы перевалил бы за 12 %, то есть составлял бы на 2 процентных пункта больше актуального уровня.

Администрация допустила несколько ошибок. Во-первых, она недооценила глубину и длительность спада. Правительство полагало, что без стимулирования уровень безработицы достигнет 10 %. Экономисты администрации (некоторые из них были связаны с созданием пузыря) недооценили его размер. Они просто не могли поверить, что реальные цены на недвижимость были настолько раздуты; потому они верили, что падение цен будет лишь временным, и с восстановлением цен на жилье потребление будет восстановлено. И тогда бизнес, видя быстрое восстановление, не позволил бы своим работникам уйти. Реальность была иной: надулся огромный пузырь, и с ценами на 30 % ниже докризисного уровня, держащимися на этом уровне в течение пяти лет после того, как пузырь лопнул (в некоторых местах – более чем на 50 % ниже докризисного уровня), стало очевидно, что сектор недвижимости будет подавляться еще некоторое время, даже если финансовый сектор полностью оздоровится[608]. Это и есть проблема, потому что перед кризисом около 40 % всех инвестиций было сосредоточено в недвижимости.

Вторая ошибка заключалась в том, что администрация верила, будто основная проблема была в финансовом кризисе – не понимая лежащую в основе потребность в структурной трансформации. Огромное повышение производительности в промышленности, превышающее рост спроса, неизбежно означало, что рабочая сила должна переместиться из этого сектора – так же, как огромный рост производительности в сельском хозяйстве в годы перед Великой депрессией привел к тому, что рабочая сила переместилась из сельского хозяйства в промышленность. Более того, с глобализацией возросшая доля рабочих мест в производстве естественным образом перемещается в развивающиеся страны и возникающие рынки, вызывая необходимость структурных изменений.

Администрация также потерпела крах в понимании другой фундаментальной проблемы. Именно так назовем растущее неравенство и его влияние на то, что происходило до кризиса и что, скорее всего, должно случиться впоследствии. До кризиса накопления среднего домохозяйства находились на нулевом уровне, а это означало, что многие американцы расходовали сверх своих доходов, то есть – имели негативные накопления. При условии, что 20 % населения (самых богатых) удерживает примерно 40 % национального дохода и откладывает примерно 15 % из этого дохода (в целом примерно 6 % национального дохода откладывалось), это означало, что нижние 80 %, располагающие 60 % национального дохода, тратили сверх меры, и это «сверх» составляло уровень в 10 % их дохода. И снова – даже если банки были бы полностью восстановлены, даже если уменьшилось бы использование заемных средств сектором домохозяйств (что, собственно, означает выплата их чрезмерной задолженности), эти домохозяйства не смогли бы вернуться к своему обычному потреблению за пределами своих доходов, а банки не могли бы их кредитовать. Именно потому нереально думать, что потребление, превышающее докризисный уровень, продолжится.

И, конечно, упавшее распределение зарплаты – с повышенным неравенством – сделает восстановление без государственной помощи более сложным.

Эти ошибки в экономическом анализе имели последствия. Убеждение, что экономика быстро оправится сама по себе – когда банки с помощью государства вернутся в здоровое состояние, – привело к тому, что программа стимулирования оказалась слишком мала и слишком коротка. Поскольку администрация думала, что спад будет коротким, она считала, что фирмы будут удерживать своих работников; но бизнес считал иначе, и потому увольнение работников было бо́льшим, чем администрация предполагала. Более того, стимул не был хорошо продуман; могло быть больше стимулирования на каждый потраченный доллар. Но убеждение, что нужна была только краткосрочная помощь (пока финансовый сектор не восстановится), сделало администрацию более расслабленной по отношению к этим мерам оздоровления[609].

Просчеты администрации в этой области усугубил еще один фактор: мысль о том, что если ее представители сумеют уговорить экономику и «восстановить уверенность», то всемогущий американский потребитель каким-то образом вернется. В марте 2009 года они стали говорить о зеленых побегах; но к лету эти побеги завяли. В последующие годы проблески надежды иногда появлялись, но эти попытки возродить уверенность на самом деле могли привести к подрыву уверенности (и особенно в администрации и ФРС): очевидно, что лидеры страны не понимали, что происходит[610].

Логика, почему государственные расходы могут быть – и были – эффективными в стимулировании экономики, напориста. Если правительство, скажем, повышает расходы, ВВП возрастает на величину, кратную этой сумме. Отношение между ростом ВВП и ростом государственных расходов называется мультипликатором. Не вызывает удивления высказывание правых о том, что мультипликатор мал – и может быть даже на уровне нуля. Разумеется, когда экономика на уровне полной занятости, рост государственных расходов не повысит ВВП. Он и так значительно превосходит другие расходы. Если ФРС поднимает процентные ставки или сокращает доступность кредитов (как она работает, чтобы убедиться в том, что рост государственных расходов не повышает инфляцию), инвестиции будут вытеснены. Но этот опыт безотносителен к вопросу об оценке влияния государственных расходов, когда безработица высока (и, скорее всего, будет такой в последующие годы) и когда ФРС принимает обязательство не повышать процентные ставки в ответ. В этих условиях – условиях Великой рецессии – мультипликатор скорее всего будет большим, превышающим коэффициент «1»[611].

Государственные расходы могут, конечно, быть более эффективными, если они идут на продуктивные инвестиции, включая те, что стимулируют реструктуризацию экономики. Помимо высокой прямой отдачи от подобных инвестиций, существует и другая выгода – отдача частных инвестиций возрастет, да так, что частные инвестиции «столпятся» в очереди. Дефицит сократится в среднесрочном периоде, а это не только вселит уверенность, но потребители, понимая, что их будущая налоговая ноша будет меньше, чем она могла бы быть в ином случае, могут потреблять больше сегодня[612]. Даже частное потребление «столпится».

Государственные деньги, потраченные на структурные реформы (помогая перемещать ресурсы от старых, менее конкурентоспособных секторов к новым), стимулируют экономику, а более высокие доходы дадут людям и фирмам ресурсы для адаптации к изменяющейся экономике.

Во многих европейских странах, столкнувшихся с программой сокращения государственных расходов, существует одновременный спрос на более быстрые структурные реформы. Структурные реформы, на которых они часто сосредоточены, не влекут за собой государственную помощь в перемещении экономики в новые сектора. Скорее, это то, что можно назвать смесью контрпродуктивных мер (понижение минимальных окладов) и мер, направленных на сокращение рент (например, более эффективное принуждение к соблюдению законов о конкуренции, или сокращение лицензионных ограничений), с мерами неоднозначного влияния – такими, как ускоренная приватизация (которая имеет место во многих странах), фактическое повышение ренты и ослабление эффективности. Эти реформы приправлены мотивирующими лозунгами – быть более конкурентоспособными. Даже если эти реформы происходили бы на исторически беспрецедентной скорости, потребовались бы годы, чтобы оценить полную выгоду. Но эти реформы в лучшем случае (когда они хорошо продуманы, тогда как большинство из них – нет) повышают сторону предложения. Однако, как мы неоднократно замечали, слабость сегодняшней экономики кроется на стороне спроса и сокращения в доходах работников (в результате увольнений или понижения зарплаты). Снижение совокупного спроса понижает ВВП и ослабляет возможности тех, кто должен способствовать структурным трансформациям. Коррекция, скорее всего, будет нарушена. Фактически пока ничего не делается по поводу спроса и роста сейчас (и большинство европейских программ, кажется, делают мало или почти ничего). Структурные реформы, нацеленные на повышение эффективности, подразумевают, что для производства любого результата, который продуцирует современная экономика, будет требоваться меньше работников. А поскольку желательные структурные реформы могут осуществиться лишь в долгосрочном периоде, они несут в себе риск повышенной безработицы и пониженного результата в периоде краткосрочном.