Понимание того, как люди на самом деле себя ведут – в отличие от того, как бы они себя вели, если бы, например, имели доступ к идеальной информации и эффективно ее использовали в своих попытках достижения целей, которые они хорошо понимали бы самостоятельно, – предмет важной ветви современной экономики, которая называется поведенческой экономикой. Эта школа базируется на том, что даже если поведение непостоянно – с учетом стандартных принципов рациональности оно может быть предсказано. И если мы можем понять, что определяет поведение, мы можем его формировать[453].

Работа в современной психологии и поведенческой экономике показала, что в некоторых сферах существуют систематические ошибочные восприятия. Есть постоянные предубеждения в умозаключениях. И работа направлена на то, чтобы объяснить, что определяет эти предубеждения и ошибочные восприятия.

Это исследование подчеркнуло, насколько наши представления подвержены влиянию «фрейминга» (например, в контексте, в котором анализ проводится). Опознания в полиции печально известны: даже если подозреваемый не мог быть на месте преступления, очевидцы убежденно идентифицируют его как преступника. Большая часть политических битв сегодня – по поводу фрейминга. Схемы, которые разные части нашего общества пускают в ход, влияют на их суждения.

Можно манипулировать фреймами (рамками) и, следовательно, представлениями и поведением. Эти фреймы и представления могут быть самоусиливающимися[454].

Ряд экспериментов показывает, как «хрупки» и легко подвержены влиянию могут быть наши убеждения. Людям предложили вытащить из шляпы номер. Затем им задали вопрос, о котором у них было относительно мало информации, например, о числе кораблей, которые прошли через Панамский канал в прошлом году. Ответ, как оказалось, систематически относился к случайному числу, которое они перед этим вытащили из шляпы – те, кто достал больший номер, систематически называли большее число[455].

Стандартная экономическая теория начинается, как мы отметили, с допущения, что люди имеют хорошо определенные предпочтения и верования. Они принимают решения о том, сколько откладывать, основываясь на аккуратной оценке выгоды от потребления сегодня по отношению к потреблению в будущем. В реальности все наоборот. Когда работодатели спрашивают людей, какую часть своего заработка они хотят откладывать на их пенсионные счета, ответ сильно зависит от того, в какую рамку – «фрейм» – заключит работодатель этот вопрос. Если он предлагает, например, переводить на пенсионный счет 10 % от заработка, если только работник не выберет больше (15 %) или меньше (5 %), ошеломляющее количество работников выберет 10 %. Но если работодатель скажет, что 15 % будут перечисляться до тех пор, пока работник не выберет меньший процент (5 или 10), число 15 выбирается куда чаще. Если он спрашивает еще одним способом, предлагая дополнительные опции 20 и 25 процентов, эти опции – безотносительные для большинства людей, поскольку они в любом случае не будут выбраны – по-прежнему будут влиять на выбор работника[456].

Подобное поведение не должно никого удивлять (по крайней мере того, кто не является экономистом). Люди не знают на самом деле, какой будет их жизнь через 40 лет, и потому обладают маленькими основаниями для суждений о том, сколько нужно откладывать сейчас. Стандартная модель экономики считает, что люди постоянно делают выбор – скажем, между красным салатом и зеленым салатом, экспериментируя и открывая то, что они на самом деле любят. Но до тех пор, пока не существует реинкарнации, не существует и способа, с помощью которого человек может еще раз пройти через опыт, накопленный в течение определенного времени. Если он откладывает слишком мало, он может дожить до того момента, когда пожалеет об этом, но у него не будет возможности прожить жизнь заново; то же самое, если он откладывает чересчур много. И сегодняшний мир настолько отличается от вчерашнего, что человек не может научиться от своих родителей основам сохранения средств в течение жизни. И мало того – его дети практически ничего не смогут почерпнуть у него.

Второе важное допущение из психологического исследования: люди обрабатывают информацию, которая соотносится с их предыдущими убеждениями, отлично от той, которая не согласуется[457]. Информация, которая согласуется, запоминается, рассматривается как актуальная и усиливает убеждение. Информация, что не соотносится, скорее всего игнорируется, обесценивается или вовсе забывается. Это искажение называется «подтверждающая необъективность»[458].

«Иллюзии равновесия», которые могут быть результатом этого процесса, – это убеждения, которые поддерживаются, в основном, потому, что доказательства, которые люди видят (как они воспринимают и обрабатывают их), полностью соотносятся с их убеждениями[459].

Формирование поведения – это центральная цель маркетинга. В течение долгих лет фирмы упорно трудились над пониманием того, что определяет решения покупателей; и если бы они поняли это, они могли бы заставлять людей покупать больше их продукции. Таким образом, основная цель рекламы – не распространить информацию, а сформировать представления. Наиболее известные примеры заставляют представить стиль жизни (может быть, и не соответствующий тому, что собой представляют реальные пользователи продукта), к которому потребители стремятся. Marlboro Man – вопиющий тому пример[460].

Убеждения и представления, будь они основаны на реальности или нет, влияют на поведение. Если люди видят «Ковбоя Мальборо» как тип человека, которым они хотят быть, они могут выбрать именно эти сигареты среди всех других. Если люди переоценивают некоторые риски, они могут предпринимать излишние меры предосторожности.

Но так же, как важны представления и убеждения в формировании индивидуального поведения, они еще более важны в формировании коллективного поведения, включая политические решения, влияющие на экономику. Экономисты давно уже распознали влияние идей на формирование политики. Известная фраза Кейнса гласит:

«Идеи экономистов и политических философов, и тогда, когда они правы, и тогда, когда они заблуждаются, более могущественны, чем обычно о них думают. В самом деле мир управляется несколько иначе. Люди практического склада, которые считают себя вполне свободными от любого интеллектуального влияния, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого»[461]

Социальные науки, такие как экономика, отличаются от точных наук в том, что они считают: убеждения влияют на реальность. Убеждение в том, что атомы ведут себя определенным образом, не влияет на то, как атомы на самом деле себя ведут, но убеждения в том, как экономическая система функционирует, влияют на то, как она функционирует на самом деле. Джордж Сорос, великий финансист, отзывался об этом феномене как о рефлексивности[462], и такое его понимание могло сыграть роль в его успехе. Кейнс, известный не только как великий экономист, но также и как великий инвестор, описывал рынки как конкурс красоты, где победителем станет тот, кто правильно оценит то, что другие судьи сочтут наиболее прекрасным.

Рынки иногда могут создавать свою собственную реальность. Если существует широко распространенное убеждение, что рынки эффективны и государственное регулирование только мешает этой эффективности, тогда, скорее всего, государство отменит предписания. А это повлияет на то, как рынки себя поведут на самом деле. В последнем кризисе то, что последовало вслед за отменой регулирования, было далеко от эффективности, но даже здесь разразились битвы интерпретаций. Правые пытались возложить кажущиеся провалы рынка на государство; по их мнению, государство заставляло людей с низким доходом покупать дома, что и было источником проблем. Это убеждение стало широко распространенным в консервативных кругах, но практически все серьезные попытки оценить доказательства пришли к выводу, что в этой точке зрения мало смысла. Но этого «мало смысла» оказалось достаточно для того, чтобы убедить тех, кто верил, что рынки не могут творить зло, а государство не может творить добро, в том, что их взгляды верны. И это – другой пример «подтверждающей необъективности»[463].

Как мы обсуждали в главе четвертой, если люди верят, что работодатель относится к ним предвзято, они склонны к тому, чтобы халатно относиться к работе. Если представители меньшинства получают меньшую зарплату, чем другие с той же квалификацией, они должны и будут чувствовать, что к ним относятся несправедливо – и более низкая продуктивность как результат может и, скорее всего, приведет к тому, что работодатель снизит зарплату. Это может быть «дискриминационным равновесием»[464].

Даже восприятия расы, касты и половой идентичности может иметь значительное воздействие на продуктивность. В блестящем наборе экспериментов, проведенных в Индии, детей из низшей и высшей каст попросили решить головоломку с денежным вознаграждением в случае успеха. Когда их просили делать это анонимно, различий в исполнении между кастами не было. Но когда низшая каста и высшая каста были в смешанной группе, где было известно, кто принадлежит к низшей касте (они сами это знали и знали, что и другим об этом известно), уровень выполнения задачи детьми из низшей касты был гораздо ниже, чем у высшей касты[465]. Эксперимент подчеркнул важность социального восприятия: люди из низшей касты некоторым образом вбирали в свою реальность убеждение, что они хуже, но только в присутствии тех, кто тоже в этом был убежден.

Я объяснял ранее, как наши представления меняются под воздействием «фрейминга», и потому неудивительно, что бо́льшая часть битвы сегодня ведется вокруг фрейминга неравенства. Справедливость, как красота (пусть даже частично), воспринимается глазами смотрящего, и те, кто наверху, хотят быть уверенными, что неравенство в Соединенных Штатах сегодня представлено так, что кажется справедливым или по крайней мере приемлемым. Если оно воспринимается как несправедливость, это может не только повредить продуктивности на рабочем месте, но и привести к законодательству, которое сдерживало бы его.

В борьбе за государственную политику, чем бы ни являлась реальная политика частных интересов, государственный дискурс фокусируется на эффективности и честности. В мои годы, проведенные в правительстве, я никогда не слышал лоббистов, которые просят субсидий просто потому, что это обогатит их счета. Вместо этого их запросы выражаются на языке справедливости и – пользы, которая будет для остальных (больше рабочих мест, более высокие налоговые платежи).

То же самое относится и к политике, которая сформировала растущее неравенство в Соединенных Штатах – и той, что внесла вклад в неравенство в рыночных доходах, и той, что ослабила роль государства в снижении уровня неравенства. Борьба вокруг «фрейминга» в первую очередь концентрируется на том, как мы видим уровень неравенства – насколько он высок, каковы его причины, как это может быть оправдано?

Корпоративный топ-менеджмент, особенно в финансовом секторе, попытался убедить других (и себя), что его высокие зарплаты могут быть оправданы как результат большого вклада в общество, что они необходимы для того, чтобы мотивировать руководство компаний продолжать трудиться на благо общества. Именно потому это и называется «стимулирующим платежом». Но кризис показал всем то, что экономические исследования показали давно, – этот аргумент был ложью. Как мы отметили в главе четвертой, то, что называлось стимулирующим платежом, было чем угодно, но не им: платеж был высок тогда, когда продуктивность была высока, но платеж был высок и тогда, когда она была низка. Только название менялось. Когда производительность была низка, имя менялось на «сохраняющий платеж».

Если проблемы низов в основном – их собственная вина, если те, что получают пособия, реально жили хорошо за счет остального общества (как предложенные в 1980-х и 1990-х годах кампании «бездельников на пособии» или «королевы пособий»), то тогда не было бы никаких угрызений совести по поводу того, что помощь им не предоставляется. Если бы те, что наверху, получали высокий доход потому, что они столько вложили в наше общество (фактически их доходы – все, что угодно, кроме доли их социального взноса), тогда их доходы кажутся разумными, особенно, если их вклады были результатом тяжелого труда, нежели простой удачи. Другие идеи (о важности стимулов и стимулирующих выплат) предполагают, что сокращение неравенства обойдется дорогой ценой. Третьи (экономика просачивания) полагают, что высокий уровень неравенства не так уж и плох, так как все обстоит куда лучше, чем могло бы быть без такого огромного уровня неравенства.

На другой стороне этой битвы противоположные убеждения: фундаментальная вера в ценность равенства и анализы, подобные представленным в предыдущих главах, которые показывают: уровень неравенства в Соединенных Штатах сегодня увеличивает нестабильность, снижает продуктивность и подрывает демократию. Большая часть этого обязана способам, никак не относящимся к социальным вкладам и происходящим скорее из способности управлять рыночной силой – способностью эксплуатировать потребителей с помощью монопольной власти или эксплуатировать бедных и необразованных заемщиков через практики, которые, если не являются нелегальными, то должны быть таковыми признанными.

Интеллектуальная битва зачастую происходит по поводу определенной политики, наподобие той, должны ли быть подняты налоги на прирост капитала. Но за этими диспутами лежит бо́льшая битва за представления и большие идеи – например, роль рынка, государства и гражданского общества. Это не только философский спор, но и битва за формирование представлений о компетенциях этих разных институтов. Те, кто не хочет, чтобы государство прекращало рентоориентированную деятельность, от которой они получают столь много, те, кто не хочет быть вовлеченным в перераспределение или в повышение экономических возможностей и мобильности, подчеркивают провалы государства. (Замечательно то, что это так, даже когда они являются чиновниками и могут и должны делать что-то, чтобы скорректировать любую проблему, о которой им известно). Они подчеркивают, что государство вмешивается в работу рынков. В то же время, акцентируя провалы государства, они подчеркивают силу рынков. Более важно для наших задач то, что они стремятся сделать так, чтобы эти представления становились частью общей точки зрения, что деньги, потраченные в частном порядке (по-видимому, даже на азартные игры), потрачены лучше, чем деньги, доверенные государству, и что любые попытки государства подкорректировать провалы рынка – такие, скажем, как склонность фирм к излишнему загрязнению, – могут принести больше вреда, чем пользы[466].

Большая битва имеет решающее значение для понимания эволюции неравенства в Америке. Успех правых в этой битве в течение последних тридцати лет сформировал наше правительство. Мы не достигли минималистического государства, которое защищали либертарианцы. То, чего мы достигли, – государство слишком ограниченное, чтобы предоставить общественные блага (инвестиции в инфраструктуру, технологию и образование), которые могли бы оживить экономику, и слишком слабое для того, чтобы вовлечься в перераспределение, необходимое для создания справедливого общества. Но у нас есть государство, которое по-прежнему слишком велико и искажено, чтобы оно могло и предоставляло щедрые дары богатым. Защитники малого вмешательства государства в финансовый сектор были счастливы, что правительство имело деньги, чтобы спасти их в 2008 году – и эта помощь фактически была частью капитализма на протяжении веков[467].

Эти политические сражения, как оказывается, покоятся на более широких идеях о правах человека, человеческой природе и смысле демократии и равенства. Дебаты и точки зрения по этим вопросам в последние годы приняли иное направление в Соединенных Штатах, нежели в остальном мире, особенно в других развитых индустриальных странах. Два противоречия – смертная казнь (которая является анафемой в Европе) и право доступа к медицине (которое во многих странах воспринимается как базовое право человека) – значительны для этих различий. Может быть сложным установить, какую роль большая экономика и социальное разделение сыграли в создании этих отличий в убеждениях. Однако ясно, что, если американские ценности и представления кажутся по сравнению с остальным миром выходящими из ряда вон, наше глобальное влияние будет снижаться, как мы предположили в предыдущей главе.

Изменение идей об этих основах – одновременно и причина и следствие изменяющихся общества и экономики, включая изменения в социальном неравенстве.

История идей описывает то, как идеи эволюционируют. Никто не контролирует эволюцию[468]. Изменение более органично. Идеи появляются из ряда источников – зачастую как ответ на события момента, иногда как часть естественного эволюционного процесса[469]. Идеи отбрасываются (можно думать о них как об интеллектуальных мутациях), но некоторые находят плодородную почву: они помогают людям понимать мир, особенно когда в их собственных интересах – понять его.

В прошлом убеждения иногда менялись в таком направлении, которое способствовало росту благосостояния элиты, как тогда, когда доминировали идеи, оправдывающие рабство или неравенство. Порою убеждения менялись и в ту сторону, которая работала против их интересов. Разумеется, элиты в Великобритании предпочли бы, чтобы идеи Просвещения не пересекали Атлантику. Рабовладельцы Юга хотели бы понимать выражение «все люди созданы равными» в более узком смысле. Даже эти несколько примеров, свидетельствующих о смене убеждений в сторону, противоречащую интересам элит, позволяют предположить, что, по крайней мере в прошлом, элиты фактически не диктовали развитие идей.

Глобализация принесла, например, новые идеи во многие страны, включая идеи о демократии, правах человека и равенстве. Изменения в технологиях или структуре рынка – переход от аграрного строя к мануфактуре или от мануфактуры к экономике с сектором услуг – неизбежно сопровождались социальными трансформациями невероятных масштабов, включая идеи о том, как общество и экономика должны быть организованы. Развитие промышленности требовало более образованной рабочей силы, и было сложно предложить аргумент против расширения избирательных прав для хорошо образованных, даже если они не являлись членами более ранних элит.

Успехи и провалы государства и рынков играли важную роль в эволюции идей о роли каждого в прошлом веке. С приходом Великой депрессии, когда один из четырех работников стал безработным, было сложно для любого, кроме убежденных идеологов, видеть рынки всегда эффективными. Неудивительно, что в этих условиях идея, что государство должно играть более важную роль в управлении макроэкономикой, набирала силу. До 1960 года в большинстве развивающихся стран по всему миру рынки (по крайней мере, сформированные колониальной властью) сами по себе не давали рост. Было естественно, что многие из этих обществ пришли к заключению, что государство должно играть более важную роль в их развитии. С провалом коммунизма, впрочем, было одинаково трудно для любого (кроме убежденных идеологов) верить в то, что государство должно взять доминирующуюроль в экономике. Исходя из этого опыта, из наблюдений, что рынки зачастую проваливаются, но то же делают и государства, идея, отстаиваемая здесь – что существует необходимость сбалансированной роли между рынками, государством и гражданским обществом, – естественно эволюционировала. То, чем этот баланс будет, может варьироваться в разных странах с течением времени. В Восточной Азии возникла идея государства развития, такого государства, которое управляет развитием, но с использованием рыночных механизмов. Ее реализация привела к огромному успеху, самому быстрому устойчивому росту, когда-либо достигаемому, – с огромным сокращением нищеты и улучшением качества жизни для подавляющего большинства граждан.

Но идеи и интерпретации исторических событий постоянно оспариваются. Некоторые рассматривают этот опыт и, так или иначе, придумывают альтернативные толкования. Одни (как Нобелевский лауреат экономист из Университета Чикаго Милтон Фридман) выстраивают интерпретацию Великой депрессии, концентрируясь на провалах государства, так же, как правые, рассматривая Великую рецессию, ищут возможность обвинить в ней государственные усилия по продвижению жилья для бедных. Другие смотрят на огромные успехи Соединенных Штатов в годы после Второй мировой войны – на относительную стабильность, быстрый рост, рост, от которого все получили пользу, – и говорят, что этот рост мог бы быть еще быстрее, если бы мы отказались от регулирования и понизили налоги. (Конечно, предыдущие главы показали, что этого не случилось бы: в эпоху дерегулирования и более низких налогов рост был медленнее, а страна распадалась на части.)

Как подчеркивает наша дискуссия об иллюзии равновесия, доказательства не всегда разрешают эти споры: защитники разных точек зрения видят их по-разному. Считают, например, что, если и был рост в эпоху дерегулирования и низких налогов медленнее, если и были дела большинства американцев не так уж хороши, то что-то еще могло быть в этом повинно – к примеру, было по-прежнему слишком много предписаний и слишком много неуверенности, вызванной теми, кто защищал регулирование. Анализ, показывающий, что Fannie Mae и Freddie Mac не были в центре Великой рецессии, просто отвергается[470].

Некоторые идеи являются преобразующими, но на бо́льшую часть социальных перемен и изменений в убеждениях их влияние оказывается медленным. Иногда существует несоответствие между скоростью изменения идей и общества; иногда несоответствие между убеждениями и реальностью настолько поразительно, что оно заставляет переосмыслить идеи – или изменить общество.

Изменения часто происходят менее быстро, чем, кажется, должны бы были, и медленная эволюция идей – одна из причин того, что иногда общества изменяются медленно. Декларация Независимости могла четко провозгласить в 1776 году, что все люди созданы равными, но прошло почти два века прежде чем Соединенные Штаты приняли гражданское законодательство, которое вобрало в себя этот принцип, – а полное равенство до сих пор не достигнуто.

Одна из причин медленного изменения идей заключается в том, что идеи и представления – это социальные построения. Моя воля придерживаться какого-либо убеждения соотносится с тем, что другие тоже придерживаются этого убеждения. Поскольку я путешествую по стране и по миру, я зачастую поражен, как в некоторых местах один набор идей является частью здравого смысла (например, то, что государство в любом случае неэффективно, или что государство является причиной рецессии, или что глобальное потепление – это миф), а в других – совершенно противоположные вещи воспринимаются как «истина». Бо́льшая часть людей не утруждает себя проверкой доказательств. Немногие имеют возможность оценить доказательства глобального потепления, даже если у них на это есть время. Но фактически то обстоятельство, что другие, с кем они разговаривают и кому они доверяют, придерживаются определенных убеждений, усиливает их убежденность в собственной правоте.

Некоторые из таких социально сконструированных идей и убеждений представляют призму, через которую мы смотрим на мир. Категории, такие как раса и каста, относятся к одним обществам, но не к другим. Но, как мы отметили, эти «идеи» имеют реальные последствия, которые могут сохраняться.

Общества могут «застрять» в определенном наборе убеждений, там, где убеждения отдельного индивида меняются только в случае, если меняются убеждения других; но эти убеждения не изменятся, если остальные не изменятся тоже.

Замечание, что идеи и представления являются социальными построениями, также помогает объяснить, как социальные верования иногда могут меняться довольно быстро. Если каким-либо образом достаточное количество человек находит идею привлекательной, это может стать поворотной точкой. Это становится частью нового «социального конструирования реальности», нового здравого смысла. Замечание о расовых различиях переместилось от концепта, который нужно доказать, к концепту, который нужно опровергнуть. Или – смещение убеждений от замечания, что неравенство необходимо для функционирования рыночной экономики, к убеждению, что уровень неравенства в Америке сегодня парализует функционирование нашей экономики и нашего общества. Новые идеи становятся частью здравого смысла – до тех пор, пока интеллектуальный или реальный ход событий не наступает, чтобы потревожить интеллектуальное равновесие.

Социальный контекст убеждений критичен. Если разные группы мало взаимодействуют, они могут выработать различающиеся представления о реальности. Это происходит с дебатами о легитимности и даже о масштабах неравенства. В некоторых группах (включая и богатых, и бедных) считается, что богатые получили свое состояние в основном с помощью тяжелого труда, а помощь других и удача играют едва ли заметную роль; среди других – убеждение совершенно противоположное[471]. Неудивительно, что эти группы имеют разные взгляды на налоговую политику. Если человек верит, что все, что у него есть, – это результат его собственных усилий, он менее склонен делиться своим состоянием с другими, о ком он думает, что они предпочитают прилагать меньше усилий. Если человек рассматривает свой успех как результат в основном большой удачи, он скорее будет делиться ее плодами.

Сегодня те, кто жаждет сохранить неравенство в обществе, активно ищут способы сформировать представления и убеждения для того, чтобы сделать неравенство более приемлемым. Они обладают знаниями, инструментами, ресурсами и стимулами, чтобы сделать это. Даже если в прошлом было множество попыток формировать социальные представления, сегодня трудности в воплощении этого замысла возросли. Однако те, кто ищет, как это сделать, знают, например, как манипулировать идеями и предпочтениями. И знают: они не должны только надеяться и молиться, что эволюция идей сработает в их пользу[472].

Тот факт, что те, наверху, могут формировать представления, является важным предостережением для идеи, что никто не может контролировать эволюцию идей. Контроль может происходить разными способами, которые мы раскроем более подробно в этом разделе. Один из них – через доступ к образованию и медиа. Если одна группа испытывает трудности в возможности получения образования или доступа к государственным должностями и медиа-средствам, тогда она не принимает участия на равных правах в совещательном пространстве, где рождается «конвенциональная истина». Некоторые идеи таким образом не появятся вовсе; другие будут эффективно подавлены.

Второй способ – через создание социальной дистанции. Если экономические возможности одной группы делают ее куда беднее других, тогда взаимодействие первой группы с людьми из других групп будет ограничено, и, скорее всего, они выработают свою собственную культуру. Тогда идеи о врожденных различиях представителей бедной группы, скорее всего, будут заложены и будут сохраняться. Как я отметил в ранней работе о когнитивных рамках[473], часть мощи социально сконструированных категорий зависит от того, что они не выглядят социально сконструированными. Люди, помещенные в разные категории, действуют по-разному, а потому кажется, что это обусловлено внутренними различиями.

Важно, чтобы товары продавались. То же самое – и с идеями, особенно с идеями, которые поддерживают политику. Современный маркетинг учит искусству и науке формирования представлений – и для тех, у кого ресурсов достаточно (несоразмерно богатые), существуют инструменты, чтобы это делать.

В продвижении продуктов многие фирмы не чувствуют колебаний при предоставлении искаженной информации – или даже лжи. Потому табачные компании преуспели, подвергая сомнению научные доказательства риска для здоровья от курения, хотя располагали собственными доказательствами обратного. Точно так же Exxon не выразил никаких угрызений совести в поддержке так называемых мозговых центров, сомневающихся в научных доказательствах рисков глобального потепления – даже тогда, когда ошеломляющие доказательства указывали на обратное. Законы, регулирующие правду в рекламе, пытаются ограничить подобное поведение фирм, но в продвижении идей и политики таких ограничений нет[474]. Мы уже видели несколько примеров. Таких, например, как утверждение, что хотя в Америке и меньшее равенство людей, чем у других, зато страна предлагает большее равенство возможностей. Или – что причиной Великой рецессии являются усилия государства по предложению жилья для бедных. Мы рассмотрим поближе и другие.

Образование, конечно, также формирует убеждения и представления, и, возможно, это нигде не сказывается столь явно, как в случае с экономистами. На данный момент существует значительное свидетельство того, что представления экономистов, скажем, о справедливости разительно отличаются от представлений остального общества. Чикагский экономист Ричард Талер (Richard Thaler) пишет, что в то время, как 82 % респондентов из числа всего населения верят, что нечестно было повышать цены на снегоуборочные лопаты после снежного шторма, только 24 % из его студентов MBA придерживаются того же мнения[475]. Это может быть частично в силу того, что экономика привлекает тех, кто среди населения придает меньше веса определению справедливости. Но существует также свидетельство, что образование в сфере экономики формирует представления. Учитывая возрастающую роль, которую экономисты играют в государственной политике, их представления того, что есть справедливо, и их взгляды на консенсус между равенством и эффективностью могут иметь несоразмерные последствия.

Правые осознали важность образования в формировании представлений. Именно потому они так активно пытаются влиять на школьные программы и погрузились в «образовательные» программы, нацеленные на то, чтобы сделать судей более «экономически грамотными», чтобы заставить их смотреть на мир через призму консервативной экономики[476].

Один из наиболее эффективных способов влияния на общественное мнение – захватывать политиков. В конце концов, политики – это продавцы идей. (Убеждение политиков принять некую точку зрения и представления имеет двойное преимущество: они не только продают идеи публике; они транслируют эти идеи в законодательство и регулирование). По большей части политики не рождают идеи; скорее, они принимают те, что возникают в академической среде и среди общественных интеллектуалов, внутри государственных и негосударственных организаций (НГО). Они складывают это в сборную солянку из идей, которые согласуются с их мировоззрением, или по крайней мере с тем, что, как они думают, поспособствует их электорату. В проплаченной американской политике не все избиратели созданы равными. Политики обладают стимулами продвигать идеи, которые служат денежным интересам.

В некоторых других странах политики могут быть куплены напрямую. Но американские политики, по большей части, не настолько примитивны. Они не принимают набитые коричневые конверты. Деньги идут на их избирательную кампанию и в казну их партии. Это стало называться «коррупцией в американском стиле». Некоторые получат денежное вознаграждение после того, как покинут должность, что является частью процесса ротации, повсеместной в Соединенных Штатах; для других – удовольствия иметь власть сегодня достаточно.

Защищая эти идеи, армии «экспертов» стараются предоставить свидетельства, аргументы и истории, которые показывают правильность подобных взглядов. Эта битва идей происходит, конечно, во многих сферах. У политиков есть свои суррогаты, свои миньоны, которые не работают в аппарате, но которые продвигают варианты этих идей и спорят с идеями противников. Доказательства и аргументация обеих сторон является комплексной.

Эта «битва идей» имеет две цели (как и реклама в более широком смысле) – мобилизовать тех, кто уже свято верит, и убедить тех, кто еще не составил своего мнения. Последнее требует сплочения сил и активизации приверженности. В дорогих выборных демократиях наподобие той, что в Соединенных Штатах, взывание к «основе» важно, поскольку результат выборов зачастую зависит от сбора средств на кампанию и получение голосов. Называние противника «либералом» или «неоконсерватором» может помочь мотивировать молодых, даже если сам кандидат – без блеска.

Большая часть битвы убеждений происходит за «независимых избирателей». Выиграть их поддержку просто, искаженные истории, часто повторяемые, могут быть более эффективны, чем длинные и более изобретательные. Зачастую обращение к чувствам более эффективно, чем обращение к разуму. Рекламщики хороши в выжимке сообщений в 60-секундную рекламу, которая задевает нужные струны, – эмоциональная реакция, казалось бы, подкрепляется «разумом»[477].