Существует реальное поле битвы идей. Но это, по большей части, не включает в себя битву идей, как это понимают ученые, где доказательства и теория по обе стороны тщательно взвешены. Это поле битвы «убеждения», «фрейминга», попыток не обязательно добираться до сути вещей, но лучше понять, как представления обычных граждан формируются и как на них влиять.

В этой битве идей конкретное оружие играет центральную роль. В предыдущей главе мы обсуждали одно из таких орудий – медиа. Очевидно, что несбалансированность в медиа может привести к сражению в войне идей.

Однако идеи рассеиваются, и большая часть битвы, как я предположил, ведется за фрейминг; и в этой битве слова играют главную роль. Слова, которые мы используем, могут выражать понятия справедливости, законности, позитивных чувств; или они могут выражать понятия разногласий, эгоизма и нелегитимности. Слова также формулируют вопросы другими способами. В американском жаргоне «социализм» схож с «коммунизмом», а коммунизм – это идеология, с которой мы боролись 60 лет, одержав триумф только в 1989 году, с падением Берлинской стены. Потому назвать что-то «социализмом» – значит обречь на погибель. Американская система здравоохранения для пожилых, Medicare, система одного плательщика – государство платит по счетам, но человек может выбрать организацию, предоставляющую помощь. Бо́льшая часть пожилых граждан любят Medicare. Но многие также убеждены, что государство не может предоставлять услуги эффективно, поэтому они верят, что Medicare должна быть частной. В бурном обсуждении реформы здравоохранения, развернувшейся во время первого президентского срока Обамы, кто-то сказал: «Держите руки государства подальше от моей Medicare»[478]. Правые напали на расширение программы Medicare для остального населения, назвав это «социализмом». Это окончило споры. Никто не станет обсуждать, является ли это эффективным или неэффективным, является ли качество ухода хорошим или плохим, есть ли выбор или нет.

Американцы привыкли верить в рынки и в то, что стимулы заставляют рынки работать. Поэтому название платежа «стимулирующим» накладывает ореол святости на него; это предоставляет оправдание, без оглядки на сумму. Проблема с чересчур большими выплатами возникала эпизодически. В 1993 году, в начале правления администрации Клинтона, интенсивность критики была настолько высока, что администрация решила ввести дополнительный налог на зарплаты, превосходящие миллион долларов. Но затем было сделано исключение для выплат, относящихся к продуктивности[479]. Это, разумеется, стало мотивом давать ярлык «стимулирующего» всем высоким платежам. Но, как мы видели ранее, это также предоставило целый набор искаженных стимулов, которые имели влияние далеко за пределы простой компенсации.

Возьмем другой пример – кредитные компании, вводящие для продавцов правила, по которым они принимают их карты к оплате. Одно такое правило известно под названием правило «запрета доплаты». Оно запрещает продавцам переводить стоимость транзакционных издержек при проведении кредитных карт на клиентов. Но ценовая система работает только тогда, когда человек видит стоимость, связанную с выбором, который он делает. Когда человек делает покупку, он делает выбор механизма платежа. Никто не может сказать, что «доплата» берется больше за дорогой продукт, нежели за дешевый. Но называя любой сбор «доплатой», кредитные компании пытаются «оформить» сбор, сделать его бессмысленным. Они хотят, чтобы клиенты верили, что подобный сбор не имеет оснований, предоставляя право уходить от продавцов, кто накладывает такие «сборы», к тем, кто их не делает. Отсутствие явных (до)плат означает, что кредитные компании могут поднимать сборы с продавцов до очень высокого уровня – практически до «точки излома», где продавец скорее откажется обслуживать покупателя, нежели будет платить сбор.

Последний пример сосредоточен на функции ценообразования, осуществляемой рынком. На хорошо функционирующих рынках спрос равен предложению, и результирующая равновесная цена «раскрывает» пограничную ценность товара для покупателя и пограничную стоимость для продавца. Эта информация является ценной для принятия решений. Многие экономисты утверждают, по аналогии, что на рынке акций возникающие цены отражают реальную ценность актива. Это называется «ценообразующей» ролью рынка. Слова выражают эмоции: раскрытие настоящей ценности актива, по-видимому, ценно, и рынкам доверено исполнение этой социальной функции. В самом деле, защитники рынка утверждают, что рынки были полностью эффективны – цены раскрывали всю информацию, доступную участникам рынка. Это было вопросом вероисповедания, предметом веры. Использование языка было важным: поскольку «эффективность» – это хорошо, было очевидно, что полностью эффективные рынки – это хорошо. Но это замечание базировалось на глубоко искаженной логике. В самом деле, если бы рынки полностью раскрывали всю информацию для всех игроков рынка, никто бы не имел стимулов собирать информацию о публично торгуемых активах, с тех пор как те, что не тратят деньги, имели бы равный доступ к информации. Если гипотеза эффективных рынков была бы верной, это бы иронично означало, что рынки акций обязательно были бы неэффективными, поскольку никто бы не занимался сбором какой-бы то ни было информации[480].

В период после Великой рецессии модель эффективных рынков потеряла свой лоск[481]. Тем временем, впрочем, некоторые защитники рынка продолжают использовать «ценообразование» в качестве аргумента для защиты изменений на рынках; оно на самом деле делается более волатильным и менее эффективным.

Главное изменение в рынках произошло в начале этого века: бо́льшая часть торгов (около 61 % в 2009-м, 53 % в 2010-х годах) на фондовой бирже была совершена компьютерами, которые торговались с другими компьютерами, используя определенные алгоритмы. Предложения по продаже и покупке базировались не на исследовании рынка, не на информированных взглядах о перспективах, скажем, стали или эффективности конкретной сталелитейной компании, но, скорее, на извлечении информации из паттернов цен и торгов и – какой угодно другой информации, которую компьютер мог поглотить и обработать на лету. Предложения по продаже и покупке держались открытыми в течении наносекунды. Сомневающимся, не решающимся считать за истинное ситуацию, в которой любая фирма, делающая предложения, скажем, о покупке акции по конкретной цене, держит это предложение в течение одной секунды, ответ был: «Вы хотите вернуться в Средневековье?» Конечно, цены, которые определялись в эти наносекунды, не имели никакого отношения к любомуреальному принятию решений. Ни одна сталелитейная фирма не стала бы основывать свое решение расширяться или сокращаться на основе этих микроизменений фондовых цен. Алгоритмические трейдеры утверждали, что они сделали рынки более ликвидными («глубокими»), но это была ликвидность, которая исчезла, когда она была нужна, когда возникли реальные колебания, к которым рынку пришлось приспосабливаться. В результате рынок стал показывать беспрецедентную нестабильность. В течение одного только дня, 6 мая 2010 года, цены на фондовом рынке рухнули настолько, что «Доу-Джонс» временно потерял примерно 10 % от своей стоимости, включая падение примерно на 600 пунктов в течение пяти минут[482]. До конца дня рынок вернул большую часть своей стоимости примерно так же быстро, как и потерял. Никто не мог утверждать, что реальная стоимость активов государства снизилась в столь короткий период времени. Однако постоянные отсылки к «ценообразованию» и «эффективным рынкам» создали ореол, позволивший флэш-трейдингу, этому виду «блистательных торгов», казаться не только приемлемым, но даже желаемым.

Фактически, существуют причины верить, что флэш-трейдинг на самом деле делает рынки не только более нестабильными, но и также менее «информативными». Попытки компьютера использовать сложные математические алгоритмы для извлечения любой информации, имеющейся на рынке, в современной (и более сложной) версии опережающей сделки, вполне соответствуют незаконной деятельности в старом стиле, когда брокеры пытались использовать информацию, которую они тщательно собирали у делающих ставки, для повышения своего собственного профита. Конечно, игроки рынка знают об этом. Если некий исследователь рынка открывает, что дела некой компании будут хороши (только что сделал ценное открытие), он может броситься делать большую ставку. Но компьютерные трейдеры мгновенно почувствуют это и попытаются использовать его информацию в своих собственных целях. Сегодня, разумеется, первый трейдер знает игру, в которую он играет, поэтому он никогда не станет ставить большую ставку, но сделает тысячи более мелких. Это гонка вооружений, где те, что выполняют тяжелую работу по исследованию, пытаются удержать свою информацию вдалеке от алгоритмических трейдеров, а алгоритмические трейдеры пытаются взломать их код. Можно сказать, что это – пустая трата ресурсов, борьба за ренты, связанные с более ранней информацией. Но это хуже, чем трата. В степени, в которой алгоритмические трейдеры преуспевают в обходе тех, кто делает реальные исследования, отдача от исследований падает. В конечном счете будет меньше инвестиций в информацию, а рынки на самом деле будут получать меньше информации, чем нам нужно.