Через час после отъезда Арне позвонила Эва.

– Я ошиблась, – сообщила она.

– Мм?

– Он не успокоился.

На этот раз я ничего от нее не утаил.

Сел в машину, поехал в Мальмё и рассказал Эве, что был на автозаправочной станции в Сведале в тот вечер, когда пропала Юханна Эклунд.

– Но почему ты молчал до сих пор? – удивилась она.

Мы сидели в кафе «Нуар» за столиком у окна. На Эве Монссон был берет, которого я раньше не видел, джинсовая куртка и темно-синие брюки.

– Больше не молчу, – ответил я. – Я видел в газете объявление об исчезновении Юханны, но не воспринял его всерьез. Девушки ее возраста имеют обыкновение пропадать время от времени.

– Но ты же разговаривал с ней?

– Перекинулся несколькими фразами. Я заплатил за бензин и купил у нее сосиску. Она просила подвезти ее до Мальмё, но я ехал в другую сторону. Думаю, не к одному мне Юханна обращалась с этой просьбой. Ее рабочий график не состыковывался с расписанием автобусов.

– Ты не видел, кто-нибудь еще к ней подходил?

– Нет, на бензоколонке она ни к кому не подсела. Ее напарник сказал, что после смены Юханна ушла к автобусной остановке. Так пишут газеты.

– Может, она там остановила машину?

– Не знаю, Эва.

Я действительно ничего не знал.

– Получается, на этот раз ты свидетель.

Как и в случае с Юстиной Каспршик.

С Ульрикой Пальмгрен все получилось иначе, но не думаю, что она избежала бы смерти, расскажи я Эве о свидании в Мальмё. Что же касается Юханны, у меня под ногами словно разверзалась пропасть при воспоминании о нашей встрече.

Я, конечно, написал репортаж, как всегда, на целую полосу. Другим журналистам поручалось лишь вспомнить прежние истории с участием «экзекутора».

Дальше все было просто: некая семья – двое детей и столько же взрослых – вернулась из отпуска в Турции и обнаружила, что кто-то взломал замок на двери их автомобиля, оставленного на долгосрочной парковке в Стурупе. Но это не все. На водительском кресле сидела женщина, как оказалось – Юханна Эклунд, двадцати двух лет. Мертвая.

На фотографиях в газетах члены семьи выглядели растерянными. Мама поднесла ладонь к глазам дочки, чтобы избавить ту от кошмарного зрелища. В полиции преступление сразу классифицировали как убийство. Когда труп раздели, выяснилось, что перед смертью Юханну стегали чем-то вроде розги по бедрам и ягодицам.

Ее трусы были надеты задом наперед.

Девушку задушили, но ни следов спермы, ни отпечатков пальцев обнаружить не удалось.

Над репортажем я работал в отеле «Мэстер Юхан», но, как только управился, сразу вернулся в Сольвикен, где полночи просидел в своем домике на веранде.

Было прохладно, и я надел теплый джемпер. Когда уходил спать, над Энгельхольмом, по другую сторону залива, уже поднималось солнце.

Перед моими глазами стояло смеющееся лицо Юханны Эклунд.

Что мне стоило подвезти ее до Мальмё? Мне не пришлось бы делать большой крюк.

Но теперь она мертва, и уже ничего не поделаешь.

Я мог бы, мог бы… я не мог избавиться от этой мысли.

А если бы я рассказал Эве Монссон о письмах убийцы… Об этом я даже не смел думать.

Дачники возвращались домой, и Сольвикен пустел с каждым днем.

Мы больше не планировали барбекю, и Симон открывал ресторан только по выходным в обеденное время.

Фру Бьёркенстам по-прежнему выгуливала собаку.

Полицейская машина время от времени патрулировала пляж.

Я спал с включенным мобильником – боялся пропустить звонок Бодиль.

Потом она объявилась и долго молчала в трубку. Слушая шум моря – не исключено, что Бодиль поднесла к телефону раковину, – я почему-то подумал, что она плачет. Наконец Бодиль сообщила: «Я ненавижу Канары!» После чего отключилась.

Быть может, узнала об очередном убийстве, о котором я ей ничего не сказал.

В начале сентября я еще оставался в Сольвикене. Стоял разгар бархатного сезона, и я каждый день окунался в море, хотя и без особого желания. Стокгольмцы уехали, предоставив весь пляж в мое распоряжение.

Я купался голым, назло «друзьям Сольвикена». Но никому не было до этого дела, потому что семья Бьёркенстам вскоре отбыла в Стокгольм.

Я мучился мыслями о Юханне Эклунд и тосковал по Бодиль.

Последнее мне самому казалось странным, ведь до ее приезда в Сольвикен мы встречались только один раз, в Мальмё. Совместное купание в море и ужины, пронизанные воспоминаниями о Билле Клинтоне, – вот и все наше прошлое.

Тем не менее мне не хватало ее голоса, ее манеры выражаться, ее тела, тепла.

Раньше я никогда не влюблялся, не позволял себе такого.

Теперь же удивлялся самому себе. Я несколько раз ездил в Мальмё, уверяя себя, что должен встретиться с Эвой Монссон. Но у Эвы никогда не находилось для меня времени, а если оно и появлялось, то ненадолго.

Снова и снова я мелькал под окнами рекламного бюро, где работала Бодиль, втайне надеясь, что она выйдет на улицу, но Бодиль будто затаилась.

Наконец я получил от нее мейл. Пять тысяч триста девять знаков – объем хорошего газетного репортажа. Но чем дольше я читал ее размышления – о себе и обо мне, о браке вообще и ее браке в частности, о ее дочери Майе, муже и роли мужчин в ее жизни, – тем меньше что-либо понимал.

Именно так я ей и ответил.

«Возможно, я не сумела объяснить», – написала она.

«Судя по всему, так», – согласился я.

Через несколько дней она прислала мне эсэмэску: Ты ведь старше меня.

И что с того? – отозвался я, не понимая, к чему она клонит.

Но это так, я проверяла на birthday.se.

У меня были и моложе.

Ты педофил?

Но тебе тридцать восемь, Бодиль.

Я не об этом.

Когда я предложил встретиться, она отказалась, но через несколько часов прислала обнадеживающее сообщение:

Я подумаю.

Я воспрянул духом, однако Бодиль больше не выходила на связь.

Я не собирался справляться о ней в бюро и не хотел звонить на мобильный. Я забронировал билет до Нью-Йорка, собрал вещи и уехал в Стокгольм.

После летнего домика в Северо-Западном Сконе городская квартира показалась тесной и душной, и, вместо того чтобы страдать в ней от одиночества, я шлялся по кабакам.

Однажды мне показалось, что я ее видел. Бодиль как-то говорила, что бывает в столице по работе несколько раз в году. Она любила Стокгольм, что редко случается с жителями Мальмё. Я выбежал из ресторана и пустился вдогонку, но это оказалась не она.

Вечером накануне вылета в Нью-Йорк я сидел в баре ресторана «Рич» за бокалом красного вина и обсуждал с барменом Стефаном старые рок-группы, вроде «Mott The Hoople» и «The Stooges». Неожиданно она позвонила. В ее голосе было столько радости, что у меня потеплело внутри.

– Я только что слушала самую лучшую песню на свете, – сообщила Бодиль.

– Это какую же?

– Вот: «I’d rather be an old man’s sweetheart than a young man’s fool…» Разве не прекрасно?

– Кэнди Стейтон.

– Ты знаешь?

– Это же классика.

– Все равно здорово! Я так устала от обманов и разочарований…

– То есть старик – это я?

– Я ожидала, что ты поймешь именно так.

Ее голос сразу погрустнел. Я жалел, что разочаровал ее.

– Но я нисколько не обиделся.

– А я опять сделала все не так, – отрезала Бодиль и бросила трубку.

Через четверть часа она позвонила снова:

– Что бы ты ни думал, я останусь при своем мнении.

При каком именно, мне предоставлялось догадываться самому, потому что Бодиль тут же исчезла.

Я мучился надеждой, но еще больше безнадежностью.

Когда я вернулся из «Рича», под почтовой щелью в прихожей лежал конверт, подписанный рукой Симона Пендера. Он сообщал, что после моего отъезда обнаружил в почтовом ящике пакет на мое имя. Адреса не было, только «другу Харри», значит в ящик его опустил не почтальон. Пакет прилагался, и я сразу понял, что в нем не письмо. Вскрыв посылку, обнаружил тоненькую цепочку с крючком, на ней висел маленький скалящийся череп.