Глава пятая

«Все к лучшему». Может быть, это верно, раз так говорят по телевизору. Только скажите, какая политическая партия в состоянии решить мои проблемы? Если бы я знала, что кто-то это может, я бы прибежала в избирательный пункт к семи утра. Но всем ведь наплевать на простых людей, запертых в четырех стенах среди сумасшедших.

Мы платим гигантские налоги, и куда они, спрашивается, уходят? Какие-то дотации дурацкой Лондонской опере! Я бы проголосовала хоть за психа ненормального, если бы меня волновала вся их идиотская политика, только мне на нее элементарно не хватает сил. Здорово, конечно, что они собираются развозить всех по избирательным участкам, но что-то я не слышала, чтобы кто-нибудь из них предложил очистить бабусе калоприемник, пока я реализую свои демократические права.

Попробовали бы политики пожить так, как мы.

— А ты сделай тест, — предложил Дэниел.

Из-за слез я толком не могла его разглядеть. Мы сидели в итальянском кафе «Тигги» за пластиковым столиком с мокрыми пятнами от стаканов. Я не собиралась ему рассказывать, но голова была занята только этим, и ни для чего другого места уже не оставалось. Вдобавок мне почему-то показалось, что он что-нибудь придумает. Он похож на человека, который всегда найдет выход.

— Не могу.

— Можешь. Слушай, вдруг это ложная тревога. Я хочу сказать, ты не выглядишь беременной, если тебя это утешит. И сколько уже, как ты думаешь?

— Три с половиной месяца, если не ошибаюсь. — Я печально чертила ложечкой полосы в сахаре. — Господи! Этого просто не может быть! Только не со мной. С кем угодно — только не со мной.

— Может быть, ты просто съела слишком много яиц на Пасху. А может, у тебя гормональный фон нарушился. Не начали расти волосы на подбородке?

— Дэниел, ради бога! Нашел над чем шутить!

Он повесил голову:

— Прости.

— Обещай никому не говорить. Не вынесу, если девчонки об этом узнают.

— Да ты что! — Он, кажется, обиделся всерьез. — Неужели ты могла подумать, что я кому-то расскажу? К тому же мне и некому рассказывать.

Слушай, прости за такой вопрос, но… у тебя перестали идти месячные?

— Дэниел! Ну это уже слишком!

— Да, но это важно. Шарлотта, даже мне, мужчине, видна тут некоторая взаимосвязь…

— Ну… и да, и нет. Нет, я не могу все объяснить, придется вдаваться в такие подробности… В общем, я не могу с тобой это обсуждать. Это неприлично.

Он пожал плечами:

— В нашей семье естественные процессы не считаются неприличными. Мой отец — врач. Мы не стесняемся говорить на такие темы. Родители таскали меня на нудистский пляж в Греции год за годом, пока во мне, как говорит моя мать, не «пробудилось влечение».

— Наверно, дело в том, что вы принадлежите к среднему классу. В нашей семье неприличным считается абсолютно все. Мы почти и не разговариваем, потому что безопасных тем не остается. То есть бабуся, конечно, говорит все, что ей вздумается, но это не имеет значения, ведь она несет полную чушь. — Я вдруг вспомнила, почему я здесь, и опять пришла в ужас. — Боже мой, Дэниел, что же мне делать?

— Посиди здесь, — велел он. — Не вздумай никуда уйти, — и вышел из кафе.

Я стала глядеть в окно. Мимо проходили беззаботные, счастливые люди. В каждом из них я видела насмешку над собой. Вот, весело хихикая, прошли две девочки-подростка с идеально плоскими животами. Прошла стильно одетая деловая дама: у нее-то в жизни явно все идет как положено. Прошла — о ужас! — беременная женщина с ребенком на руках. Выражение лица усталое. Она заслонила глаза от солнца и стала вглядываться в окна кафе. Я не отрываясь на нее смотрела. Наверно, больно, когда тебя раздувает до таких размеров? И что делается с кожей? Вдруг она просто лопнет, как шкурка у помидора? Как с нее штаны не сваливаются? И как она ходит в туалет — ей же, должно быть, не видно, куда она писает?

— Хватит на нее пялиться, — сказал уже вернувшийся Дэниел. Он положил на стол пакет из аптеки и подтолкнул его ко мне. Я в ужасе уставилась на него. Потом быстро огляделась по сторонам: не видит ли кто.

— Это то, что я думаю?

— Угу. Так, беги в туалет, там все сделаешь, потом пойдешь со мной.

— Куда?

— Делай, что тебе говорят. Живо.

Он потащил меня к туалетам.

Закрыв за собой дверь кабинки, я открыла пакет, достала оттуда коробочку. В ней оказалась белая палочка. Я ее внимательно разглядела, сняла колпачок и стала читать инструкцию. Так, значит, надо просто пописать на нее. Две минуты спустя все было готово — вот как просто.

Я вышла. Дэниел меня уже поджидал.

— Ну как?

— Я еще не смотрела.

— Вот и молодец!

Он схватил меня за руку и потащил на улицу.

— Мы куда? — прокричала я, огибая прохожих.

— Потом узнаешь!

Мы бежали очень долго. Стэндишгейт — Маркет-стрит — Парсон-уок — Меснес-парк-терис. Наконец примчались к самому парку.

— Быстрее! — Он влетел через ворота и плюхнулся на траву.

Я рухнула как подкошенная. Тяжело дыша, перевернулась на спину.

— Не мокро? — спросил он, трогая траву.

— Очень мокро, но мне все равно. — Я все еще не могла отдышаться. — Зачем мы так бежали?

Он присел на корточки рядом со мной:

— Доставай тест. Ну же!

Я села, вытащила коробочку из кармана куртки. Открыла ее.

— Я знаю, как оно должно быть. Прочитала в инструкции. Если одна полоска — все нормально… О господи! Дэниел! Боже мой, нет. Не-е-ет!

Он наклонился и посмотрел на две голубые полоски. Мир вокруг нас замер. Казалось, вселенная рушится и никогда уже все не будет так, как раньше.

Дэниел был потрясен.

— Шарлотта, прости меня. Я был уверен, что ничего не будет. Я так думал.

«Не трогай меня!» — подумала я, но он и не собирался. Стиснув зубы, он смотрел на макушки деревьев. Явно не зная, что сказать. Вот было бы хорошо: щелкнуть пальцами — и он исчезнет!

Не знаю, сколько мы так просидели на мокрой траве. Ничего конкретного я не думала, просто прислушивалась к своим ощущениям — казалось, что сердце сжала чья-то рука и оно вот-вот лопнет. Я глядела, как солнце то прячется за облака, то снова показывается — но не греет. Я вся промерзла.

— У тебя зубы стучат, — заметил Дэниел, вынырнув из своих мыслей. — Надо идти.

«Я тебя ненавижу, — думала я. — Если бы не ты, я бы еще ничего не знала. Это ты виноват, умник очкастый!» Мне казалось, что небо вот-вот рухнет, а если не рухнет, то, по крайней мере, из него появится огромный указательный палец и громовой голос объявит: «Это могло произойти С ТОБОЙ — и ПРОИЗОШЛО!» Почему вокруг все, как обычно: дамочка прогуливает эрдельтерьера, ребенок катается на велосипеде? Неужели они не видят, что жизнь кончена? Это же НЕЧЕСТНО!

«Но все-таки, — подумала я. — Может, ничего и нет. В инструкции было написано, что достоверность 98 %. А это значит, что каждые два теста из ста показывают неправильно. Скажем, за неделю они продали по всей стране пятьсот тестов, выходит, сейчас десять английских женщин нервничают зря. Может, я — одна из них. В конце концов, у меня же были месячные, так? Значит, есть шанс, что все нормально». Как только приду домой, выкраду у мамы ее мочегонные. Может, удастся избавиться от этого распухшего живота. Потому что, в конце концов, я — это я, и я — не могу быть беременна. Несколько успокоившись, я принялась рыться в карманах в поисках инструкции.

— Мне кажется, — осторожно начал Дэниел, — тебе надо сходить к врачу. И поскорее, потому что если ты захочешь… — Он на секунду замолчал.

И тут на меня что-то нашло.

— А ТЫ-то тут при чем? — Я толкнула его, он чуть не упал. Очки полетели на траву. От этого он показался таким жалким, что я его еще больше возненавидела. — Это МОЕ тело! И МОЕ дело! Ты ни фига НИ В ЧЕМ не понимаешь. И вообще, вообще… — я бессмысленно махала руками, — не лезь в МОИ мысли!

Дэниел вытирал очки рукавом, а я встала, схватив пластиковую палочку с двумя роковыми полосками.

— И ТЫ тоже иди к черту! — сказала я палочке, воткнула ее, как колышек для палатки, и вогнала ногой в землю. Потом развернулась и направилась к выходу из парка. У меня перед носом проехал малыш на велосипеде.

— Почему ты на меня-то злишься? — закричал мне вслед Дэниел и тихо добавил: — Ты же не от меня беременна.

Я бросилась бежать.

Прошлой ночью мне опять снились поезда. Детали меняются, но смысл остается: мне нужно куда-то добраться (хотя, куда именно, каждый раз толком не известно), но никак не удается. Все время что-то не так: то я сажусь не на тот поезд, то он никуда не едет — так и стоит на станции, то превращается в тележку. Иногда он вообще не приезжает. Я просыпаюсь в ужасе.

Нетрудно расшифровать основные символы — любой психолог-шарлатан мог бы это сделать. Меня мучает только один вопрос: если мне когда-нибудь удастся привести в порядок свою жизнь, я доеду куда надо или просто сны прекратятся?

Временами, когда я еще лежу в постели, мое сердце сжимается от острого чувства потери чего-то. Неизвестно чего.

В понедельник я пришла в школу в 9.10, на двадцать минут раньше, чем положено: мне хотелось все сделать так, чтоб никто не увидел. В коридорах стояла неприятная тишина. Все были в зале. Кроме Сильвии, естественно. Утренней молитве она предпочитает возможность повисеть на телефоне. Я прокралась мимо секретариата, свернула за угол, пробежала по длинному коридору. Мне навстречу несся утренний гимн:

Дети пели с северным акцентом. Я заглянула в зал. Верно: мистер Фэрброзер стоит на сцене. Перед ним сборник гимнов, у его ног стоит мегафон и столбик, какими огораживают места ДТП. Мистер Фэрброзер любит наглядные пособия. «Что услышу — забуду, что увижу — запомню», — часто повторяет он. Значит, у меня есть минут пять. Я побежала назад к приемной. Вытянула из-за угла: чисто — и бросилась в кабинет мистера Фэрброзера.

Там я положила дождевик на стул: тут он его точно заметит. Подумала, не написать ли записку. Но что тут напишешь? «Простите, что вчера заблевала ваши ботинки?» Я огляделась. Полки с книгами и папками, доска объявлений с прикрепленными к ней напоминаниями и детскими рисунками. В дальнем углу огромный аммонитянин, надувной молоток, игрушечная обезьянка, клетка для хомячка, маска черта (как видите, я не соврала: он любит наглядные пособия), у другой стены ящик с конфискованными футбольными мячами, игрушечное ружье, стреляющее пробками, игрушечные ножи и т. п. На столе директора стояла свадебная фотография его родителей и разные кошмарные безделушки, подаренные ему детьми за долгие годы. Сразу видно, что это кабинет доброго человека. Господи! Ну почему я все испортила?

Ладно, пора. Я прислушалась, потом медленно открыла дверь.

— Все в порядке? — раздался голос Сильвии. Я чуть не подскочила. Она стояла в коридоре с чашкой кофе в руках (на краю чашки — следы помады), поджидала меня. — Он в зале. Но ты ведь и сама это знала.

Можно было бы все ей рассказать. Можно было бы отвести ее в учительскую, запереть дверь и поведать ей печальную историю — вот бы обрадовалась! Можно было бы взять с нее обещание никому не говорить (маловероятно, что она его сдержит, но все-таки). Но я не стала.

— Я проверяла полочку с забытыми и потерянными вещами, — объяснила я. Она так старательно на меня пялилась, что мне показалось, брови у нее вот-вот окажутся на макушке. «Да отцепись ты, пронырливая Сука»(— едва не сказала я. Но не сказала же.

Утро тянулось бесконечно долго. В десять я сидела со спецклассом, помогала им выполнять задания на измерение площади. Каждый обвел карандашом свою руку. Сравнили, убедились, что моя больше. Я мучительно высчитывала в квадратных сантиметрах впечатления от этого воскресенья.

— А сколько вам лет, мисс? — спросил Дейл. Они все время так делают: пытаются отвлечь посторонними разговорами.

— Спрашивать у женщины про возраст невежливо, — тут же охотно подключилась Лиза.

— Лет двадцать пять? — не унимался Дейл. У него было длинное лицо, массивная челюсть. Он все время грыз карандаши.

— Что ты, — я улыбнулась, — гораздо больше.

— Пятьдесят? — высказала свое предположение Лиза. — Вы выглядите точно так же, как моя бабушка, а ей только что исполнилось пятьдесят.

— А когда у вас день рождения, мисс? — спросил Дейл, выплевывая на парту щепки от карандаша.

— У меня на следующей неделе, — вдруг проснулся Филипп. — Мне подарят «Ферби».

— Молчи, жирный, — бросил ему Дейл. — Толстая девчонка!

Занятия шли. Меня попросили помочь сделать модели из бумаги для занятий по правилам дорожного движения. На цветной бумаге проступало то разочарованное лицо мистера Фэрброзера, то хитрая физиономия Сильвии. Каждый щелчок степлера звучал как выстрел. Казалось, я вгоняю скрепки себе в виски. Наконец я не выдержала и попросилась у Полин за парацетамолом.

— Иди посиди в учительской, — сказала она. — Осталось всего десять минут, я тут сама закончу.

Должно быть, вид у меня был совсем неважный.

Охраняет парацетамол Сильвия, но, по счастью, — ура! — ее не было. Я открыла ключом шкафчик, взяла несколько таблеток и запила холодной водой. Потом я пошла в учительскую. Из-за приоткрытой двери услышала: «…своими глазами видела, как они обнимались на стоянке перед „Перьями“…» Я резко изменила курс и направилась в другую сторону. Мне навстречу шел мистер Фэрброзер.

— Спасибо за… э-э-э… дождевик… — сказал он.

— Да ладно. Вам спасибо.

У меня не хватало смелости посмотреть ему в глаза. «Иди, куда шел», — мысленно приказала я. Он удалился. Я вышла во двор и с удовольствием вдохнула свежий воздух. Мне было жарко, щеки горели. Может, это начинается климакс? Надеюсь.

Прозвенел звонок, во двор высыпали дети. Бредя по грязи, я пересекла площадку и устроилась на низкой каменной ограде. Хотелось кофе.

— Эй, мисс! — Передо мной вырос Дейл. Губы у него были в красных крошках — значит, сегодня он пожирает красный карандаш. — Я вам нарисовал открытку. На день рождения. Вы ее спрячьте, а когда наступит ваш день рождения, достанете.

Он протянул мне сложенный листок бумаги, расчерченный на квадраты сантиметр на сантиметр, с двумя нарисованными карандашом фигурками. Одна из них, кажется, лежала в луже крови.

— Это был негодяй, — пояснил Дейл. — А этот — Страж Могил: он должен спасти мир.

Он раскинул руки и замахал ими, как крыльями.

— Летать, наверное, здорово, вот бы научиться, — сказала я и развернула открытку: «Лучшей учитильнице. Всиво самово-самово!»

Несмотря на то что в наше время нельзя прикасаться к ученикам, я его обняла. Под мягкими лучами солнца мир, кажется, постепенно выныривал из мрака безумия.

— Ты поднял мне настроение, — сказала я. Он сделал шаг назад. — Нет, в самом деле. Ты сам не понимаешь, как ты мне помог. Ты дал мне силы идти вперед навстречу новым неприятностям. Ты показал мне лучик света в мрачном туннеле жизни. Дейл, ты супермен в своей собственной галактике.

— Да ладно вам, мисс.

Я подождала неделю и еще раз сделала тест.

Опять две полосы. Все. Я перебрала свой гардероб.

Теперь я могу носить только свободные свитера, длинные юбки и легинсы. Если раздеться и посмотреть в зеркало, не остается никаких сомнений. Все тело начало меняться. Оно больше мне не принадлежало.

Теперь оно принадлежит тому существу внутри меня.

В школе я старалась не попадаться на глаза Дэниелу, так же как и всем остальным. Большую часть времени я проводила в библиотеке, сидя над раскрытой книгой и глядя в окно. Как я могу болтать о мальчиках, похудении и чужих ссорах?

И даже с умниками я не смогу побеседовать о Тони Блэре и его «Новой Британии», потому что от одного слова «лейбористы» мне становится плохо. Их проблемы меня не занимали. Казалось, меня отделяет от окружающих толстое стекло. Еще в парке я поняла, что с этого момента ничто не будет таким, как раньше, но только через несколько дней я осознала, до какой степени. Нет, дальше своей беременности я даже не заглядывала. Но и тут хватало трудностей. Самая главная задача — сделать все возможное, чтобы этого не было видно. Кроме того, надо морально подготовиться к шумихе, которая начнется, когда все узнают, включая мою мать, у которой, наверное, будет нервный срыв. Где-то вдали маячили роды. Известно, что рожать больно, а я плохо переношу боль. Но что потом? Естественно, появится ребенок, но это уже у меня в голове не укладывалось. Я и ребенок!

Это в том случае, если я не решусь сделать аборт. Но, как справедливо заметил Дэниел (чтоб его!), если я хочу избавиться от ребенка, то надо пошевеливаться. А ведь я толком и не знаю, как именно делают аборт. Одна девочка мне как-то сказала, что зародыш «высасывают». Если подумать, звучит это не так уж страшно, но даже я, эдакая дурында, могу сообразить, что кратким визитом в больницу дело не обойдется.

Больше всего меня беспокоили пальчики на ногах. В десятом классе нам показывали учебный фильм про беременность. Там был зародыш, покачивающийся в матке. Он сосал большой палец, пинался тощими ножками с крошечными пальчиками. Потом голос за кадром проговорил: «Попробуйте угадать, сколько этому ребенку?» Учительница нажала на паузу, мы стали высказывать свои догадки. Большинство сошлось на том, что ему месяцев пять. Она снова включила фильм, и оказалось, ему четырнадцать недель. «Видите, как уже бьется сердце, — продолжал голос. — Сердцебиение начинает прослушиваться на шестой неделе развития». Просто чудо. Просто кошмар.

Так что же сделала бы на моем месте взрослая и умная женщина? Она бы взвесила все варианты: загубленная жизнь или… опять же загубленная жизнь — и приняла бы решение. Она бы сообщила своей матери, сходила к врачу, нашла бы хорошую акушерку. Она бы не стала прятать голову в песок. Она бы стала действовать.

Но я впала в ступор. Потому что все еще не могла в это поверить. У меня в голове не укладывалось, что все это происходит со мной. Я спрягала мысль о беременности в самый дальний ящичек у себя в мозгу. Как-нибудь все само разрешится. Непременно.

Обходя играющих детей, он пересек асфальтированный двор и подошел ко мне.

— Возьмите, — сказал он. — Без сахара.

Я взяла кружку, от которой шел ароматный пар.

Я смотрела в землю. Он разглядывал облака.

— Не переживайте из-за того, что случилось в воскресенье. С кем не бывает. Я как-то съел сосиску, видимо подпорченную, и было страшное отравление. — Он кивнул на мои голые руки. Пальто висело в учительской. — Не простудитесь?

И он отошел. На него тут же налетел малыш из первого класса, вцепился в его штанину и стал что-то объяснять, показывая на футбольное поле. Мистер Фэрброзер наклонился, чтобы лучше его слышать, — просто кадр из «До свиданья, мистер Чипе», с той только разницей, что директор был больше похож на Сида Литтла, чем на Роберта Доната.

Дождавшись, пока они разберутся, я пошла назад в школу.

Мы с Дэниелом разговаривали в моей комнате. То есть на самом деле его там не было, но я представила, что он здесь, чтобы разумно с кем-то все обсудить.

— Знаю, что ты хочешь увидеться с Полом. Я только спрашиваю: думала ли ты почему? — Дэниел пристроился на пуфике, упершись подбородком в колени. Я сидела за столом, рисовала квадраты и облачка на форзаце «Чувства и чувствительности».

— Он имеет право знать, — мрачно ответила я. Желание увидеть Пола мучило меня, как зубная боль. Мне даже на месте не сиделось. Никак не могла успокоиться. Сегодня — воскресенье, и от этого только хуже. Почему-то по воскресеньям всегда одолевает какое-то беспокойство, даже в дни ярмарки, даже тогда, когда магазины работают допоздна. Мама ушла в строительный магазин за полистиролом, бабушка внизу играла в домино с Айви. Я ходила из угла в угол до тех пор, пока не начала валиться с ног. Я совсем вымоталась из-за того, что никак не могла ни на что решиться. Мне казалось, я сойду с ума. Именно поэтому я и вызвала дух Дэниела.

— Рано или поздно он все равно узнает. Скоро все станет заметно. Если, конечно, ты не…

— Ага, верно. — Я начала сердиться. — И без тебя знаю.

— И что он, по-твоему, на это скажет?

Я не была готова ответить на такой вопрос, даже заданный себе самой. Попробуем по-другому.

— В идеальном мире, — воображаемый Дэниел поправил очки, — что бы он сказал?

Вот так-то лучше.

— Он бы полностью меня поддержал — это во-первых. Он бы сказал: «Чарли, я всегда буду рядом. Делай так, как тебе хочется».

— И чего же тебе хочется?

— Мне хочется… Больше всего мне хочется, чтобы я не была беременна! Это во-первых! — Я почти кричала.

Дэниел глубоко вздохнул:

— Хватит, Чарли. Пора серьезно подумать. Ты хочешь сделать аборт?

— Я… — Краем глаза я вдруг заметила, что ручка поворачивается и дверь медленно открывается. Сердце у меня ушло в пятки. В комнату вошла бабушка.

— Айви печет кексы. Ты будешь?

— Фу… бабушка! Слава богу, что это ты. Я уж думала — мама.

Бабуся бессмысленно улыбалась.

— Кексы, — повторила она.

— Нет, спасибо. Попозже. Я не хочу есть.

— Странно. Не хочешь есть? А я так проголодалась, что могу съесть даже лягушку с маслом. — Она захихикала и вышла, прикрыв за собой дверь. Я прислушалась: щелчок — дверь закрылась плотно — можно возвращаться к разговору с Дэниелом.

— Так ты хочешь сделать аборт?

— Посмотрим, что он скажет. Если бы он пошел в больницу вместе со мной, если бы он вел себя как положено, проводил домой, выслушал меня, если бы он ни разу больше не упомянул Джанет Пайпер и Крисси…

— Если бы да кабы…

— Ха! — Я дематериализовала его и принялась усердно рисовать взрывающиеся бомбы и длинные молнии.

Неожиданно — я их специально не вызывала — появились Джулия и Аня. Уселись на кровать.

— По-моему, это самое страшное, что может произойти, — заметила Аня.

— Точно. Даже рак, даже автокатастрофа, в которой разом погибнут и отец, и мать…

— Даже если кто-то плеснет тебе в лицо кислотой и ты навсегда останешься уродом. Будешь ходить со стеклянным глазом, и все такое…

— Даже если ты вдруг станешь паралитиком…

— Это все равно лучше!

— Беременность — это просто ужасно. Вся жизнь псу под хвост. Только подумай, что скажет твоя мама?

Обе состроили страшные рожи, а Джулия вдобавок схватила себя за горло и страшно захрипела.

— Нет, по-моему, это самый страшный кошмар. А ты как считаешь?

— Я? Конечно, так же. Боже мой! Просто ужас! Нет ничего ужаснее.

— Я только не понимаю, — продолжала Джулия, наматывая на палец прядь волос, — как ее угораздило? Считается ведь такой умной. Получила пять на экзамене по истории, а ведь сама говорила, что обязательно провалит.

— Вот-вот. И кстати, я даже не знала, что у нее есть парень. Она такая молчунья, никогда ничего не рассказывает. Честно говоря, я считала, что она еще девственница.

— Как говорится, в тихом омуте… — Джулия тихонько хихикнула. Аня рассмеялась. Вслед за ней и Джулия залилась истерическим смехом. — Ой, хватит. Стой, нехорошо смеяться над бедной Шарлотточкой!

— Ой-ой-ой, бедная наша старушка Шарлотточка!

От Барроу-роуд отходили три совершенно одинаковые улочки, оканчивающиеся тупиками. Пол жил на второй. Немногое изменилось с тех пор, как я была тут последний раз. Разве что с навеса на автобусной остановке исчезла крыша, остались только два бетонных столба на расстоянии пять футов один от другого. А под ними трава, исполосованная следами покрышек. Мне вспомнилось, что, когда я была маленькой, тут все время сидели три старика в кепках и шарфах, курили и разговаривали. Они как будто охраняли дорогу, как будто нанялись присматривать за порядком. Бабушка их знала, всегда с ними здоровалась, а они кивали. Через несколько лет их осталось двое, потом только один. Он все равно тут сидел, окруженный клубами дыма. А потом и его вдруг не стало. Скамейка, на которой они когда-то сидели, начала разваливаться. Может быть, в Бэнк Топе было не так уж плохо, просто теперь люди стали другими.

Немецкая овчарка тоже исчезла. Во дворе было пусто. Только валялся погрызенный мячик и лежала длинная цепь.

Дверь открыл мистер Бентам. Вид у него был удивленный.

— Пол! Пол! — закричал он. — Тут к тебе пришли!

Пол высунулся из своей комнаты, увидел меня, сказал: «От блин!» — и остался стоять на верхней площадке лестницы. Я поднялась к нему.

К тому моменту, как я добралась до его комнаты, я вся взмокла и никак не могла перевести дыхание.

— Чего пришла? — не очень вежливо спросил он.

Я с ужасом заметила, что он все такой же красивый, что одеяло с логотипом «Манчестер юнайтед» смято так, будто под ним недавно занимались сексом, и что кто-то подарил ему белого мишку с сердечком в лапах. Он посадил его на компьютер.

— Можно присесть?

Он пожал плечами, и я осталась стоять. Плечом к плечу с Дэвидом Бэкхемом. У меня возникло ощущение, будто время остановилось. Я не могла вымолвить ни слова, хотя в голове у меня проносились сотни разных фраз.

— Красивый мишка, — тупо сказала я.

— Угу. — Он неловко хихикнул и принялся оглядывать комнату, лишь бы не смотреть на меня. — Блин, слушай, ну, это как-то странно…

Он наконец бросил на меня быстрый взгляд.

«А сколько раз я была здесь, — думала я. — И в последние недели, хотя мы об этом еще не знали, во мне уже делились клетки: 2, 4, 8, 16 — по экспоненте. Бомба замедленного действия. Клетки перемещались на свои места, как пловцы в синхронном плавании. Менялась форма: от амебы к ежевике, потом креветка, марсианин, ребенок. Тут под свитером ребенок. Привет, папочка!»

— Эй, с тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь.

Я решила воспользоваться беспокойством, прозвучавшим в его голосе.

— Пол… Нет, со мной не все в порядке. Я… я…

Рука машинально потянулась к животу. Он проследил за ней. Глаза округлились. Но уже через секунду он нахмурился, и лицо стало каменным.

— Пол?

— Нет-нет. Нет! Только не это! Не хочу ничего об этом слышать! Знать ничего не хочу!

Он отвернулся, сцепил руки за головой, как будто для того, чтобы я не смогла к нему подойти. «Еще немного, — подумала я, — и он заткнет уши и начнет что-нибудь петь».

— Пол, я должна была сказать тебе…

— Иди ты знаешь куда?! — заорал он. — И не думай все свалить на меня! Ты сама виновата. Блин! Дура безмозглая!

Он двинул кулаком в стену, потом, по-прежнему не поворачиваясь, прислонился к ней. Он был похож на трехлетнего малыша, которому мама не разрешила покататься на карусели.

Наступила тишина. Я старалась не поддаться желанию убежать отсюда на край света. Бежать и бежать, но ребенок не исчезнет.

— Пол, извини, но это правда.

— Господи Иисусе! — Он наконец повернулся ко мне. — Ты, наверно, ошиблась. Мы же предохранялись. Все девчонки психуют, и потом оказывается — ничего. Ты просто себя убедила.

— Я сделала тест.

Он прикрыл рот рукой. Тихо выругался.

— Он твой.

Он убрал руку и посмотрел мне в глаза.

— Нет, Шарлотта. Тут ты ошибаешься. Он твой. И только твой. Я не хочу ничего знать про него.

Зато все стало ясно. Зато все стало ясно.

Не помню, как я дошла до дома. Но раз лежу у себя в комнате под одеялом, значит, как-то дошла. Наверно, я спала, потому что мне жарко и во рту пересохло. Может, мне все это приснилось? Может, мне вообще все приснилось? Я потрогала живот. Нет, не приснилось. И последние слова Пола все еще звучали у меня в ушах. Я попробовала слушать плеер, но даже сквозь музыку пробивался голос Пола. Эта фраза навсегда останется в моей памяти, даже когда я забуду его лицо. Скорее всего, я даже перед смертью вспомню его слова.

Я поплотнее завернулась в одеяло. Когда я была маленькой и мы с мамой еще понимали друг друга, перед сном она всегда делала мне из одеяла норку. Потом заглядывала, притворялась, что не видит меня и собирается уходить. И тогда я выскакивала, красная и лохматая, и кричала: «Сказку!» А она делала вид, что страшно удивилась. Она всегда читала мне на ночь, даже когда я уже умела читать. Как бы мне хотелось снова стать маленькой. Тогда этого не ценишь.

Наверно, я опять заснула, потому что плеер уже играл другую сторону кассеты, когда бабушка разбудила меня.

— Закрой рот, а то муха залетит, — услышала я, когда вытащила наушники.

— Чего?

Бабушка уселась на кровать и погладила меня по голове. Обычно я с трудом заставляю себя это вытерпеть — дело не в том, что я ее не люблю, просто не люблю, когда вторгаются в мое личное пространство, — но на этот раз я обрадовалась. Прошло несколько минут, и она сказала:

— Значит, у тебя будет ребенок.

Я чуть не подскочила.

— Бабушка!

— Не волнуйся, все будет хорошо. Мы о тебе позаботимся.

Она нашла под одеялом мою руку и взяла ее своей, сухонькой и узловатой. Казалось, что кожа еле держится на костях и в любую минуту может сойти. Я закрыла глаза, чувствуя, как подступают слезы.

— Бабушка…

— Шарлотта, девочка моя… — Она крепче сжала мою руку.

— Пожалуйста, не говори маме. Пока что. Я сейчас этого не выдержу.

Она слегка улыбнулась.

— Какие я только секреты не храню, — сказала она.

«Да уж», — подумала я.

— Я ей ничего не скажу, пока ты не будешь готова.

Из наушников доносилось:

— Бабушка, ну скажи мне, почему все так плохо? Почему именно со мной?

— Ничего, ничего. Все будет хорошо. Вот увидишь. Бог милостив.

— Но почему именно я?

Она только качала головой и рассеянно гладила меня по голове. Я уронила наушники и закрыла глаза.

Матери было восемнадцать, когда она меня родила. А еще через два года родился Джимми. Но она не смогла удержать моего отца. У Гарольда Фентона был тяжелый характер, даже его собственная мать не могла с ним справиться. И все-таки, мне кажется, он нас любил. Он не захотел жениться на маме, но велел дать нам его фамилию в качестве второго имени, чтобы все знали, кто наш отец. Нэнси Фентон Марш. Меня это страшно раздражало. И сейчас-то раздражает. Неприятно, когда приходится заполнять документы. Да и вообще, кому какое дело? Но в те дни это считалось позором не только для матери, но и для отца внебрачного ребенка. Ну, тогда много чего было.

А ей всегда не хватало денег, поэтому она и стала брать на дом стирку. Тяжелое это было дело в те времена. Два корыта, котел, чтобы греть воду, стиральная доска, каток для глажки. И дома своего у нее так никогда и не появилось. В то лето, когда я должна была родиться, она каждый вечер сидела во дворике у дома своего отца в его пальто, надетом прямо поверх ночной рубашки. Больше ей нечего было надеть — не налезало. Она говорила, что роды были очень тяжелыми. Когда ей принесли меня и сказали: «Полли, это девочка», она ответила, что ей наплевать: хоть рыжая обезьяна, главное, что больше не надо ее носить.

Однажды — мне тогда было шесть, а Джимми четыре — мы с мамой стояли на остановке, хотели ехать в Уиган. И тут подошла какая-то женщина, красивая и одета хорошо, и встала прямо рядом с нами. Тут подъехал автобус, и мама запихнула нас туда. Я сказала: «Мам, это же не наш автобус. Куда мы едем?» «Не твое дело», — ответила она. Оказалось, что эта женщина — последнее увлечение моего отца. Мы доехали до самого Уорсли, и только тогда мама пришла в себя. Перед смертью она мне сказала, что у него было много женщин, но она все равно считает его своим, вот и все. «Зато он никогда не пил», — часто повторяла она.

Она намекала на своего отца — Питера Марша. Ее матери, Флорри, тоже пришлось нелегко, хотя она была и замужем. Они поженились, потому что она забеременела. Потом у нее еще трое родилось — все мертвые. Врач советовал больше не рисковать. А она думала только об одном, что может теперь спать отдельно от мужа, вместе с Полли. Им с деньгами тоже нелегко было. Она все время старалась вытрясти из него хоть что-нибудь, пока не пропил. Даже посылала Полли к воротам шахты, чтобы та выпросила у отца денег, прежде чем он пойдет в паб (если у него были деньги, он никогда сразу домой не шел), но тогда он страшно сердился. Я так думаю, она обрадовалась, когда он в 1917 году решил вступить в полк Верных северных ланкаширцев, только, когда он туда приехал, оказалось, что их так мало осталось, что пришлось ему присоединиться к частям Восточного Суррея. Он посылал красивые открытки на шелке: «Привет из Франции», все расшитые великолепными флагами и цветами, надписанные его медлительным корявым почерком сзади. А потом его убило осколком, а может, он прыгнул в яму, чтобы спрятаться, и его завалило грязью. Все как раз раздумывали, как же ему сообщить, что у него родилась внучка (это была я), когда пришла телеграмма. Ему было всего сорок два.

Мой отец в семнадцать лет тоже хотел пойти воевать, но он — как и многие другие — приехал слишком поздно: война уже закончилась. Ну, думаю, он не очень расстроился. А мама очень боялась остаться вдовой, хотя, раз они не были женаты, ее бы никто вдовой и не считал. И все-таки он рано умер. Через два дня после того, как ему исполнился тридцать один год, в Манчестере, напротив Хлебной биржи, его сбила машина. Я тоже горевала, хотя он не всегда был с нами — приходил и уходил когда хотел. Мы с мамой обе плакали. Он был моим отцом. А отец нужен, особенно когда ты маленький. Вернее, отец всегда нужен. В конце концов, семья — самое главное.

Я резко проснулась. Кассета кончилась, в наушниках раздавалось противное шипение. Я отложила плеер и выбралась из-под одеяла.

— Нет, бабушка. Я решила. Я не буду рожать.

На другом конце кровати бабушка тихо похрапывала. Я укрыла ее одеялом и вышла.