Глава третья
Я не знала, что делать.
Подойти к нему первой? Или это будет выглядеть жалко? И он станет всем рассказывать, как его достала эта маньячка, не способная понять, что ее бросили? Ведь он меня бросил, так? Или это я его бросила? А может, никто никого не бросал?
А что, если я все неправильно поняла, и он сейчас сидит дома в полном одиночестве, и глубокая депрессия не позволяет ему набрать мой номер? Когда я немного успокоилась и злость прошла, я решила, что мы помиримся. Несколько дней пообижаемся, а потом падем друг другу в объятия. Может быть даже он скажет какие-нибудь волшебные слова, и образ извивающейся, стонущей Джанет Пайпер навсегда исчезнет из моей памяти.
Но это две недели назад. Ну ПОЧЕМУ он не звонит? Хотя бы для того, чтобы сказать, что все кончено. По-моему, если вы были так близки, ты имеешь право знать, вместе вы или уже все. С его стороны это элементарно невежливо. И вообще дело не только в том, что задета моя гордость. Все-таки он лишил меня девственности. Или лучше об этом уже не вспоминать?
Пол Бентам — тупая скотина. Как и все мужики.
В конце концов я решила сама зайти к Полу.
Дома и по пути к нему я мысленно повторяла то, что ему скажу. Надо хорошенько все продумать: интонацию, жесты, выражение лица. «Я просто пришла узнать…» — говорила я своему отражению в зеркале, то складывая руки на груди, то снова их опуская: трудно решить, как лучше.
Подобрать одежду тоже было нелегко. Не хотелось одеваться слишком вычурно, а то подумает, что я стараюсь ради него и надеюсь, что он меня пожалеет, — это как-то глупо. С другой стороны, нельзя же прийти совсем грязной страшилкой: окажется еще, что он как раз хотел ко мне вернуться, но передумал, когда увидел такой ужас. Но честное слово, больше всего боюсь, что он подумает, я по нему сохну. В итоге было решено просто вымыть голову и надеть джинсы — нормальные, но не самые новые.
«Думаю, так нам обоим будет лучше», — сообщила я своему другу — соседскому псу. Он лениво махнул хвостом и ухмыльнулся. Я подошла к дому Пола и позвонила. Меня всю трясло. «Бентам Пол совсем больной и не дружит с головой», — крутилось в моей не совсем здоровой голове, и это не добавляло радости. Во рту появился неприятный металлический привкус.
Я услышала, как по дому разнесся звук звонка, но открывать никто не торопился. Довольно долго подождав, я — с некоторым облегчением — решила, что дома никого нет, и уже собралась уходить, как дверь открылась.
— Извини, крошка, я был в туалете.
Мистер Бентам стоял босиком и голый по пояс.
Ему самому, так же как и мне, стало неловко. Я старалась не смотреть на его твердые розовые соски и спускающуюся в штаны полоску курчавых волос. Лицо у него лоснилось, надо лбом залысины. Видно, что когда-то он, как и Пол, был симпатичным, но с возрастом красота как-то вылиняла. Мне тут же вспомнился мой отец: примерно такого же возраста — под сорок, — но подтянутый, черты лица четкие, никаких залысин, а с недавнего времени еще и усы отпустил. Терпеть не могу, когда пожилые люди перестают за собой следить.
Мистер Бентам с минуту меня разглядывал, потом сказал:
— Его нет. Кажется, в Болтон поехал. Вернется к обеду. Передать ему, что ты заходила?
— Да. — Сердце у меня упало. Придется снова пройти через все эти мучения. — То есть нет, не надо. Лучше, можно я оставлю ему записку? Я быстро, — с вежливой улыбкой попросила я.
— Конечно, крошка. Проходи. — Вслед за ним я прошла по коридору на кухню. — Чаю хочешь? Только что налил.
На кухне был полный беспорядок. На столе мне удалось разглядеть блюдечко с заветренным маслом, бутылку соевого соуса с открытой крышкой, всю в коричневых подтеках, и пакет с нарезанным хлебом. На раковину можно было и не смотреть: и так ясно, в каком она состоянии. Даже если там нет горы грязной посуды, представляю, какой толстенный жирный налет на ней самой. У моей матери, конечно, есть свои недостатки, но, слава богу, за чистотой она более или менее следит. Трое мужчин под одной крышей — это, видимо, еще хуже, чем три женщины.
— Нет, спасибо.
Мистер Бентам перехватил мой взгляд.
— Я работаю посменно, — пояснил он. — А! Тебе же нужна бумага!
Мы прошли назад в коридор к столику с телефоном. На обоях над ним был светлый прямоугольник, вверху торчал гвоздик. «Тут висела их свадебная фотография», — сообщил мне Пол, когда я первый раз пришла к нему домой. «На ее место можно было повесить что-нибудь другое», — заметила я. Пол только пожал плечами.
— Скажешь, когда закончишь, ладно? А он в магазин пошел. За каким-то фильмом, кажется. — Мистер Бентам покачал головой. — Он со мной не очень-то делится. Так что я в его делах плохо понимаю. Что поделаешь, мальчишки… — Он почесал шею и уставился в пол.
— Спасибо. — Я взяла блокнот и ручку. — Я мигом.
Мистер Бентам побрел в гостиную. Вскоре оттуда донесся шум телевизора. Он смотрел «Трибуну».
Пол,
Я приходила забегала узнать, нужны ли тебе еще мои диски? Кстати, если хочешь, можно встретиться сходишь куда-нибудь выпить, поговорить поболтать, если у тебя, конечно, есть время. У меня сейчас масса дел, думаю, у тебя тоже!! Позвони.
Чарли Шарлотта
На создание этого шедевра литературы у меня ушло целых десять минут. Чем дольше я стояла, тем больше мне казалось, что вот-вот из гостиной вылезет мистер Бентам проверить, чем это я так долго занимаюсь: не роюсь ли в его кошельке? И что, если вдруг придет Пол и застанет меня врасплох? Я чуть не до потолка подпрыгнула, когда в щель для писем неожиданно пролез конверт из Королевского института слепых. Мне вспомнилось, как Пол орал: «Лови!» — и я снова сбилась с мысли. Наконец записка была готова.
— Оставить в коридоре? — прокричала я в гостиную.
В коридор вышел мистер Бентам.
— Нет, давай мне. Мы все записки прикрепляем на доску в кухне. Вот сюда.
— А… Понятно.
Я сначала удивилась, что у них есть специальная доска для записок, но когда увидела ее клетчатую сатиновую рамочку, то стало ясно: это всего лишь одна из тех вещей, которые миссис Бентам не забрала при разводе. Записку он пришпилил кнопкой между меню из дешевого ресторанчика и — о господи! — другой запиской, тоже адресованной Полу и написанной совершенно детским почерком: «Позвони Крисси насчет вечера субботы!»
Может быть, Крисси — это мальчик. А может, девочка, но просто знакомая. Рано впадать в панику.
* * *
Мне не терпелось поскорее добраться до дома и перечитать письмо повнимательнее, потому что я все еще не решила, что делать. Но если отправляешься с бабусей по магазинам, приходится смириться с тем, что она не успокоится, пока не поговорит с каждым встречным. Поход домой из мясного магазина занимает у нас с ней сорок пять минут вместо положенных десяти, и все это время в уголке полиэтиленового пакета собирается кровь с отбивных. У почты встретили Крошку Джима в кепке и шарфе. Поговорили об операции, которую перенесла Рини Мэтер. («Когда ее выносили санитары, она была вся белая — вот как этот конверт. Сам видел, честное слово!») Затем он рассказал нам обо всех своих болячках. (С чего он решил, что мне интересно знать про его простатит? Зато бабуся слушала с большим любопытством.)
Потом у библиотеки мы застряли с Мусорщиком — местным нищим, получившим это прозвище оттого, что все время роется на городской свалке. Он крутился на месте, выманивал у прохожих мелочь и постоянно сплевывал.
— Как жизнь? — спросила бабуся самым радостным тоном.
Я никогда не могла разобрать, что говорит Мусорщик, поэтому оставила их беседовать, а сама пошла проверить, не появился ли новый роман Мэри Уэсли. Не появился. Когда я вернулась, Мусорщик с громким лаем ползал на карачках, а бабуся покатывалась со смеху. Черт знает что все это должно было значить. Я не стала спрашивать и поспешно оттащила от него бабку.
— Такой юморист, — сказала бабуся, промокая глаза платочком.
— Юморист, ага! Старый мерзкий извращенец, — пробормотала я, но она как раз решила высморкаться и меня не услышала.
Мы уже вышли на финишную прямую, но тут нам попался мистер Роуланд — новый викарий. Не знаю почему, но при встрече со священниками мне всегда становится стыдно, а потом становится стыдно за то, что мне стало стыдно. Да, знаю: я не хожу в церковь, но, с другой стороны, я и особо не грешу. Ну, по крайней мере, не то чтобы мои грехи были заметны на фоне мирового зла.
— Как приятно вас видеть! — закричал он через дорогу таким тоном, будто и в самом деле обрадовался. Бабуся расплылась в улыбке, а священник подбежал к нам и принялся расписывать, как трудно привыкать к службе в новом месте. Потом рассказал о больной коленке миссис Роуланд. Еще в молодости, во время игры в хоккей, она расшибла колено, но потом вроде все прошло. А недавно полезла на стремянку снять паутину с потолка и упала. Вот теперь все время болит. Бабуся качала головой, ахала, а я прислонилась к стене и тупо уставилась в пространство. Фонарные столбы были украшены кашпо с цветами. Долго они тут не провисят.
В конце концов священник вспомнил, что ему пора бежать, и убежал. Откуда у него столько энергии? От Бога, наверное. Бабуся с умилением посмотрела ему вслед.
— Вот ведь хороший человек. Не то что мистер Шэнкланд! То с гитарой, то с бубном! Черт знает что. Неудивительно, что он долго не продержался. Выдумал же хлопать в церкви! Кажется, он потом уехал куда-то за границу?
— В Суррей. Мама, мистер Шэнкланд уехал, чтобы основать харизматическую группу в Фарнеме. Ты сама мне об этом говорила.
— Никогда я такого не говорила. Ты уверена, что он отправился в Суррей? Кто же тогда уехал в Японию?
— Откуда я знаю? — Я втащила ее на ступеньку перед входом, потом завела в дом и закрыла дверь. У меня было такое чувство, будто я только что пробежала марафонскую дистанцию. — Я поставлю чайник. Давай сюда пальто.
Я вытащила письмо из ящика стола и понесла его на кухню — перечитать, пока закипает чайник.
Раньше считалось, что для всех заинтересованных лиц будет лучше, если связь между приемным ребенком и его настоящими родителями будет разорвана полностью. Родителям гарантировали, что дети ни при каких обстоятельствах не получат доступа к регистрационным книгам и не узнают их фамилии. В современном законодательстве отразилось понимание нужд и желаний приемных детей. Несмотря на то что с момента усыновления ребенок становится полноправным членом новой семьи, в то же время за ним остается право получить сведения о своих настоящих родителях.
Однако усыновленные до 12 ноября 1975 года обязаны предварительно получить разрешение на доступ к регистрационным книгам. Такая поправка сделана в связи с тем, что до 1975 года и генетические родители усыновляемого, и его приемные родители полагали, что ребенок никогда не узнает о своих настоящих родителях. Кроме того, дети, желающие найти своих настоящих родителей, должны понимать, что их действия могут иметь серьезные последствия как для них самих, так и для других граждан.
Таким образом, если усыновление произошло до 12 ноября 1975 года, вам придется переговорить с нашим консультантом, прежде чем вы сможете получить более подробную информацию относительно ваших настоящих родителей.
Кое-что в этом письме меня озадачило. Какие последствия? И кто эти «другие граждане», имеющие отношение к моим поискам настоящей матери? Запрос в комитет по усыновлению ничего не дал. Единственное, что они смогли сообщить, — «ваша регистрационная карточка находится в секции 1», а это значит, что в секции два они ничего про меня не нашли. Но Джесси Пилкингтон, скорее всего, понятия не имела, что существуют регистрационные книги. И откуда ей было об этом знать? Ей пообещали, что никто ничего не узнает. Она отдала им меня — и все. В самом деле, я свалюсь как снег на голову. Стоп, главное — слишком много не думать. Если все время просчитывать мельчайшие последствия всего, что собираешься сделать, то, во-первых, ничего не сделаешь, во-вторых, окончательно двинешься. Лучше тогда вообще накрыться одеялом и уползти далеко-далеко.
Я засунула письмо в поваренную книгу и убрала ее в шкаф.
— Филлис Хитон сделали гистерэктомию, я тебе говорила? — Бабуся игралась с кусочком тоста, оставшегося с завтрака. Одному Богу известно, где она его нашла.
— Мама, ты перепутала. Ей делали гастроскопию.
— Бедняжка, никак не может с этим смириться, — продолжала бабуся, будто не слышала меня. — Уверяет, что ничего такого ей не делали. Да, некоторые считают это позором. Человек не ведает, что его ждет, — философски заметила она и вгрызлась в тост, как голодный пес.
И тут я посмотрела на амариллис.
— Мама, что с цветком?
Длинный зеленый стебель, а там, где раньше красовались два красных граммофончика, пустота. Сам же горшок стоял не посередине подоконника, а спрятался за штору. Нетрудно догадаться, кто это сделал. Я перегнулась через стол и вытащила цветок на середину.
— Мам! Мама, посмотри мне в глаза. Куда делись цветы? Что с ними случилось?
Бабка неловко хихикнула:
— Я задергивала шторы… Видать, зацепила. Они и отвалились. Ничего страшного, выправится.
— Как это он «выправится», если ты оторвала все бутоны? Нет, ну вообще уже! Невозможно придать этому дому человеческий вид! То ты, то Шарлотта со своими журналами и шмотьем по всему полу. Сколько ни просишь класть на место — все без толку! И ты туда же! Какого хрена я читаю долбаный «Дом и сад», если ты ломаешь мои цветы и прячешь куски тостов по всему дому?
Бабуся виновато уставилась на диван.
— Господи! Только не говори, что ты опять все вымазала маслом! — Я принялась отшвыривать диванные подушки одну за другой в поисках запрятанного тоста, но нашла совсем не тост, а цветочки амариллиса: сплюснутые, похожие на сдувшиеся воздушные шарики, изорванные, у основания перевязанные скотчем. Не в силах сказать ни слова, я предъявила их бабусе.
— Мы все поправим, — сказала она не слишком уверенным тоном. — Приклеим на место, и дело с концом.
— Нет, мама. Ничего уже поправить нельзя. — Лепестки отвалились, я сжала их между ладонями, радуясь приятному холодку, радуясь тому, как цветочки превращаются в ничто. На руках остались красные пятна, как стигматы. Бабуся в ужасе на меня смотрела. Я глянула туда, где было спрятано письмо. — Не все на свете можно исправить.
* * *
В этом доме никакой личной жизни! Моя мама, видимо, мне назло повесила телефон на стене в коридоре — таком узком, что два средней полноты человека едва разойдутся. Поскольку тут нет места даже для стула — не говоря уже о креслах, о которых она мечтает, просматривая каталоги, — мне приходится сидеть на ступеньках. Холод тут собачий, не понимаю, зачем нам вообще холодильник. Можно смело хранить молоко на коврике у двери. Пластинка, прикрывающая щель для писем, разболталась и хлопает от малейшего ветерка. Мамуся никак не соберется ее починить (все ждет мужчину ее мечты, который придет и все сделает; ага, мечтать не вредно). Кроме того, из коридора слышно все, что говорят в гостиной, и наоборот. Короче, приятного мало. Все! Надоело: на день рождения обязательно выпрошу сотовый.
Можно было бы, конечно, позвонить из телефона-автомата. Но с моим везением либо у меня не окажется достаточно мелочи, либо монетки застрянут, и даже если с деньгами все будет в порядке, рядом с будкой обязательно встанет какой-нибудь придурок и будет подслушивать. И вообще, не хочется изливать душу в вонючей железной коробке.
Набирая номер, я слышала, как мама опять ругается на бабушку — из-за какого-то дурацкого цветка. Можно подумать, все мы помрем без ее цветов. Я стянула с крючка бабушкин шарф и обмотала его вокруг шеи. Шарф пахнет духами «L'Aiment» от Coty.
Брынь. Брррынь. Щелк.
Пол. Алло!
Я. Привет.
Пол. Э… Привет.
Я. Это я, Шарлотта, я тут…
Пол. А, да… Шарлотта…
Я. Да…
Пол. Я собирался тебе позвонить.
Я. Нашел, что хотел?
Пол. Чего?
Я. Фильм. Твой отец сказал, что ты поехал в Болтон.
Пол. А, да. Верно. Купил «Гордость Англии» — двадцатка лучших голов за последние десять лет. Комментирует Дэвид Бэкхем. Я еще не смотрел.
Я. Звучит заманчиво. Слушай, когда посмотришь, дашь мне?
Пол. Ха! Это тебе не девчачий фильм о — о чем там они бывают? — о косметике!
Я. Да ладно тебе. Кстати, не хочешь встретиться как-нибудь? Если только…
Пол. Ну, как-нибудь, конечно. Короче, я тебе позвоню… договоримся. Может, на следующей неделе. Если время будет. Идет?
Я. Ладно. Отлично. А-а…
Пол. Я позвоню.
Я. Пол!
Пол. Чего?
Я. Крисси — это кто?
Пауза, щелчок, гудки.
Открылась дверь в гостиную. Вышла бабушка. Все платье у нее в крошках.
— Филлис Хитон сделали гистерэктомию, — грустно проговорила она и опустилась рядом со мной на ступеньку.
Я сняла шарф и набросила его на плечи нам обеим. Хотелось плакать.
— Не все на свете можно исправить, — прошептала она.
* * *
— Я бы на твоем месте ни за что не стала с этим связываться, — сказала Сильвия, поворачиваясь вправо-влево на крутящемся стуле.
Есть у нее такая привычка. Когда-нибудь она так закрутится, что улетит в космос. Я сидела в учительской, вырезала из бумаги нарциссы — надо тридцать штук. Шестой класс смотрит по телевизору научно-популярную программу, и в кабинете так темно, что они все равно не заметят, на месте я или ушла. Сильвия, как ни странно, страшно мне обрадовалась.
— Что, если им нужен твой костный мозг?
— Что?
Сильвия посмотрела на меня как на умалишенную.
— Ты что, новости не смотришь? Если вдруг обнаруживаются родственники, о которых ты и не подозревала, им всегда нужен твой костный мозг, или почка, или еще что. И тебя же будут считать негодяйкой, если не согласишься. И об этом говорят не только по телевизору. На прошлой неделе я читала в «Уиминс Оун» про одну женщину. Она понятия не имела, что у нее есть брат-близнец, и тут он пришел к ней и потребовал ее почку. Нет, слишком большой риск. Я бы на твоем месте, Карен, ни за что в это не впутывалась.
«Спасибо, Сильвия, — подумала я. — Беседы с тобой просто драгоценны. Ты помогла мне принять решение. Я найду свою настоящую мать во что бы то ни стало».
И тут в кабинет вошел директор — принес Сильвии письмо отпечатать. Секретарша сделала стойку, как собака, почуявшая дичь.
— Мистер Фэрброзер, как вы думаете, — начала она, не обращая внимания на мое недовольство, — стоит Карен попробовать разыскать своих настоящих родителей?
Надо отдать ему должное: мистер Фэрброзер даже глазом не моргнул. Видимо, он уже привык к выходкам Сильвии: он-то с ней общается все время, тогда как мы только на переменах.
— Мне кажется, я не имею права вмешиваться в чужие дела, — сказал он, кладя письмо на стол. — Не могли бы вы послать это после занятий родителям Гэвина Кроссли? Надо с ними поговорить. Дарилу Макинсону пришлось накладывать швы. — Он обратился ко мне: — Да, это очень серьезно. Никому не пожелаешь оказаться перед таким выбором.
Он улыбнулся и вышел.
— Бедняжка! — объявила Сильвия, как только дверь за директором закрылась.
Это она вздыхает потому, что ему сорок — может, даже пятьдесят, — и он все еще не женат, всю жизнь жил с родителями, пока они не умерли, и теперь так и живет один в огромном доме на Каслтон-роуд — ходит, наверно, по пустым комнатам. Почему, спрашивается, он не купит маленький домик? А еще, может быть, он гей, только не сознает этого, а ведь в наши дни никто не видит в этом ничего страшного. И лысеет уже, несчастный. Рассуждения Сильвии о нашем директоре я слышала бессчетное количество раз. На самом деле он неплохой человек и хороший начальник. Ему, должно быть, трудно: все-таки женский коллектив — очуметь можно. Он всегда с пониманием относится, когда мне из-за бабуси приходится взять отгул. На Рождество он покупает всем нам подарки: недорогие, конечно, но главное — не подарок, а внимание. В прошлом году он подарил всем кактусы. Сильвии — маленький и толстенький, весь в длинных колючках. А мне — высокий и какой-то волосатый, в пушинках, похожих на бешеных пауков. Кактусы мне не нравятся, они считаются слишком заурядными. В «Инспекторе Морсе» вы никогда не увидите кактусы на окошках. Я поставила подарок мистера Фэрброзера на кухонный подоконник за глиняный горшок с чесноком. Выкинуть не решилась: это было бы невежливо.
Вот-вот должен был прозвонить звонок на перемену, и Сильвия пошла в туалет подкрасить губы и поправить нижнюю юбку, а я, взяв свои нарциссы, отправилась в класс. Я свернула за угол, и тут бумажные цветочки посыпались на пол. Еще минута — и их затопчут вылетающие из кабинетов десятилетние дети. Поэтому я положила остатки на столик и стала ползать по полу, собирая бумажки.
— Давайте помогу. — Надо мной стоял мистер Фэрброзер, держа под мышкой планшетку с прикрепленными к ней накладными на новые шкафы. Он наклонился и поднял одинокий нарцисс, прилипший к серому пластику пола. — Тяжелая у вас работа. Кстати, извините за то, что произошло в кабинете.
Видимо, на моем лице не было написано никакого понимания.
— Сильвия, — прошептал он. — Временами она несколько перебарщивает в своем стремлении… э-э-э… помочь.
— Ну, вы не виноваты. Не за что извиняться.
— Во всяком случае, хочу, чтобы вы знали: я никому не скажу. — Он передал мне нарцисс. — И если вам захочется поговорить… с кем-нибудь, кто может посмотреть на дело объективно… Я представляю, как вам сейчас сложно, тем более что ваша мать в таком состоянии… В общем, по воскресеньям я всегда обедаю в «Перьях», это там, где собираются «Бродяги Форгейта». Довольно уютное местечко, не знаю, были ли вы там когда-нибудь. Там даже нет музыкального автомата — это такая редкость в наши дни.
Я неопределенно улыбнулась и не успела еще ничего ответить, как за нашими спинами раздался стук каблучков. Свежевыкрашенное лицо Сильвии светилось радостью: очевидно, ей есть что сообщить.
— В женском туалете закончились бумажные полотенца! — объявила она, как только поравнялась с нами.
Мистер Фэрброзер махнул мне рукой и скрылся в своем кабинете.
* * *
— По-моему, он забывает о том, что директор должен соблюдать дистанцию.
Мой отец любит говорить, что «беда не приходит одна», хотя он не такой пессимист, как моя мама. Она говорит: это потому, что он в жизни ничего не упустил. Отец стажировался в «Бритиш аэроспейс». И когда она забеременела, не бросил учиться, закончил курс и получил там работу. Он и сейчас там. Несмотря на его безалаберное отношение к работе, выстоял даже сокращение штатов. «Он считает такую работу ниже своего достоинства», — говорит моя мама, и мы все прекрасно знаем, кто ему это вдолбил. Рабочий, «синий воротничок»? Не-ет. Она мечтала выйти замуж за настоящего специалиста: юриста или врача — образованного человека.
Так вот, насчет «бед» он не прав. На той же самой неделе один молодой человек предложил мне с ним встречаться.
Я сидела в читальном зале для старшеклассников — я здесь часто бываю, мне тут нравится. Пахнет политурой для мебели, плетеный стул под тобой поскрипывает, когда ты отклоняешься назад и, упершись спинкой в батарею, грызешь ручку и думаешь. В ясные дни пылинки танцуют в солнечных лучах, как разрозненные мысли. Тишина завораживает. У нас дома никогда не бывает так спокойно.
И мама не подкопается — я занимаюсь. В этом году я должна сдать четыре экзамена, потому что хочу поступить в университет и уехать от нее. Не знаю, удастся ли мне набрать нужное количество баллов, но попытка не пытка. На той неделе меня ждала еще одна контрольная, и вдобавок надо было написать сочинение. Почему бы учителям не научиться уже договариваться, чтобы детям не приходилось писать двадцать контрольных в один день?
В общем, я сидела с Китсом, комментариями Броди и блокнотом и только начала делать заметки, как перед моим носом оказалась несанкционированная чашка горячего шоколада.
— В библиотеку КАТЕГОРИЧЕСКИ запрещается проносить еду и напитки, — весело сообщил Дэниел Гейл. — Не бойся, библиотекарша вышла. Они с мистером Стивенсом ругаются из-за бюджета. Еще не скоро закончат. Приятного аппетита. — Он достал «Кит-кат», разломил его и протянул половину мне. — На, угощайся.
Краем глаза я заметила, как на нас удивленно пялятся две девицы из одиннадцатого класса.
— Это еще зачем?
Он провел рукой по своим жестким волосам, поправил очки и сказал:
— Мне показалось, тебе нужна помощь.
— Какая еще помощь?
— Скорая. Шоколадная.
— Знаете, юноша, мама всегда учила меня не брать ничего у незнакомцев. — Я с удовольствием откусила «Кит-кат» и почувствовала себя значительно бодрее. — Спасибо.
— Моя старшая сестра считает шоколад лучшим лекарством. В нем содержатся железо и антиоксиданты, он укрепляет иммунную систему и стенки сосудов, сокращая риск инсульта. Нет, в самом деле. Его бы надо хранить в аптечке. И самое главное — шоколад поднимает настроение благодаря действию всеми любимого медиатора нервных импульсов — та-дам! — серотонина.
Одиннадцатиклассницы заговорщически склонились друг к другу и перешептывались. Какие же дети эти взрослые девочки!
— Та-ак. Значит, я похожа на человека в депрессии?
Он изобразил смущение.
— Я случайно услышал, как Джулия говорила Ане, что ты поссорилась со своим парнем. И — хотя я, конечно, пожалею, что так сказал, — он не страдает изысканным вкусом. — Дэниел сел напротив меня. — Одевается как идиот.
Я даже растерялась. Он ведь никогда не видел Пола!
— Дурацкие кожаные штаны. От них же зуд начинается. Как говорят. Я, конечно, таких никогда не носил.
— А! Все понятно. Это же был… — Я остановилась. Если я ему объясню, что это не тот, он подумает, что я просто шлюха. Вот черт! Ну почему ко мне липнут всякие уроды? И вообще, что он лезет со своими замечаниями? — Это не твое дело, — отрезала я и запихала в рот остатки «Кит-кат».
Вид у него стал несчастный.
— Верно. Забудь о том, что я сказал. Молчу. Кстати, ты знаешь, что ацтеки использовали какао-бобы вместо денег? — Он сделал глоток горячего шоколада. Затем поставил чашку прямо на мои записи и улыбнулся. В глазах его светилась надежда. Я нахмурилась. Он взял обертку от «Кит-кат», ловко сложил из нее четырехугольную звездочку, надел ее на палец и принялся крутить. Звездочка соскочила и укатилась. У него на пальце осталась красная полоска. Он взял мою ручку и принялся быстро ею щелкать.
— Ладно, раз я сам все испортил, все-таки доведу дело до конца. — Он уставился мне в глаза. — Я хотел предложить: давай встречаться.
Мне показалось, что он эти слова просто прокричал. Эхо отразилось от потолка, в зале вдруг наступила тишина, как всегда бывает в самый неподходящий момент.
Я была страшно удивлена. Дело не только в том, что он какой-то чудной и мелет сущую ерунду. Просто у нас в школе давно все решили, что девушки его не интересуют. Компьютеры — может быть, люди — маловероятно. За полтора семестра он ни одну девушку не пригласил на свидание, не заигрывал на вечеринках, и вообще, казалось, противоположный пол не замечал. Джулия предположила, что он из какой-нибудь секты. Рядом с ним становилось неловко, как будто вокруг него было какое-то особое поле. Во всяком случае, он не был похож ни на кого в нашем классе.
— Черт, черт, черт. Я все сделал не так, да? Надо было сказать: «У меня есть два билета на концерт» или «Хочешь, сходим в кафе?». — Он отбросил ручку и сердито смял обертку от шоколада. — А ты бы сказала: «Прости, не смогу. Я как раз в тот день буду купать собачку», — и мне осталось бы только уползти в уголок и тихо там умереть. Как я и собираюсь сделать.
Он покраснел и встал — ножки стула с грохотом проехались по паркету. Девочки из одиннадцатого класса отложили ручки и приготовились наблюдать за спектаклем.
— Непонятно, на что я вообще надеялся. Извини. Счастливо, — пробормотал он и вышел. Двойные двери еще долго раскачивались после его ухода.
Я легла на стол, уперлась лбом в деревянную столешницу. Просто великолепно! Только этого мне не хватало: стать виновницей чужого несчастья.
В перерыв я видела его в комнате отдыха. Он сидел с двумя ботанами (предметы: математика; еще математика; математика в квадрате; самая, блин, математическая математика). Один высокий, другой низенький, оба плохо подстрижены, ужасно одеты, выглядят лет на сорок каждый. Дэниел в хорошо скроенном костюме и дорогих туфлях казался рядом с ними просто денди. Судя по всему, денег у них в семействе хватает.
Ботаны играли в шахматы, а Дэниел делал вид, что с головой ушел в комиксы. Он казался ужасно несчастным. Я придвинула стул поближе к Джулии и громко рассмеялась над какой-то шуткой Ани. И тут меня осенило — так, что даже волосы дыбом встали: он такой же, как я.
* * *
В школе мне вообще-то было неплохо. А вот Джимми школу терпеть не мог. Только надо было выходить, как он уже в туалете сидит. И вылезет не раньше девяти, когда раздастся гудок с фабрики. Конечно, в те времена такие штучки не проходили: если опоздаешь на пять минут, будут бить по рукам. Но хуже всего он себя вел по понедельникам, когда знал, что все утро они будут проходить Ветхий Завет. Бытие, Исход, Левит, Числа. Он говорил: у него отшибает память. Дома все помнил. Первая и Вторая книги пророка Самуила, Первая и Вторая книги Царств. Через стену туалета было слышно, как он распевает их названия. Но как только он садился на деревянную скамью вместе с другими учениками, все у него из головы вылетало. И Джимми снова наказывали.
Однажды был такой случай. Старшие мальчики — высокие, некоторым лет по четырнадцать было — напали на директора, мистера Эвиса. Он был плохой человек, так что рано или поздно это должно было случиться. Бил детей ни за что, унижал их, лишь бы показать, кто главный. На его уроках дети от страха вообще ничего не запоминали. Так вот шестеро подтащили его к окну, открыли раму, схватили за ноги и вытолкнули наружу. На его счастье, внизу были рабочие, они и побежали на крики. Но дети быстро директора втащили, а сами расселись по местам. Так что, когда появились рабочие, только по красному лицу мистера Эвиса, да еще по тому, что у него лопнула подтяжка, можно было догадаться: что-то не так. Самому ему стыдно было признаться — его бы вся деревня засмеяла, а мы сами тоже ничего рассказывать не собирались. Мистер Эвис взял палку, которой бил детей, положил ее на стол и сказал, что пойдет домой. Вроде как ему нехорошо стало. В тот же день он уволился. Кажется, в конце концов, он уехал преподавать в Литам.
Но на фабрике не легче. Там тоже били, и по ногам тоже — ну, в нашем положении наказаний все равно не избежать. В тринадцать лет я пошла на ткацкую фабрику. Выбора особо не было. Либо это, либо в прачки, либо в шахту Броу. И там, как ни крути, ты все равно будешь виноват. Я должна была до прихода рабочих убирать под четырьмя станками. Мне накидывали лишние шесть пенсов на «непредвиденные траты», так они это называли. Но за это надо было приходить еще раньше, в любую погоду туда тащиться. К тебе приставляют женщину, которая обучает, как присучивать нить, и если будешь копаться, получишь палкой по ногам. Рабочим ведь платили за то, сколько они выпустят полотна, и конечно, им не хотелось тратить время на таких, как я. И каждое утро у ворот уже поджидал хозяин. Опоздание — штраф, а это хуже, чем любая палка.
Вот говорят: «старые добрые времена», но они не были добрые, совсем нет.
* * *
Мне кажется, проблемы — как матрешки. Всегда есть что-то еще хуже. Тебе кажется, что пятно на одежде или плохая оценка — это катастрофа, но если сгорит твой дом, ты поймешь, что пятно — ерунда, но даже пожар покажется мелочью по сравнению с раком. Думаю, единственная катастрофа, которая круче любой другой, — это атомная война. Так что все относительно.
В четверг вечером, отчаянно пытаясь найти свое сочинение по Китсу, я недоумевала, как вообще могла беспокоиться из-за этого чудика Дэниела Гейла. Я оставила сочинение на столе в синей папке. Собиралась сдать его в пятницу, чтобы высвободить время на выходные для спешной подготовки к экзамену. Но сочинение исчезло. Я перерыла весь рюкзак, пересмотрела все книжки и тетрадки. Заглянула под кровать. Я поискала среди журналов, одежды и даже обуви. Потом снова: рюкзак, учебники, тетрадки, под кроватью. Затем на первом этаже: среди маминых журналов, в ящиках стола, на полочке для писем, под диваном, под стульями, в шкафах с посудой, в комодах, в хлебнице, в помойном ведре, в мусорном баке (тут, правда, невнимательно — темно и воняет), под сушилкой, в шкафчике в ванной, на бачке в туалете. В таком маленьком доме, как у нас, немного мест, куда что-то можно спрятать. И тут я серьезно испугалась.
— Мама! Мам! Ма-ма! — Я взлетела по лестнице и ворвалась к ней в комнату.
— Боже мой, Шарлотта! В этом доме никакой личной жизни! — Она быстро захлопнула дверцу гардероба с зеркалом на ней. Я мельком заметила, что на ней черная мини-юбка и ослепительно белая блузка, как у официантки. Она сушила волосы в безнадежной попытке придать им такой вид, будто их развевает ветер. — Неужели нельзя постучать, прежде чем войти? — Она сердито натянула поверх блузки старый серый свитер; юбка почти совсем под ним скрылась. Мама перехватила мой взгляд. — Мне всего тридцать три! Посмотри на Мадонну!
— Завтра тридцать четыре. И при чем тут Мадонна? Слушай, мама, я в шоке! Ты не брала у меня со стола синюю папку?
Тут она почувствовала, в каком я состоянии.
— Подожди минутку, — бросила она, надевая колготки.
Мы обе понимали, что виновата бабуся.
— Дай я с ней поговорю, ты сейчас не в том состоянии… — Она вошла в бабушкину комнату. Мне были слышны приглушенные голоса. «Господи! Пусть она вспомнит, куда его дела!» — молила я, кусая ноготь на большом пальце. Мама вышла с мрачным лицом.
— Боже мой! Мама, я полдня писала это сочинение! У меня даже черновика не осталось! Попробуй ее еще допросить.
До нас доносилось бабусино пение. Ясно: от нее сейчас ничего не добьешься.
Чарли Чаплин, бедняга, бредет и бредет,
Лунный свет ему светит в лицо.
Ботинки начистить придется ему,
Заплату поставить на сером пальто.
Потому что вот-вот —
И дня не пройдет —
В пролив Дарданеллы направят его.
И плыть ему к турецким берега-а-а-ам!
— Я знаю, где оно! — Мама просияла. Тут я заметила, что у нее накрашены губы.
— И где?
— В коробке.
Она снова исчезла в бабушкиной комнате. Я услышала, как мама открывает шкаф, потом шорох передвигаемой обуви, потом щелчок — она открыла крышку большой жестянки из-под печенья, в которой бабуся на случай войны хранит мясные консервы и фасоль в банках. Я нетерпеливо переступила с ноги на ногу, потом заглянула в комнату. Бабушка лежала на кровати и смотрела в потолок.
Наконец мама отодвинула жестянку и сказала:
— Нет, тут нет. Придется поискать внизу.
— Господи! Ну почему мне приходится жить в такой дыре! — взорвалась я. — Ничего нельзя оставить, кто-нибудь обязательно придет и все испортит. Не могу больше жить в этом доме! Как только сдам экзамены, которые я теперь скорее всего завалю, ноги моей больше здесь не будет. Черт! Что я в школе скажу? Мое сочинение съела бабушка?! — Я чуть не плакала. — Я не могу сесть и написать его заново. Я устала! И когда мне готовиться к экзамену? Я его провалю, потому что у меня нет времени и на подготовку, и на сочинение! Какого черта я вообще так старалась?
— Не переживай ты так. Успокойся. Мы еще раз все перероем, и я напишу тебе записку. — Она пошла на первый этаж.
— Записку? — перегнувшись через перила, закричала я ей вслед. — Ты знаешь, сколько мне лет? Я не маленькая и никого мои оправдания не интересуют. Не нужна им твоя записка!
— Так ты хочешь, чтобы я тебе помогала, или нет? — спросила она, обернувшись.
— Черт! — Я бросилась в свою комнату и хлопнула дверью. Со стола посыпались бумаги — все не те. Мне стало себя жалко. Я рухнула на кровать и стала думать: «Ну почему никому, кроме меня, не приходится все время сталкиваться с таким вредительством? Почему я не родилась в другой семье?»
Стоп. Я ведь и должна была родиться в другой семье.
Нет, лучше об этом не думать. Слишком сложно представить, насколько другой могла бы быть моя жизнь. Проблема только в том, что невозможно о чем-то не думать. Пытаясь подавить какую-то мысль, ты уже вызываешь ее к жизни. Вот попробуйте не думать о белом медведе. Видите?
Позже — часа в два ночи — я прокралась в бабушкину комнату. Без вставных челюстей она выглядела ужасно. Голова закинута, из горла доносятся булькающие звуки. Вблизи под редкими волосами просматривалась розовая кожа. «Когда-нибудь она умрет, — подумала я. — Будет лежать точно так же, как сейчас, только не дыша. И уже холодная». Я взяла ее сухонькую ручку, любя ее и ненавидя.
— Я здесь, в этом доме, в этой жизни, благодаря тебе, — сказала я ей. Она не шелохнулась.
Перед сном я вспомнила про подарок маме. «Прекрасное жилище: как придать стильный вид типовому дому». Она постоянно старается превратить наш муниципальный дом в роскошный особняк, откреститься от своего происхождения. Я решила, что надо запаковать книжку. Пошла вниз за скотчем. Включила свет и увидела на столе листки в линейку, исписанные моим почерком. У меня бешено забилось сердце. Но оказалось: это было не само сочинение, а черновик. На первой странице красовалось пятно от соуса. Было видно, что мама пыталась его оттереть. Должно быть, когда я ушла спать, она перерыла весь мусорный ящик. Я быстро упаковала книжку и оставила подарок на столе.
* * *
Удивительные создания — дети. Ради Шарлотты я готова, ни секунды не раздумывая, броситься под поезд, но чаще всего мне хочется двинуть ей по башке чем-нибудь тяжелым. Интересно: это у всех матерей так?
* * *
Когда мне принесли ее и я взяла свою девочку на руки, мне казалось, я умру от счастья. Каждый раз, когда я катила по улице колясочку, миссис Мосс, стоявшая у ворот своего дома, говорила: «Это чья такая девочка? Откуда это она такая хорошенькая?» И я говорила: «Моя!» Миссис Мосс качала головой: «Дети не принадлежат нам». А я глядела на маленькие пальчики, торчащие из-под вязанного крючком одеяльца. «Нет, она моя. Моя. Моя!»
* * *
— Просто не хватает секса. Именно из-за этого люди среднего возраста часто ведут себя агрессивно, — рассказывал мне Дэниел Гейл. Я высморкалась в его большой носовой платок. — Так оно и есть. Всем тем, кто пишет в «Пойнтс оф Вью», возмущаясь тем, что все вокруг говорят «звонит», и строчат бесконечные жалобы на соседей, вырастивших слишком высокие живые изгороди, тем психам, которые готовы голос сорвать, лишь бы довести официантку до слез, — им всем просто не хватает секса. Их можно только пожалеть. Я все к тому, что миссис Стоукс весит чуть не центнер, у нее растут усы. Нам известно, что есть где-то и мистер Стоукс, но, могу поспорить, он нечасто выполняет свой супружеский долг. Именно поэтому она стала такой стервой. И ты тут совершенно ни при чем.
Он стоял возле моего стула, боясь опереться на его спинку и, видимо, не желая сесть напротив меня. Мы были в читальном зале. Он пошел сюда за мной, когда увидел, как я выбежала из кабинета этой жирной коровы Стоукс.
— Но я всегда ей все сдавала вовремя. Ни разу не задерживала! — Я все еще плакала от досады. — А она сказала: «Извини, Шарлотта, но ты сегодня пятая, кто просит разрешить сдать позже. Я не могу сделать для тебя исключение. В понедельник в девять — я жду». В итоге из-за чьей-то лени пострадала я! — Я опустила голову на стол. — А я безумно устала. Постоянно хочу спать.
Я так рассердилась на нее, что сперва мне не было стыдно ему жаловаться. Вот он все и узнал: и про бабусю, и про сочинение. Но теперь, когда я выговорилась, мне хотелось, чтобы он ушел.
— На. — Я подняла голову и протянула ему носовой платок; тушь скорее всего потекла, надо срочно бежать к зеркалу.
— Можешь оставить себе.
— Нет-нет.
— У тебя тут… — Он указал на щеку. — Хочешь, я… — Он обмотал платок вокруг пальца и приготовился вытереть мне лицо, совсем как мамаши вытирают своих замурзанных детишек.
— Нет! Спасибо. Не надо. Мне все равно нужно умыться.
— Хорошо.
— Я уже пришла в себя. Не такая беда, чтобы не справиться с помощью куклы-вуду и иголки. — Я слабо улыбнулась.
— Верно.
Он переступил с ноги на ногу.
— Ну тогда пока.
— Пока.
— Да! Спасибо! — крикнула я ему вслед. Он не обернулся.
Но в понедельник (сочинение я уже сдала, а до экзамена еще было время) он снова меня нашел.
— Просидела тут все выходные? Извини, дурацкая шутка. Я на секундочку. — Он кивнул на мой открытый учебник. — Я тут подумал, может, тебе пригодится такая вещь…
Он поставил на стол пакет. Я заглянула в него и чуть ручку не проглотила от удивления.
— Боже мой! Дэниел, это же ноутбук! Я не могу его взять!
Руки у него дрожали. Он несколько раз нервно провел по волосам.
— Нет, это всего лишь усовершенствованная пишущая машинка! Уже тысячу лет у нас. Отец все равно выкидывать собирался. Ну, по крайней мере, забросить на чердак. У него теперь есть нормальный компьютер и этот ему не нужен. Можешь взять — насовсем или насколько хочешь. Вдруг понадобится.
— Зачем?
— Ты можешь сохранять свои сочинения. И тогда, даже если потеряешь один экземпляр, у тебя всегда останется копия. Очень удобно. Я тебе и инструкцию положил, а еще отформатировал пару дискет, так что все готово к работе. Главное, не выдергивай провод во время работы, а то все пропадет. И лучше почаще сохраняйся, — быстро говорил он. — Да, вот еще… — Он достал из пакета картонную коробочку, показал ее мне и тут же кинул назад. — Это таблетки железа. Может быть, ты так устаешь оттого, что у тебя анемия. Моя сестра их принимала, еще когда не сбежала с бродячим цирком. Она когда-то изучала медицину в Бирмингеме. То есть она, конечно, не эти самые таблетки принимала — не буду же я тебя травить лекарствами, у которых срок годности вышел сто лет назад. — Он нервно хихикнул. — В общем, попробуй их попить, если хочешь.
Все это время он стоял, вцепившись в спинку стула. И тут наконец отпустил ее и пошел к дверям.
«Очуметь! — подумала я. — Надо хоть спасибо сказать».
Я взяла пакет и побежала за ним. Скрип, скрип, — заскрипел паркет. Все взгляды обратились на меня.
Я догнала его в коридоре.
— Да, понимаю. Ты не хочешь от меня ничего, даже это. Можешь не объяснять. — Он вздохнул и собрался было взять пакет, но я сказала:
— Нет, нет. Все отлично. Передай огромное спасибо своему отцу. И… если хочешь, если ты в субботу вечером свободен… В три часа я обычно пью кофе в «Тигги». Знаешь, где это? Так что…
— Там и увидимся. — Он весь просиял и бегом бросился по коридору.
И тут я пожалела, что пригласила его. Скорее всего, он меня неправильно понял.
Но, в конце концов, все это оказалось не важно. Совсем. В субботу, в три часа дня, я меньше всего думала о Дэниеле, о сочинении и экзамене. Я стояла голая в своей комнате. Невообразимо красивые женщины пялились с постеров на мое отражение в зеркале. Внизу мама за что-то громко отчитывала бабушку. В щель между занавесками просачивался яркий свет весеннего солнца.
Меня интересовало: не увеличилась ли грудь? Правда, мне пришлось немного изогнуться, потому что когда-то я налепила на зеркало наклейки с Take That и они не отодрались до конца. Робби Уильямс смотрел на меня равнодушно, а Гэри Барлоу — сочувственно, несмотря на то что у него половины головы не хватало. Я повернулась боком — посмотреть на живот. Ущипнула себя. Нет, так не разберешь. Выдохнула. Да, так я похожа на беременную. Снова втянула живот.
Послышались мамины шаги на лестнице. Слава богу, я заперла дверь. Она прокричала бабусе, чтобы та не двигалась, а то все размажет. Послышался грохот выдвигаемых ящиков, потом опять шаги на лестнице. Я продолжала разглядывать себя в зеркале.
Не знаю, с чего я про это подумала. Меня не тошнит по утрам. Но бюстгальтер стал маловат.
Как жаль, что у меня не рентгеновское зрение. И что бы я увидела? Маленького скользкого головастика, вертящего хвостиком и кивающего мне своей большой головой? Размером с фасоль, если я правильно подсчитала. Господи, сделай так, чтобы я была не права! Неужели он там уже прижился? Закрепился? Господи!
Нет, это паранойя. Внешне я совсем не изменилась. Нет там никакого ребенка. Я начала одеваться. Еще раз проверила: нет ли на трусах крови. Белоснежные — увы! Правда, у меня и раньше бывали задержки. И джинсы сидят как раньше. Так что, может, все обойдется.
Вдруг из коридора раздался какой-то странный грохот. Я напялила свитер, отперла дверь и выбежала из комнаты. Мама собирала диски, видимо только что кем-то брошенные в щель для писем. Не зная, что бы это могло значить, она открыла дверь, и из-за ее плеча я увидела убегающего Пола.
Не раздумывая ни секунды, я бросилась по ступенькам, выхватила из кармана бабушкиного пальто пистолет и выстрелила. Пол упал.
— Отличный выстрел, — восхитилась мама.
Нет, конечно, на самом деле все было не так. Мы смотрели ему вслед, пока он не свернул за угол, потом я кинулась в свою комнату и захлопнула за собой дверь.
