ГЛАВА VII

18-го ноября, то есть на другой день после сражения под Красным, мы рано утром снялись с бивуака. В этот день наш переход был страшно утомителен и печален: началась оттепель, мы промочили ноги и до самого вечера стоял такой туман, что ни зги не было видно. Наши солдаты пока ещё поддерживали строй и порядок, но, без сомнения, сражения последних дней, а в особенности то, что они вынуждены были бросать своих товарищей, простиравших к ним руки, деморализовали их. Каждый был уверен, что его ждёт та же участь.

В этот день я очень плохо себя чувствовал. Солдат моей роты, по имени Лаббе, заметив, что я иду с трудом, предложил мне понести мой ранец, поскольку свой он потерял накануне. Зная его честность, я доверил ему своё добро – это значило доверить свою жизнь, потому что в ранце лежало чуть больше фунта риса и овсянки – запасы, случайно попавшие мне в руки в Смоленске и хранимые мною на самый крайний случай, когда больше не останется лошадей. В тот день Император шёл пешком, опираясь на палку.

Вечером опять подморозило, дорога так обледенела, что невозможно было удержаться на ногах, люди ежеминутно падали, многие сильно расшиблись. Я шёл позади роты, стараясь по возможности не упускать из вида солдата, нёсшего мой ранец; я даже начинал жалеть, что расстался с ним, и решил непременно забрать его вечером, после устройства на ночлег. Наконец настала ночь, да такая тёмная, что вообще ничего не было видно. Я звал его: «Лаббе! Лаббе!» Он всякий раз откликался: «Я здесь, сержант!» Наконец, когда я ещё раз окликнул его, другой солдат ответил мне, что Лаббе недавно упал и теперь, наверное, отстал. Я особенно не беспокоился: вскоре нам предстояло остановиться и занять позицию на ночь. Действительно, войска остановились на дороге и нам сообщили, что мы здесь же и заночуем. Почти вся армия была в сборе, за исключением только корпуса маршала Нея, он отстал, и его считали погибшим.

В эту печальную ночь каждый устраивался, как мог, Мы, унтер-офицеры, объединились и заняли амбар (мы находились возле деревни, сами того не подозревая). Многие солдаты полка приютились вместе с нами, а опоздавшие, увидев, что им негде поместиться, влезли на крышу. Именно тогда нам сказали, что дальше по дороге есть церковь (греческая), отведённая для помещения нашего полка, но теперь она занята солдатами из других полков, и они никого не хотят впускать.

Разузнав точно, где эта церковь, десяток наших отправились туда. Когда мы попытались войти, мы встретили сопротивление со стороны тех, кто занял её раньше. То были немцы, итальянцы и даже французы, они хотели напугать нас, выставив штыки. Но мы действовали решительно и ворвались внутрь. Они отступили, и один итальянец крикнул:

– Делай, как я – заряжай!

– А наши ружья уже заряжены! – ответил один из наших сержантов. И между нами готов был завязаться кровопролитный бой, как вдруг к нам подошло подкрепление. То были солдаты нашего полка: увидев, что с нами тягаться трудно и что мы не потерпим их присутствия, наши противники приняли решение уйти из церкви.

На их беду, ночью мороз значительно усилился и сопровождался снегом и ветром. И вот, на другой день утром, уходя, мы нашли многих из этих несчастных мёртвыми на краю дороги. Другие попадали дальше в снегу, они искали место для укрытия. Мы тихо прошли мимо этих мертвецов. В сущности, мы должны были чувствовать свою вину при этом зрелище, причиной которого стали, но мы дошли до того состояния, когда самые трагические случаи жизни стали нам безразличны, мы говорили, что будем питаться мертвецами, когда не будет лошадей.

Через час мы прибыли в Дубровну – городок, часть населения которого составляли евреи, все дома города были построены из дерева. Здесь ночевал Император, гренадерская и егерская Гвардия, а также часть артиллерии. Мы застали их при оружии: нам сообщили, что ночью была ложная тревога. Мы прошли через этот город и направились в Оршу. Через час мы пересекли глубокий овраг. С грузом это было очень тяжело – погибло несколько лошадей. После полудня мы добрались до этого маленького укреплённого города с гарнизоном, состоящим из солдат разных полков. То были люди, которые остались в этом городе летом, а теперь им следовало примкнуть к Великой Армии. Среди них было также несколько жандармов и поляков. Увидав нас в таком жалком состоянии, они были поражены, в особенности, когда заметили громадное множество отставших, беспорядочно шедших позади.

Часть Гвардии отрядили для поддержания порядка в городе, нам выдали немного муки и водки из имевшихся в городе складов. Здесь имелись понтонные приспособления и много артиллерии с упряжью, но мы совершили большую ошибку, когда случайно сожгли лодки, предназначенные для моста, необходимого для перевозки пушек. Мы ещё не знали, что все, что хранилось на складах этого города, будет нам так необходимо при переходе через Березину.

Нас осталось всего семь или восемь тысяч человек Гвардии, а ведь изначально было тридцать пять тысяч. Хотя большинство из нас шли организованно, многие сильно отстали. Как я уже говорил, Император с частью Гвардии разместился в городе, остальные расположились на бивуаках в окрестностях. Ночью с остатками своего корпуса прибыл маршал Ней.

У него осталось приблизительно 2–3 тысячи человек, способных сражаться – и это из 70-ти тысяч! Радость Императора была безгранична, когда он узнал, что маршал жив и невредим.

20-го ноября мы пробыли тут весь день, а я продолжал поиски солдата, которому поручил нести свой ранец, но безуспешно. 21-го ноября мы выступили, а я так и не смог отыскать его, меня уверяли, что видели его, но я почти потерял надежду.

Отойдя недалеко от Орши, услыхав ружейные выстрелы, мы остановились, и увидели захваченные казаками сани. Из тех, кто ехал на них, некоторым удалось сбежать, они вступили в наши ряды, и мы продолжали путь. Я продолжал искать своего знакомого с моим ранцем, но, по-прежнему, неудачно. Ночевали мы в деревне, в которой уцелел только один амбар, да два-три дома. Деревня называлась Коханово.

22-го ноября, после ненастной ночи, мы пустились в поход рано утром. Шли мы очень тяжело, по дороге, страшно грязной из-за оттепели. К полудню мы добрались до Толочина, где ночевал Император. Пройдя через Толочин, мы сделали привал. Вскоре Серрарис, офицер нашей роты, пришёл сообщить мне, что он видел Лаббе, того самого солдата, который взялся нести мой ранец, у костра, пекущим лепёшки, и что он приказал ему примкнуть к колонне. Тот отвечал, что явится немедленно, но вдруг налетело множество казаков, захватило сани и, а самого Лаббе забрали в плен. Прощай мой ранец и его содержимое! Мне так хотелось привезти во Францию эти мои небольшие трофеи! С какой гордостью сказал бы я: «Я привёз их из Москвы!»

Не удовольствовавшись сообщением Серрариса, я захотел сам убедиться в этом, вернулся назад до конца деревни и увидел там множество солдат из всех полков, идущими вразброд и без всякого командования. Вдалеке виднелись казаки, уводящие с собой пленных, и, без сомнения, мой бедный ранец.

Я шёл по деревне и, вдруг, увидел женщину в солдатской шинели, внимательно оглядывавшую меня. В свою очередь я присмотрелся к ней, и мне показалось, что я уже где-то её видел. Так как она меня узнала по моей медвежьей шкуре, то заговорила со мной первая, сказав, что видела меня в Смоленске. Тут и я узнал в ней ту самую женщину из подвала. Она рассказала мне, что разбойников схватили в Красном незадолго до нас. Она жила с ними в одном доме, её избили за то, что она отказалась стирать их рубашки, а потом она вышла поискать воду для стирки. Встретила по дороге русских и убежала. Что касается разбойников, то они сражались отчаянно, желая спасти свои деньги (а денег было у них много, прибавила она), особенно золота и серебра, но, в конце концов, большинство из них либо погибли, либо были ранены, либо их дочиста обобрали. Она же почувствовала себя спасённой только после прибытия Императорской Гвардии.

Она бы ещё многое мне рассказала, да мне некогда было её слушать. Я поинтересовался, с кем она теперь. Она отвечала, что ни с кем, что со дня смерти её мужа она жила у разбойников, теперь она одна, и если я соглашусь взять её под своё покровительство, то она позаботится обо мне. Я тотчас согласился, не сообразив, каково будет моё положение, если я явлюсь в полк с женщиной.

По дороге в полк она спросила, где мой ранец. Я рассказал ей обо все, что со мной произошло потом, и о том, как я потерял ранец. Она отвечала, что мне нечего беспокоиться – её ранец битком набит разными вещами. Да, у неё был ранец за спиной и корзина в руках, она прибавила, что если мы зайдём в какой-нибудь дом или конюшню, то я смогу переодеться в свежее белье. Я принял её предложение, но пока мы отыскивали подходящее местечко, раздался призыв: «К оружию!» и бой барабанов. Я велел женщине идти за мной и подождать меня на дороге.

Когда я явился в свою роту, сержант-майор спросил меня, не узнал ли я чего-нибудь нового о Лаббе и своём ранце. Я отвечал, что об этом нечего и думать, но вместо них я нашёл себе жену.

– Жену! – изумился он, – да зачем тебе она? Не для того, конечно, чтобы стирать тебе белье, ведь белья у тебя нет!

– Она мне даст белье.

– А, – сказал он, – это другое дело. – А как же насчёт пищи?

– Она будет есть то же, что и я.

Тут пришёл Император с королём Мюратом и принцем Евгением. Император стал среди гренадеров и егерей и, обратившись к ним с речью, объявил, что русские ждут нас у Березины и поклялись, что никто из нас не переправится через неё. Затем, обнажив саблю и возвысив голос, он воскликнул: «Поклянёмся и мы, что скорее все умрём с оружием в руках, сражаясь, чем откажемся от намерения снова увидеть нашу Францию!»

В один миг, мохнатые шапки и кивера очутились на концах штыков, и раздались крики: «Да здравствует Император!» Маршал Мортье держал подобную речь, и мы отвечали ему с таким же энтузиазмом.

Этот прекрасный момент на время заставил нас забыть о наших страданиях. Будь здесь и сейчас русские, и вшестеро многочисленнее нас, мы бы расправились с ними. После того как правый фланг колонны начал движение, мы пошли тоже.

Я не забыл о своей «жене», и в ожидании момента, когда двинется наш полк, я вышел на дорогу за ней, но не нашёл её. Её унесло потоком из нескольких тысяч солдат принца Евгения, маршалов Нея, Даву, и других, которых невозможно было собрать вместе и привести в какой-либо порядок – три четверти составляли больные и раненые, а остальные были деморализованы и безучастны ко всему.

В тот момент я шёл рядом с маршалом Лефевром. Маршал шёл пешком, без эскорта, с палкой в руке посреди дороги, и громко кричал со своим немецким акцентом: «Солдаты, сомкнитесь! Лучше большие батальоны, чем куча разбойников и трусов!» Маршал обращался к тем, кто без всяких причин шёл не со своим корпусом, а отставал или обгонял, действуя так, как им было удобнее.

Я ещё немного поискал свою «жену» – из-за обещанного ею белья, в котором я сильно нуждался, но это оказалось напрасным трудом – я больше никогда не встречал её снова и чувствовал себя одиноко, потеряв и её, и свой ранец. Двигаясь с толпой, я значительно опередил свой полк и сел отдохнуть у покинутого бивуачного костра.

До самого Красного, несмотря на все лишения, выпавшие на мою долю, мне удавалось сохранять мой боевой дух. Мне казалось, что чем больше опасностей и трудностей, тем больше славы и чести, и моё терпение удивляло моих товарищей. Но после кровавых сражений под Красным пришли неприятные известия о двоих моих друзьях (кроме Белока и Капона) – один погиб, а другой был смертельно ранен.

К довершению моей печали, возле меня остановились проезжавшие мимо сани. Я спросил, кто этот раненый? Мне отвечали, что это офицер их полка. Оказалось, что это бедный Легран, который тут же и рассказал мне, каким образом он был ранен. Его товарищ, Лапорт из Лилля, офицер того же полка, остался в госпитале в Красном, но узнав, что его полк сражается, поспешил присоединиться к полку. Едва успел он встать в ряды, как бомбой ему раздробило обе ноги. Леграна тем же выстрелом ранило в правую ногу. Лапорт пал на поле сражения, а Леграна доставили в город. Его уложили на скверные русские сани, запряжённые плохой лошадёнкой, но в первый же день сани сломались. К счастью для него, неподалёку нашлись другие сани, в которые его перенесли. Сопровождали его четверо солдат того же полка – так он путешествовал уже шесть дней. Я расстался с несчастным Леграном, пожав ему руку, и пожелав счастливого пути. Он отвечал, что полагается на милость Божью и на дружбу своих боевых товарищей. Затем один из солдат взял лошадь под уздцы, другой ударил её хлыстом, а двое подтолкнули сани сзади и, таким образом, сдвинули их с места. Я подумал про себя: недалеко он уедет в подобном экипаже.

С этих пор я стал сам не свой, я был подавлен, меня мучили зловещие предчувствия, голова горела, меня лихорадило. Без сомнения, это могло быть в значительной степени вызвано усталостью, ведь мы вынуждены были выступать рано утром и непрерывно идти до позднего вечера. Дни были до того коротки, что светало только в восемь часов, а смеркалось уже в четыре. Множество несчастных солдат заблудились или отстали, потому что всегда приходили на бивуак уже после захода солнца, где все корпуса смешивались, и царил страшный беспорядок. В любой час ночи было слышно, как приходили люди и кричали слабыми голосами: «Четвёртый корпус! Первый корпус! Третий корпус! Императорская Гвардия!» А другие, лежащие без сил, силились отвечать: «Здесь, товарищи!» Каждый разыскивал уже не свой полк, а корпус, к которому он принадлежал, состоявший теперь разве что из двух полков, между тем как две недели тому назад, в его состав входило тридцать полков.

Никто уже ничего не соображал и не знал, где его полк. Многие, промаршировав целый день, вынуждены были ночью отыскивать свой корпус. Но так редко случалось, ведь не зная часа выступления, они вставали слишком поздно а, проснувшись, обнаруживали, что находятся среди русских. Сколько тысяч людей были захвачены в плен и погибли таким образом!

Я продолжал стоять у костра, дрожа и опираясь на ружье. Вокруг костра сидели трое – они молчали и равнодушно смотрели на идущую колонну. Похоже, сами они не имели желания пуститься в путь, так как у них не было на это сил. Я уже начал беспокоиться, не находя своего полка, как вдруг почувствовал, что кто-то дёргает меня за медвежью шкуру. Это оказался Гранжье, он пришёл предупредить меня, чтобы я не оставался здесь дольше – полк прошёл. Но в глазах у меня было так темно, что я смотрел на него, но не видел.

– А жена? – спросил Гранжье.

– Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

– Сержант-майор. Но, где же она?

– Не знаю. Но знаю, что у неё ранец за спиной, а в нем – перемена белья, в котором я очень нуждаюсь. Если встретишь её, сообщи мне. Она одета в серую солдатскую шинель, на голове – барашковая шапка, на ногах чёрные гетры, а в руках корзина.

Гранжье, подумав (как он потом мне сказал), что я болен и в бреду, взял меня под руку и вывел на дорогу со словами:

– Пойдёмте, иначе не догоним полк.

Однако мы догнали его, обогнав тысячи людей из разных полков, тащившихся с большим трудом и, гляди на них, нетрудно было предвидеть, что это путешествие будет последним для многих, если продлится хоть немного дольше.

Так и было на самом деле: мы прошли через местечко, где должен был заночевать Император (хотя он давно проехал мимо). Множество солдат из разных полков останавливалось там, была уже ночь, а по слухам оставалось ещё добрых два лье до места привала, намеченного в большом лесу.

Дорога в этом месте очень широка и окаймлена с обеих сторон огромными берёзами. По ней удобно было следовать людям и повозкам, но к вечеру она вся была покрыта павшими лошадьми, и чем дальше мы продвигались, тем гуще она была усеяна повозками, издыхающими лошадьми, и даже целыми упряжками, изнемогшими от усталости. Люди, которые не могли идти дальше, останавливались и располагались на бивуаках под большими деревьями. Потому что, как они сами говорили, тут под рукой у них есть топливо для костров, на что пригодятся сломанные повозки, а для еды – мясо павших лошадей, и вряд ли все это можно будет найти, идя дальше.

Я уже долго шёл один в этой толпе, стараясь добраться до места ночёвки. Дорога стала ещё хуже – подтаявший снег замёрз, дорога покрылась льдом, и я постоянно падал. А потом наступила ночь.

Яростно подул северный ветер. Я потерял из виду своих товарищей, такие же потерявшиеся солдаты из других полков, с трудом, изо всех сил старались догнать колонну. Те, к кому я обращался, не отвечали, у них не хватало сил. Другие падали, чтобы уже не встать. Скоро я очутился совершенно один, только с трупами вдоль дороги, обозначавшими путь. Исчезли высокие деревья окаймлявшие дорогу, было около 7 часов утра. Усилившийся снегопад ослеплял меня, я просто не мог ничего рассмотреть, а неистовый ветер уже смел все следы, оставленные колонной.

До сих пор я носил свою медвежью шкуру мехом наружу. Но, предвидя суровую ночь, я надел её мехом внутрь, ей я обязан тем, что мне посчастливилось в эту бедственную ночь выдержать 22-х градусный мороз. Приладив медвежью шкуру на правом плече, с той стороны, откуда дул северный ветер, я смог идти в течение целого часа. За это время я, однако, прошёл не больше четверти лье, часто меня захватывала снежная вьюга, я поневоле поворачивался и шёл обратно, и только по трупам людей и лошадей да по обломкам повозок я определял, что повернул назад, поэтому мне приходилось останавливаться и заново выбирать, куда идти.

Временами показывалась луна, или слабое северное сияние, какое часто бывает на севере. В те моменты, когда свет луны не затемнялся чёрными тучами, мчавшимися со страшной скоростью, я получал возможность осмотреться. Я видел на горизонте большой лес, через который надо было пройти, чтобы выйти к берегам Березины, поскольку это была территория Литвы. По моим расчётам до этого леса было не менее лье.

К несчастью, меня начал одолевать сон, а в таком случае сон – это предвестник смерти. Силы мои были полностью исчерпаны, ноги оказывались повиноваться. Я уже падал, задремав несколько раз и, если бы не холод, я бы погиб.

Место, где я находился, было усеяно людьми и лошадьми, заграждавшими мне дорогу и мешавшими просто плестись, поскольку я уже не имел сил поднимать ноги. Каждый раз, когда я падал, мне казалось, что это дело рук одного из несчастных, валявшихся на снегу. Часто случалось, что люди, хватали за ноги проходивших мимо, умоляя их о помощи, и иногда те, что наклонялись, чтобы помочь товарищам, сами падали, чтобы уже не подняться.

Минут десять я шёл наобум, не придерживаясь никакого определённого направления. Я шёл, шатаясь как пьяный, колени мои подгибались. Словом, я чувствовал близость моего последнего часа. Вдруг, споткнувшись о саблю лежавшего на земле кавалериста, я рухнул во весь рост, ударившись подбородком о приклад ружья. Немного придя в себя, и встав на колени, я поднял ружье, но вдруг, заметив, что изо рта у меня идёт кровь, в ужасе вскрикнул и вскочил, дрожа от холода и страха. Мой крик был услышан одним несчастным, валявшимся в нескольких шагах, слабый, жалобный голос умолял меня о помощи, – меня, который сам в ней так нуждался.

– Остановитесь! Помогите!

Затем все стихло. Я лежал, прислушивался и старался разглядеть умолявшего. Но ничего не услышав, я уже начал думать, что ослышался. Чтобы убедиться в этом, я громко закричал:

– Где же вы?

Эхо повторило дважды:

– Где же вы?

Тогда я подумал про себя: «Будь у меня товарищ, мы могли бы идти до утра, поддерживая друг друга!»

Снова раздался тот же голос, печальнее и слабее:

– Помогите нам! Сюда!

Опять показалась луна и, шагах в десяти, я увидел двух людей: один лежал, другой сидел рядом. С большим трудом я преодолел ров, наполненный снегом, и подошёл к ним. Я заговорил с тем человеком, который сидел, он захохотал как безумный и проговорил:

– Друг мой – смотрите, не забудьте же! – и опять рассмеялся.

Я понял, что это предсмертный смех. Другой ещё был жив, и слегка повернув голову, промолвил последние слова:

– Спасите моего дядю, помогите ему – я умираю!

Я спросил его о чем-то, но он уже не отвечал. Тогда, повернувшись к первому, я предложил ему идти со мной. Он смотрел на меня, не произнося ни слова, я заметил, что он закутан в толстый плащ, подбитый мехом, но старается сбросить его. Я хотел помочь ему подняться, но не смог. Держа его за руку, я заметил на нём эполеты офицера высокого ранга. Он заговорил со мной о смотрах, о парадах и, наконец, упал на бок, лицом в снег. Мне пришлось оставить его, я не мог оставаться дольше, не подвергаясь опасности разделить участь этих двоих несчастных. Рядом валялось нечто вроде ягдташа, я поднял его, надеясь найти внутри что-нибудь нужное для себя. Но там оказались только тряпки и бумаги. Выбравшись на дорогу, я продолжал медленно идти, и теперь мне постоянно казалось, что кто-то жалобно зовёт на помощь.

Надежда встретить какой-нибудь бивуак заставила меня ускорить шаг, наконец, я попал в то место, где дорога была совершенно перекрыта трупами лошадей и сломанными повозками. Вокруг лежали солдаты из разных полков. Солдат Молодой Гвардии было легко узнать по киверам. И вот именно тут, в одиночестве, среди мертвецов и гробовой тишины, на меня нахлынули мрачные мысли – о товарищах, которых я потерял, о своей родине, своих близких – и я заплакал как ребёнок. От слез мне стало немного легче и моё потерянное мужество постепенно вернулось ко мне.

Я нашёл маленький топорик, который есть в каждой роте на время похода. Я попытался отрезать кусок конины, но не смог, до такой степени труп затвердел от мороза. Я исчерпал последние силы и упал, но зато немного согрелся. Поднимая топорик, вывалившийся у меня из руки, я заметил, что отколол несколько кусков льда. Оказалось, что это замерзшая лошадиная кровь. Я подобрал как можно больше этих кусочков крови и тщательно спрятал их в ягдташ, несколько штук проглотил сразу – это подкрепило меня, и я продолжил свой путь, отдавшись на милость Божью. Я шёл, осторожно обходя трупы, останавливался каждый раз, когда туча закрывала луну, и продолжал идти, когда луна показывалась снова.

Через некоторое время я увидал вдали нечто похожее на фургон. Подойдя ближе, я увидел, что это повозка маркитантки одного из полков Молодой Гвардии. Лошади, вёзшие повозку, были мертвы и частью съедены, или разрезаны на куски. Вокруг повозки валялись семь трупов, полураздетых и до половины занесённых снегом – только один был накрыт овчинным тулупом. Я подошёл к трупу, желая его рассмотреть, и увидел, что это женщина. В том положении, в каком я находился, чувство самосохранения всегда владело мной, вот почему, забыв, что ещё совсем недавно я безуспешно пытался сделать то же самое, я взял топор и стал рубить лошадь, пытаясь отрезать хотя бы кусок. Наконец, будучи не в силах оторвать ни клочка мяса, я решил заночевать в повозке. Я подошёл к трупу женщины, намереваясь снять с неё овчинный тулуп, но не мог сдвинуть её с места. Заметив, что на ней кожаный пояс, и пряжка, которую надо было расстегнуть, находится с другой стороны тела, я взял ружье и, действуя им, как рычагом, поддел им тело так. Но едва я начал, как раздирающий душу крик раздался из повозки:

– Мари, Мари, дай мне чего-нибудь выпить! Я умираю!

Я опешил. Через минуту тот же голос простонал: «Ах, Боже мой!»

Я влез на лошадь, перебрался на крышу повозки и спросил, что случилось. Мне с трудом отвечали: «Пить».

Я вспомнил о кусочках обледенелой крови, спрятанных мною в ягдташе, и хотел спуститься за ними, но внезапно луна скрылась за большой чёрной тучей, я оступился и упал на три трупа, лежавших рядом. Ноги мои очутились выше головы, а лицом я касался одной из мёртвых рук. За последний месяц я привык спать в подобной компании, но тут – возможно, потому, что я был один – мной овладел ужас. Мне казалось, что это кошмар. От ужаса я закричал, словно меня кто-то схватил и не отпускает. Несмотря на все мои усилия, я не мог встать. Наконец, я попытался подняться, но упёрся рукой в лицо мертвеца, а мой большой палец попал ему в рот.

В этот миг выплыла луна, и осветила эту ужасную сцену. Я вздрогнул, потерял равновесие и снова упал.

Вдруг, все изменилось. Я устыдился своей слабости, неистовство и ярость овладели мной. С руганью я встал, наступая на лица, руки, ноги – мне было абсолютно безразлично. С проклятиями, устремив взгляд в небо, точно бросая ему вызов, я поднял ружье и ударил им по повозке, может быть, даже зацепил кого-нибудь из этих несчастных.

Немного успокоившись, я решил заночевать в повозке, чтобы как-то защититься от холода. Я взял кусок обледенелой крови из своей сумки и влез в повозку, ощупью отыскивая человека, просившего пить и все ещё слабо стонавшего. Приблизившись, я увидел, что у него ампутирована левая нога.

Я спросил, какого он полка, но ответа не дождался. Тогда, найдя его голову, я положил кусочек обледенелой крови ему в рот. Тот, что лежал с ним рядом, был холоден и твёрд, как мрамор. Я попробовал вытащить его из повозки, чтобы занять его место, дождаться утра и двигаться дальше с теми, которые, по-прежнему шли позади, но безрезультатно. Видя, что другому раненому жить осталось недолго, я прикрыл его двумя шинелями покойника, и осмотрел повозку, в поисках чего-нибудь нужного. Не найдя ничего, я снова обратился к раненому, но ответа не было. Я провёл рукой по его лицу – оно уже застыло и во рту ещё торчал кусочек льда. Его жизнь и страдания закончились.

Я собрался уходить, но захотел ещё раз взглянуть на мёртвую женщину, я думал, что это Мари, маркитантка и моя землячка, которую я хорошо знал. Внимательно рассмотрев её при свете луны, я убедился, что это не она.

И вот я взял ружье под мышку, как охотник, две сумки – одну из красного сафьяна, другую из серого холста, найденную мной чуть раньше, положил себе в рот кусочек обледенелой крови и, засунув руки в карманы, пустился в путь. Было уже часов девять, снег прекратился, ветер дул уже с меньшей силой, и мороз немного ослаб. Я продолжал двигаться к лесу.

Через полчаса луна снова исчезла. Хуже этого со мной ничего не могло случиться. Я остановился на минуту и, опершись на ружье, топал ногами, чтобы не замёрзнуть, ждал, пока не вернётся свет. Но мои ожидания оказались напрасны – луна больше не появлялась.

Между тем, когда глаза мои привыкли к темноте, и я смог двигаться дальше, я увидел вдруг, что иду уже не по той дороге. Инстинктивно стараясь уклониться от северного ветра, я повернулся к нему спиной. В этом я убедился, не встречая больше на пути никаких обломков и следов прохождения армии.

Не знаю, сколько времени я шёл в этом направлении, когда я заметил, правда, уже слишком поздно, что вышел на самый край оврага. Я катился вниз примерно сорок пье, хотя моё падение несколько замедляли кусты. Думая, что всё кончено, я закрыл глаза и предал себя воле Божьей. Достигнув дна, я некоторое время был ошеломлён, но так как уже ничто меня больше не удивляло после всего испытанного, то я быстро пришёл в себя. Потом я решил поискать своё ружье, но передумал и оставил это дело до рассвета. Я вытащил саблю из ножен и побрёл вперёд, ощупывая путь. Рядом с местом своего приземления я обнаружил зарядный ящик и двух мёртвых лошадей. Под ногами чувствовалось тепло. Нагнувшись, я понял, что стою на месте не совсем потухшего костра. Тотчас же я лёг и засунул руки в тёплую золу. К своей великой радости, я нашёл несколько тлеющих угольков, которые можно было бы раздуть и развести костёр. Но где найти дров для поддержания огня? Я не решался отойти от него – этот огонь должен был спасти мне жизнь, а за то время, пока я искал дрова, он бы погас. Тогда я оторвал кусок от своей рубашки, свернул из него фитиль и зажёг. Потом, пошарив вокруг себя, я нашёл несколько кусочков дерева и не без труда заставил гореть. Скоро затрещало пламя, и через пару минут заполыхал большой костёр.

Я мог рассмотреть теперь все вокруг в радиусе нескольких шагов. На одном из зарядных ящиков большими буквами было написано: «Императорская Гвардия, Главный штаб». Сверху красовался орёл. Земля вокруг меня была усеяна касками, киверами, саблями, кирасами, сломанными сундуками, пустыми чемоданами, рваной одеждой, сёдлами, роскошными чепраками и множеством других вещей. Но не успел я осмотреть все, как от мысли, что я нахожусь, вероятно, неподалёку от казацкого бивуака, мной тотчас овладел страх, и я побоялся поддерживать огонь. Если б это были французы, то я бы заметил бивуачные костры. Именно это место, укрытое от ветра, должно было бы выбрано для бивуака. Словом, я не знал, что мне делать, уходить или оставаться.

Пока я предавался этим размышлениям, мой костёр значительно ослаб, но я не решался подложить в него топлива. Тем не менее, желание отогреться и отдохнуть несколько часов преодолело мой страх, я набрал столько топлива, сколько было возможно, и сложил его в кучу рядом с собой. Под себя я подложил несколько чепраков, а потом, завернувшись в свою медвежью шкуру и, прислонившись к повозке, я уселся, чтобы таким образом провести остаток ночи.

Подкладывая топлива в костёр, я нашёл немного конины – достаточно, чтобы утолить мучивший меня голод.

Мясо, хотя бы и испачканное в золе, в данной ситуации для меня было сущим кладом. Со вчерашнего дня я съел всего половину вороны, найденной на дороге, и несколько ложек каши из смеси зёрен овса и ржи, посоленной порохом. Едва моё мясо оттаяло и согрелось, я тут же принялся за еду, совершенно не обращая внимания на прилипшие к ней частички пепла. Во время этой скудной трапезы я поминутно оглядывался, чтобы убедиться, что вокруг все тихо.

С тех пор как я попал в этот овраг, положение моё несколько улучшилось. Я уже не мёрз на дороге, был защищён от ветра, грелся у костра и поел, хотя и немного. Но я так устал, что заснул, не окончив еды, но сном беспокойным, прерываемым сильными болями в пояснице – словно кто-то долго бил меня. Не знаю, сколько времени я спал, но проснулся ещё до рассвета. Зимой в России ночи длинны, летом наоборот, ночей почти совсем нет.

Засыпая, я положил ноги в золу и, когда проснулся, они были меня тёплые. Я по опыту знал, что тепло снимает усталость и успокаивает боль. Поэтому я собрал всё, что способно гореть и сложил в свой костёр.

Наконец, костёр разгорелся, и я смог осмотреться. Вдруг, я увидел слева нечто приближающееся ко мне, сначала я предположил, что это какой-нибудь зверь. В России много медведей, и я был почти уверен, что это один из них, так как это существо двигалось на четвереньках. С расстояния пяти-шести шагов я убедился, что это человек. Опасаясь нападения, я взял свою саблю, сделал несколько шагов к нему навстречу, и крикнул: «Кто вы?» Приставив к его спине кончик сабли, я увидел, что это русский, настоящий казак, с длинной бородой.

Он поднял голову, униженно склонился передо мной и проговорил: «Добрый француз!», и ещё много других слов, которые я отчасти понял, и которые выражали страх. Если б он умел угадывать, он бы понял, что и я испугался не меньше его. Он встал на колени, показывая мне, что у него саблей разрублено лицо. Я заметил, что в этом положении его голова приходилась вровень с моими плечами, он, вероятно, был более шести пье роста. Я знаком пригласил его приблизиться к костру. Тут он показал мне ещё одну рану – от пули в живот. Что касается сабельной раны, то она была страшна – ото лба она шла вдоль всего лица и заканчивалась на подбородке, теряясь в бороде. Он лёг на спину, чтобы показать рану на животе. Я удостоверился, что он безоружен. Потом он лёг на бок, и уже не больше не разговаривал. Я сидел напротив и наблюдал за ним. Спать мне уже не хотелось, я принял решение сжечь ящик до наступления утра, а потом уйти. Но тут ужасная мысль поразила меня – а что, если он полон пороха!

Я встал, перепрыгнул через костёр и несчастного раненого, и отбежал немного, но споткнулся о кирасы, и растянулся во весь рост. Мне посчастливилось не ушибиться при этом падении, а между тем я мог бы наткнуться на обломки оружия. Поднявшись, я пошёл назад, не сводя глаз с ящика, словно знал наверняка, что в нем действительно есть порох, и он вот-вот взорвётся. Мало-помалу придя в себя от испуга, я вернулся на место, так необдуманно покинутое, поскольку на расстоянии двадцати шагов я был в полной безопасности.

Я поднял куски горящего дерева и осторожно принёс их туда, где упал, затем взял несколько кирас, чтобы собирать ими снег и тушить огонь. Но только что я приступил к этому делу, как раздались звуки трубы. Прислушавшись внимательно, я узнал сигнал русской кавалерии. Услышав эти звуки, казак поднял голову. Я старался, наблюдая за ним прочесть его мысли – огонь достаточно хорошо его освещал, чтобы я мог различить его черты его внешности, и в самом деле, отвратительной. Титаническое телосложение, прищуренные глаза, глубоко сидящие под низким нависшим лбом, его волосы и борода, жёсткие и рыжие, придавали ему дикий вид. Вероятно, он страшно страдал от своей раны, он корчился и по временам скрипел зубами. Я отрешённо прислушивался к звукам трубы, как вдруг позади меня раздался другой шум. Я обернулся, – и меня объял ужас от жуткого зрелища: зарядный ящик разверзся как гроб, и из глубины его возникла фигура огромного роста, белая как снег, словно статуя Командора из «Каменного пира». Одной рукой она поддерживала крышку, а в другой держала обнажённую саблю. При виде такого страшилища я отступил на несколько шагов и обнажил саблю, ожидая, когда оно заговорит первым, но тут заметил, что призрак безуспешно пытается освободиться от огромного белого плаща, поскольку обе руки его были заняты.

Наконец, нарушив молчание, дрожащим голосом я спросил его:

– Вы француз?

– Ну да, конечно, француз, что за г-глупый вопрос! Что вы застыли как церковная свеча?! Вы же видите, я застрял, а вы и не пытаетесь помочь мне выбраться из этого гроба. Я, кажется, напугал вас, приятель?

– Это правда, но вы могли оказаться одним из этих красавцев, – я показал на человека у костра.

Сказав это, я помог ему выйти, и тут он сбросил плащ. Вообразите моё удивление и радость, когда я узнал в этом призраке одного из моих самых старых товарищей, гренадера Старой Гвардии, Пикара – Пикара по имени, и пикардийца по происхождению, – которого я не видел со времени последнего нашего Императорского смотра в Кремле! Он и я совершили наш первый поход вместе: мы участвовали в битвах при Иене, Пултуске, Эйлау, Тильзите, а позднее, в 1809 году, встречались у испанской границы в лагере Мора. Участвовали и в других кампаниях, хотя уже и не в одном полку. Пикар еле узнал меня, так я изменился и так я был жалок. Мы с удивлением смотрели друг на друга. Я поражался, что вижу его таким опрятным и здоровым, а он меня – таким худым, похожим, как он говорил, на Робинзона Крузо. Наконец, он заговорил:

– Скажите мне, сержант, мой старый друг, какими судьбами я имею счастье найти вас здесь, ночью, и в обществе этого омерзительного казака? Только гляньте на него! Посмотрите на его глаза! Он приходил сюда вчера часов в пять, но потом куда-то исчез. Не понимаю, зачем он вернулся. А вы? Что вас привело сюда ночью?

– Прежде чем рассказать вам об этом, я спрошу вас: есть ли у вас что-нибудь поесть?

– Как же, сержант, есть немного сухарей.

Он открыл свой ранец и вытащил оттуда кусок сухаря, величиной в ладонь, я схватил его и немедленно съел, так как с 27-го октября я не ел хлеба. Съев его, я спросил:

– Пикар, а не найдётся ли у вас водки?

– Non, mon pays!

– А мне показалось, пахнет чем-то похожим.

– Вы правы, – отвечал он, – вчера, когда разграбили этот зарядный ящик, там нашли бутылку водки, но люди поссорились из-за неё, разбили, и она погибла.

Я пожелал видеть, где это случилось. Он показал мне место, и тогда я собрал кусочки снега, пропитанные водкой, как я это делал с замороженною конской кровью.

– Здорово, – проговорил Пикар, – а я и не догадался бы. В таком случае здесь достаточно водки, чтобы мы могли покутить – ведь в ящике было несколько бутылок!

Кусок сухаря и снег, пропитанный водкой, очень подкрепили меня. Тогда я рассказал Пикару всё, что со мной случилось со вчерашнего вечера. Пикар слушал, ему трудно было поверить в правдивость моего рассказа, но когда я подробно рассказал ему о страданиях армии, его полка и всей Императорской Гвардии, его горе было безгранично. Читатель этих записок удивится, почему Пикар не знал всего этого. Я сейчас расскажу, как так получилось.