ГЛАВА VI

Мой проводник незаметно скрылся, а я совершенно растерялся, не зная куда идти. Вот тогда-то я пожалел, что покинул свой полк. Между тем, надо было на что-нибудь решаться и, поскольку снегопад прекратился, я начал искать свои следы. А затем я вспомнил, что вал должен был всё время оставаться у меня по правую руку. Пройдя некоторое расстояние, я узнал то место, где встретился с баденцем, но чтобы быть полностью уверенным, я начертил ружейным прикладом два глубоких креста в снегу, а потом пошёл дальше.

Было часов двенадцать ночи. Я провёл в подвале около часа, и за это время мороз значительно усилился. Правда, по левой стороне я видел костры, но не осмеливался направиться туда, боясь погибнуть, провалившись в один из присыпанных снегом подвалов. Я продолжал пробираться ощупью и, опустив голову, внимательно глядел себе под ноги. Потом я заметил, что дорога идёт под гору, а пройдя ещё немного, увидел груды пушечных лафетов, вероятно, предназначавшихся для укрепления крепостного вала. Спустившись вниз, я никак не мог разобрать направления, и вынужден был присесть на лафет отдохнуть и подумать, куда мне держать путь.

В этом ужасном положении, сидя подперев голову руками, и в ту минуту, когда меня потянуло в сон, от которого я бы не проснулся, я вдруг услыхал какие-то необычайные звуки. Я очнулся с ужасом, при мысли об опасности, которой только что избежал. Затем я насторожил всё своё внимание, стараясь уловить, откуда несутся звуки, но уже ничего не слышал. Мне тогда показалось, что это был сон или предостережение неба, чтобы спасти меня. Тотчас же, собрав всё своё мужество, я опять побрёл ощупью, преодолевая многочисленные препятствия, попадавшиеся на моем пути.

Наконец мне удалось, несколько раз рискуя сломать себе ноги, преодолеть все препятствия, мешавшие мне пройти, и я остановился немного отдохнуть, чтобы суметь взойти на холм перед собой. Я снова услышал звуки, разбудившие меня, и теперь понял, что это за музыка. Торжественные звуки органа, доносившиеся издалека, произвели на меня, стоявшего в полном одиночестве в этом месте и в такое время, потрясающее впечатление. Я быстро пошёл в ту сторону, откуда слышались звуки, вверх по склону. Очутившись наверху, я сделал несколько шагов, остановился – и вовремя! Ещё несколько шагов и всё было бы кончено! Я свалился бы вниз, с вала, с высоты более пятидесяти пье, на берег Днепра. Охваченный ужасом при сознании той опасности, какой подвергался, я отступил назад, снова прислушался, но уже ничего не услышал. Тогда я двинулся в путь и повернул налево, тут мне удалось опять попасть на проложенную дорогу. Я продолжал двигаться медленно, осторожно, подняв голову и прислушиваясь, но так как уже ничего больше не услышал, то подумал, что это было не более, как игра моего расстроенного воображения. В том бедственном положении, в каком мы находились, какая могла быть музыка, да ещё в такой час!

Продвигаясь вперёд и размышляя, я почувствовал, что моя правая нога, которая была наполовину отморожена и сильно болела, наткнулась на что-то твёрдое. Я вскрикнул от боли, и во весь рост упал на труп, лицом прямо на его лицо, затем с трудом встал и увидел, что это драгун – всё ещё с каской на голове и плащом на плечах. Он упал, вероятно, не так давно.

Мой крик был услышан кем-то справа, и этот человек, в свою очередь, крикнул мне, что он давно уже ждёт кого-нибудь. Удивлённый и обрадованный, найдя живого человека там, где я считал себя одиноким, я двинулся в ту сторону, откуда доносился голос. Чем ближе я подходил, тем больше убеждался, что я знаю, чей он. Тогда, я крикнул:

– Это вы, Белок?

– Да! – отвечал он.

Белок не менее меня удивился этой встрече, в такой час, в этом печальном месте, причём он также как и я, не имел понятия, где находится. Сначала он принял меня за капрала, посланного с людьми из особой команды для переноски больных его роты, оставленных у ворот города. Путь был неблизкий, вот потому и требовалась дополнительная помощь.

Я рассказал Белоку о том, каким образом я заблудился, рассказал о своём приключении в подвале, но не решился рассказать о слышанной мною музыке, боясь, что он подумает, что я сумасшедший. Белок попросил меня остаться с ним. Я так и собирался поступить. Немного погодя он поинтересовался, отчего я закричал. Я рассказал ему, что упал на труп драгуна, лицом прямо на его лицо.

– Вы очень испугались, мой бедный друг?

– Нет, – отвечал я, – но зато сильно ушибся.

– Это хорошо, – сказал он, – что вам было так больно, что вы закричали, ведь иначе вы бы прошли мимо и не заметили меня.

Разговаривая, мы шагали назад и вперёд, чтобы согреться, в ожидании, когда придут люди, чтобы перенести больных. Бедняги лежали в ряд на овчине и были накрыты плащом и шинелью, снятыми с мёртвого, не обнаруживая почти никаких признаков жизни.

– Боюсь, – заметил Белок, – что нам не придётся переносить их.

Действительно, по временам слышно было, что они вздыхают или бормочут что-то, но это были последние усилия умирающих.

В то время как возле нас слышалось предсмертное хрипение, с небес снова зазвучала музыка, но на этот раз гораздо ближе. Я обратил на это внимание Белока, и рассказал ему о странных вещах, случившихся со мной ранее, когда я услыхал эти гармоничные звуки. Тогда он сказал мне, что он несколько раз, через определённые промежутки времени, тоже слышал эту музыку и не понимал, откуда она берётся. И, если есть люди, которые так развлекаются, то в них, наверное, чёрт сидит. Потом, подойдя ко мне вплотную, он прибавил вполголоса:

– Милый друг, эти звуки, которые мы слышим, похожи на музыку смерти! Смерть повсюду вокруг нас и у меня такое предчувствие, что скоро умру и я!

Затем он добавил:

– Да будет воля Господня! Но страдания просто невыносимы. Взгляни на этих несчастных!

Он указал на двух солдат, лежавших на снегу. Я промолчал, но мысленно соглашался с ним.

Он замолк, и мы всё слушали эту музыку, не говоря ни слова, по временам слышалось затруднённое дыхание одного из умирающих. Но вот Белок опять прервал молчание:

– Мне кажется, звуки, которые мы слышим, доносятся сверху.

В самом деле, музыка неслась откуда-то над нашими головами. Внезапно шум прекратился, и воцарилась жуткая тишина. Вдруг она была нарушена жалобным криком – то был последний вздох одного из умирающих.

В ту же минуту послышались шаги – это капрал с восемью солдатами пришёл забрать двоих умирающих. Но так как остался в живых только один, то его и унесли, прикрыв одеждой его мёртвого товарища. Мы с Белоком тоже пошли.

Было уже больше часа ночи, ветер стих и мороз немного ослаб, но лучше не стало – я так устал, что не мог идти, мой дорогой Белок несколько раз замечал, что я останавливался и засыпал стоя.

Белок рассказал мне как найти Гранжье, поскольку солдаты из его роты, эскортировавшие единственный фургон, остававшийся у маршала и видевшие своих товарищей, указали на фургон, стоявший у дверей дома, где разместился маршал. Прибыв к тому месту, откуда мы спустились с вала, я покинул похоронную процессию и решил следовать указанным путём.

Не прошло и минуты, как проклятая музыка зазвучала снова. Я остановился, поднял голову, чтобы лучше слышать, и увидал впереди какой-то свет. Я направился на светлую точку, но дорога шла под уклон, и свет исчез. Я всё-таки продолжал идти, но через несколько шагов, наткнувшись на стену, был вынужден повернуть назад. Я поворачивал направо, налево и наконец, попал на какую-то полуразрушенную улицу. Я шёл быстро, постоянно прислушиваясь к звукам музыки. Дойдя до конца улицы, я увидел освещённое здание, из которого, наверное, и исходила музыка. Подойдя ближе, я увидел стену, окружающую здание, и понял, что это церковь.

Не желая тратить силы, разыскивая вход, я решил перелезть через стену и, чтобы удостовериться, что она не высока, ощупал её ружьём. Убедившись, что её высота не более трёх – четырёх пье, я влез на стену и спрыгнул вниз. Мои ноги наткнулись на что-то округлой формы, и я упал. Я не ушибся и, сделав ещё несколько шагов, заметил, что почва неровная и чтобы не споткнуться, использовал ружье как трость. Вскоре я понял, что вокруг меня более двухсот трупов, еле прикрытых снегом. Как только я пошёл дальше, опираясь на ружье, спотыкаясь о руки и ноги покойников, раздалось заунывное пение, как на похоронах. Я вспомнил слова Белока и, обливаясь холодным потом, в полубессознательном состоянии уже не понимал, что делаю и куда иду. Не помню, каким образом я очутился у стены церкви.

Очнувшись немного, несмотря на дьявольский шум, я прошёл дальше и нашёл открытую дверь, из которой валил густой дым. Вошёл и попал в толпу каких-то людей, которые в густом дыму более походили на призраков, чем на живых людей. Одни пели, другие играли на органе. Вдруг вспыхнуло яркое пламя, и дым рассеялся. Я старался разглядеть, кто меня окружает и куда я попал. Один из певцов подошёл ко мне и воскликнул: «Да это же наш сержант!» Он узнал меня по моей медвежьей шкуре, а я к своему величайшему изумлению узнал солдат из своей роты. Только я собрался расспросить их, как один из них поднёс мне серебряную чашу, полную водки. Все они были вдребезги пьяны!

Один из них, наименее пьяный солдат, рассказал мне, что по прибытии в Смоленск их назначили в рабочую команду и что, проходя по кварталу, где ещё сохранилось несколько домов, они увидели двух людей, выходивших из подвала с фонарём, – эти люди оказались евреями; тотчас же солдаты решили после раздачи продовольствия вернуться туда и поискать там чего-нибудь съестного, и затем переночевать в этой церкви. В подвале они нашли бочонок водки, мешок риса и немного сухарей, а также десять плащей, отделанных мехом и несколько раввинских шапок.

С ними было несколько полковых музыкантов, хорошо выпив, они принялись играть на органе. Это и была та музыка, что так озадачила меня.

Солдаты дали мне риса, несколько сухарей и раввинскую шапку, отороченную великолепным мехом черно-бурой лисицы. Я тщательно спрятал рис в свой ранец. Шапку я надел себе на голову и, желая отдохнуть, примостился на доске у костра. Едва я положил голову на ранец, как вдруг у дверей раздались крики и ругань. Мы отправились посмотреть, в чём дело. Шестеро человек вели телегу, запряжённую старой, измученной лошадью и нагруженную несколькими трупами, которые они собирались свалить за церковь в придачу к тем, что уже лежали там – земля была слишком твёрдой, чтобы можно было копать, и на морозе трупы временно сохранялись от гниения. Эти люди сказали нам, что если так будет продолжаться, то скоро некуда будет девать мёртвые тела: все церкви переполнены больными, за которыми некому ухаживать. Свободной оставалась только одна эта церковь, и вокруг неё вот уже несколько дней сваливали трупы. С тех пор как пришла колонна Великой Армии, людей, умерших сразу после прибытия, не успевают выносить. Санитары попросили разрешения провести здесь остаток ночи. Они распрягли свою лошадь и ввели её в церковь.

Я неплохо проспал остаток ночи, но проснулся до рассвета от криков одного несчастного музыканта, сломавшего себе ногу при попытке сойти с хоров по лестнице – он ночевал там у органа. Те, что оставались внизу, сняли часть ступеней для костра, так что несчастный, спускаясь вниз, свалился и расшибся так, что не мог ходить. Наверное, он так и остался в этой церкви. Когда я проснулся, почти все солдаты занимались тем, что жарили мясо на остриях сабель. Я спросил их, откуда мясо, а они отвечали, что это – мясо лошади, на которой привезли трупы, и которую они убили, пока санитары спали. Я не винил их за это – надо же как-то жить! Час спустя, когда добрая четверть лошади была уже съедена, один из могильщиков сообщил об этом своим товарищам. Те с руганью накинулись на нас и грозили обратиться с жалобой к главному смотрителю госпиталей. Мы продолжали свой завтрак, жалея только, что лошадь такая тощая, и что нам попалась одна, а не полдюжины лошадей для раздачи всему полку. Санитары ушли с угрозами, и в отместку свалили все семь трупов с телеги прямо у входной двери в церковь, так что нам пришлось перешагивать через них при выходе.

Эти санитары, не участвовавшие в кампании и не испытавшие никаких лишений, не знали, что мы уже несколько дней питаемся мясом всех лошадей, попадавшихся нам по пути.

Было 7 часов утра, когда я собрался вернуться в свой полк. Я предупредил солдат – их было 14 человек – что надо собраться и явиться вместе и строем. Потом мы поели вкусного рисового супа, сваренного на бульоне из конины, солдаты взвалили себе на спины мешки с шапками, и мы вышли из церкви, уже начинавшей наполняться новоприбывшими и многими другими, покинувшими свои полки, надеясь найти удобное пристанище. Они бродили по всем углам в поисках пищи. Входя, они не обращали внимания на трупы, преграждавшие дорогу, и шагали по ним, как по деревянным колодам – так тела отвердели от мороза.

По дороге в полк, я предложил своим товарищам – солдатам, которым рассказал о своём приключении в подвале, зайти туда. Моё предложение было принято. Дорогу мы отыскали без труда – первым ориентиром нам послужил человек, которого Белок оставил на дороге мёртвым, а далее драгун, о которого я споткнулся и упал: он лежал там по-прежнему, но уже без плаща и без сапог. Перейдя через овраг, где валялись пушечные лафеты, и где я чуть не заснул, мы добрались до того места, где я сделал метку в снегу. Сойдя со спуска менее стремительно, чем я накануне, мы подошли к двери, но она оказалась запертой. Мы постучались, ответа не последовало. Дверь выломали, но пташки упорхнули. Мы застали в подвале только одного человека, до того пьяного, что он не мог сказать ни слова. Я узнал в нём того самого немца, что хотел выгнать меня. Он лежал закутанный в толстый овчинный тулуп, который один из музыкантов отнял у него, невзирая на его сопротивление. Мы нашли в подвале несколько чемоданов и сундуков – всё это было украдено за ночь, но опустошено, точно так же, как и бочонок, принесённый баденским солдатом, в котором, действительно, была можжевёловая водка.

Перед возвращением в лагерь я осмотрел местность и обнаружил к своему удивлению, что за ночь я прошёл много, но практически все время кружил вокруг церкви.

Мы вернулись в лагерь. По дороге я встретил несколько солдат из нашего полка и присоединил их к тем, которые уже шли со мной. Вскоре я заметил вдали унтер-офицера, в котором тотчас же узнал по его белому ранцу того, кого искал – Гранжье. Я обнял его, а он всё ещё не узнавал меня, так я изменился. Гранжье, оказывается, тоже разыскивал меня и, если б я немного подождал, он повёл бы меня на свою квартиру, угостил бы вкусным супом и дал бы соломы для постели, так как накануне он искал меня именно на этом месте. Гранжье проводил меня до лагеря, куда я явился в полном порядке и с 19-тью рядовыми. Немного погодя Гранжье знаком подозвал меня, открыл свой ранец, вытащил оттуда кусок варёной говядины, припрятанной им нарочно для меня, и кусок хлеба.

Целых 23 дня я не ел такой пищи и теперь набросился на неё с жадностью. Потом Гранжье стал расспрашивать меня про одного товарища, об опасной болезни которого ему сообщили. Я мог ответить ему только одно, что он в городе. Мы не знали где его полк, но точно знали, что он вошёл через те же ворота, что и мы, и остался, также как и многие больные солдаты, которые не могли идти дальше. Мы немедленно отправились в путь. Вскоре мы набрели опять на мёртвого драгуна. На этот раз его раздели почти догола, вероятно искали деньги в его поясе. Я показал Гранжье подвал, а потом мы подошли к воротам, где нас поразило количество сваленных там мёртвых тел: возле поста баденца лежало четверо солдат Гвардии, умерших за ночь, и с которых караульный офицер не разрешил снять одежду. Он сообщил нам, что у него в караулке лежат ещё двое. Мы вошли туда – оба лежали без сознания. Один был егерем, а другой, с лицом прикрытым платком, был из нашего полка. Гранжье открыл его лицо и с удивлением узнал в нём того самого, кого искал. Мы поспешили помочь ему: вынесли, освободили от сабли и патронной сумки, расстегнули воротник и попытались заставить его проглотить несколько капель водки. Он открыл глаза, нас не узнал, и через минуту скончался на моих руках. Мы открыли его ранец и нашли в нём часы и несколько мелких вещиц, которые Гранжье спрятал, с намерением послать их на память семье покойного, если ему, Гранжье, посчастливится вернуться во Францию. Что касается егеря, то мы устроили его как можно лучше, и предоставили его печальной судьбе. Что могли мы ещё сделать?

Гранжье привёл меня на свой пост. Вскоре его сменили егеря и мы попросили их навестить своего товарища, которого только что оставили. Сержант немедленно послал за ним четверых солдат.

Мы вернулись в полк, весь день занимались приведением в порядок нашего оружия, грелись и беседовали. В течение дня мы убили несколько лошадей и поделили их между собой. Произведена была также раздача ржаной муки и овсянки, смешанной с соломой и рожью.

На другой день, в четыре часа утра, нам велели взять оружие и выступить на четверть лье от города, там, несмотря на лютый мороз, мы до самого рассвета оставались в боевом положении. В следующие дни повторялось то же самое, так как русская армия маневрировала по левую руку от нас.

Три дня мы уже находились в Смоленске, а ещё не знали, останемся ли мы здесь надолго, или будем продолжать отступление. Оставаться нельзя – таково было общее мнение. Почему бы не покинуть город, где негде жить и нечего есть?

На четвёртый день, возвращаясь по обыкновению с утренней позиции, и не доходя до нашего бивуака, я увидел офицера линейного полка, лежавшего у костра. Мы долго смотрели друг на друга, как знакомые, и теперь старавшиеся узнать друг друга под лохмотьями и грязью на лицах. Я остановился, он встал, подошёл ко мне и спросил:

– Думаю, я не ошибся?

– Нет, – отвечал я.

Мы узнали друг друга и обнялись, даже не назвав себя по имени. Это был Болье, велит, мой однокашник и товарищ по Фонтенбло.

Как изменились мы, и как ужасно наше нынешнее положение! Я не видел его с Ваграмской битвы, когда он покинул Гвардию, чтобы стать офицером линейной пехоты, как это бывало и с другими велитами.

Я поинтересовался, где теперь его полк. Вместо ответа он указал мне на орла среди оружия в козлах. Их осталось всего 33 человека, офицеров было только двое – он, да ещё полковой хирург. Большинство погибло от лишений и холода, часть погибла в вооружённых стычках, некоторые отстали и заблудились.

Он, капитан Болье, сообщил мне, что имеет приказ следовать за Гвардией. Я очень недолго побыл с ним, а поскольку у него не было никакой еды, то я поделился с ним рисом, которым меня угостили солдаты в церкви. В те дни, когда еда была дороже золота, такой поступок являлся величайшим проявлением дружбы.

Утром 14-го ноября Император выехал из Смоленска вместе с полками гренадеров и егерей. Немного позже мы двинулись за ними, образуя арьергард, оставив позади армейские корпуса принца Евгения, Даву и Нея, сильно поредевшие за последние дни. Выйдя из города, мы прошли через «Священное поле» – так называли его русские. Немного подальше Корытни мы наткнулись на глубокий овраг, пришлось остановиться, чтобы дать время артиллерии переправиться через него. Я отыскал Гранжье и предложил перебраться тотчас же, чтобы понапрасну не мёрзнуть. Очутившись на другой стороне, мы заметили троих солдат, скучившихся вокруг околевшей лошади: двое стояли на ногах и показались нам пьяными, так как шатались из стороны в сторону. Третий – немец – лежал на лошади. Этот несчастный, умиравший от голода, и не имевший сил отрезать себе кусок конины, старался откусить прямо от туши. Он умер там же от холода и голода. У остальных двоих, оказавшихся гусарами, рты и руки были перепачканы в крови. Мы заговорили с ними, но не могли добиться никакого ответа: они уставились на нас, хохоча страшным, безумным смехом, а потом уселись возле умершего товарища – тут они, без сомнения, тоже вскоре заснули вечным сном.

Мы продолжали идти по краю дороги, чтобы зайти на правый фланг колонны и здесь дождаться нашего полка у какого-нибудь брошенного костра, если нам повезёт его найти. Мы видели гусара, кажется 8-го полка, боровшегося со смертью – он то и дело спотыкался, падал и опять вставал. Мы подбежали помочь ему, но тут он упал окончательно, чтобы уже больше не встать. Вот так-то, на каждом шагу, нам приходилось шагать через мёртвых и умирающих. Мы продолжали, хотя с большим трудом, идти по правой стороне дороги, чтобы обогнать обозы: вдруг мы увидели пехотного солдата, сидевшего под деревом у маленького костра – он занимался растапливанием снега в котле, чтобы в этой воде сварить сердце и печень лошади, которую только что заколол штыком.

Поскольку у нас было немного риса и овсянки, то мы предложили солдату одолжить нам свой котёл, чтобы сварить их, а за это мы поделимся с ним. Солдат охотно согласился. И вот из риса и овсянки, наполовину перемешанной с соломой, мы приготовили суп, немного приправив его сахаром из ранца Гранжье, ведь соли у нас не было. Пока варился наш суп, мы жарили на остриях сабель куски лошадиной печени и почек, показавшиеся нам очень вкусными. Рис сварился наполовину – мы съели его, а затем догнали ушедший вперёд полк. В тот день Император ночевал в Корытне, а мы поблизости, в лесу. На другой день мы выступили рано, направляясь в Красное, но у входа в город авангард Императорской колонны был остановлен двадцатью пятью тысячами русских. Первыми их заметили отдельные солдаты, шедшие впереди, они тотчас же повернули назад и примкнули к передним полкам Гвардии, но многие из них, более смелые или более сильные, сомкнули ряды и вступили в бой с неприятелем. Несколько человек либо из-за беспечности, либо по неразумию, попали в плен.

Гренадеры и егеря Гвардии построились в колонну, и смело двинулись на русских; те же, не дожидаясь их, отступили и освободили дорогу, но зато заняли позиции на высотах слева от дороги и ударили по нам из пушек. Услышав пушки, мы ускорили шаг, и подоспели в ту минуту, когда наши артиллеристы уже открыли ответный огонь. И при первых же выстрелах русские скрылись за высотами, а мы продолжали путь.

Тут случился эпизод, которого я не могу обойти молчанием, и о котором я не раз слышал от других, но в различных версиях. Говорят, в ту минуту, когда увидели русских, первые полки Гвардии сомкнулись, как и Генеральный Штаб, вокруг Императора, и таким образом шли вперёд, точно перед ними и не было неприятеля, причём музыка играла мотив:

«Où peut-on être mieux qu’au sein de sa famille?»

«Где может быть лучше, чем в кругу своей семьи?» (перевод мой. – В.П.)

И тут Император, якобы прервал музыку и приказал играть:

«Veillons au salut de l’empire».

«Будем охранять безопасность Империи!» (перевод мой. – В.П.)

Действительно, это происходило, но совершенно иначе – в самом Смоленске, в день нашего ухода. Принц Невшательский, в то время, военный министр, видя, что Император не отдаёт приказа к выступлению, и что армия тревожится по этому поводу, и в силу невозможности оставаться дольше в таком печальном положении, собрал несколько музыкантов и приказал им играть под окнами дома, где жил Император, мотив:

«Где может быть лучше, чем в кругу своей семьи?»

Но едва они начали, как Император вышел на балкон и приказал играть:

«Будем охранять безопасность Империи!»,

что музыканты исполнили, как смогли, невзирая на своё жалкое состояние, а сразу же после этого был отдан приказ к выступлению завтра утром. Возможно ли, что несчастные музыканты, даже, если они находились на правом фланге полка, были способны дуть в свои трубы и играть отмороженными пальцами? Но в Смоленске это могло произойти, так как там были костры и люди могли согреться.

Два часа спустя после стычки с русскими, в Красное прибыл Император с первыми полками Гвардии, нашим полком и фузилерами – егерями. Мы расположились бивуаками недалеко от города. Я был в карауле с 15-ю людьми у генерала Роге, жившего в городе в маленькой избе, крытой соломой. Я разместил людей в конюшне, считая себя счастливым, что могу провести ночь под кровлей, и у костра, который мы сейчас же развели. Но на деле вышло иначе.

Пока мы стояли в Красном и его окрестностях, войско в 90 000 человек окружило нас – спереди, справа, слева, сзади – всюду виднелись одни русские, очевидно, рассчитывавшие легко одолеть нас. Но Император хотел дать им почувствовать, что это не так просто, как они думают и, хотя мы страдали от голода и холода, мы по-прежнему имели нечто, поддерживающее нас – честь и мужество. Император, раздражённый видом преследовавшей нас орды варваров и дикарей, решил от неё избавиться.

Вечером, в день прибытия, генерал Роге получил приказ провести ночную атаку с частью Гвардии: полками фузилеров – егерей, гренадеров, вольтижёров и стрелков. В 11 часов вечера на разведку послали несколько отрядов с приказом определить точное расположение русских. Их костры мы видели в двух деревнях. Очень вероятно, что неприятель подготовился к встрече, поскольку после начала нашей атаки, их войска уже ожидали нас.

Около часа ночи генерал пришёл ко мне и сказал со своим гасконским акцентом:

– Сержант, оставьте здесь капрала с четырьмя солдатами охранять мою квартиру и вещи, а сами возвращайтесь в свой полк. Нам предстоит большая работа.

Честно говоря, этот приказ мне не понравился – я не боялся идти в бой, но мне было очень жаль потерянного времени для сна и отдыха.

Когда я прибыл в лагерь, подготовка шла полным ходом – бой предстоял серьёзный. Многие признавались, что с нетерпением ждут конца своим страданиям, поскольку сил уже никаких нет.

Около двух часов ночи началось движение. Мы выступили тремя колоннами: фузилеры – гренадеры (и я среди них) и фузилеры – егеря образовали центр, стрелки и вольтижёры справа и слева. Холодно было невероятно, мы с трудом пробирались по колено в снегу. Через полчаса мы дошли до позиций русских. Справа от нас тянулась длинная линия пехоты, открывшая по нам убийственный ружейный огонь. Слева – их тяжёлая кавалерия, состоявшая из кирасир в белых мундирах и чёрных кирасах. Они выли как волки, подзадоривая друг друга, но не осмеливались атаковать нас. Артиллерия, расположившаяся в центре, осыпала нас картечью. Но это не остановило нас. Несмотря на стрельбу и огромные потери, мы ворвались в их лагерь, где устроили страшную резню, орудуя саблями и штыками.

Те, что находились подальше, успели схватить оружие и прийти на помощь своим товарищам. Они сделали так: подожгли свой лагерь и обе деревни. Мы дрались при свете пожаров. Правая и левая колонны обошли нас и вступили в неприятельский лагерь с флангов, а наша колонна шла посередине.

Я забыл упомянуть, что в ту минуту, когда авангард нашей колонны атаковал лагерь, мы увидали лежавших на снегу несколько сот русских, которых мы приняли за мёртвых или тяжелораненых. Мы миновали их, но едва прошли немного вперёд, как те вскочили, подняли оружие и стали стрелять в нас, поэтому нам пришлось сделать полуоборот, чтобы защищаться. К несчастью для них, сзади подоспел ещё батальон, который шёл в арьергарде и которого они не заметили. Они попали между двух огней – в течение каких-нибудь пять минут их никого не осталось в живых. Эту военную хитрость русские часто используют, но на этот раз она им не удалась.

Первым погиб несчастный Белок – тот самый, который в Смоленске предсказал мне свою смерть. Он был сражён пулей в голову наповал. Он был всеми любим и, несмотря на равнодушие, с каким мы привыкли ко всему относиться, всем нам было искренне жаль его потерять.

Пройдя через русский лагерь и атаковав деревню, мы заставили неприятеля побросать часть артиллерии в озеро, после чего большая часть их пехоты засела в домах, некоторые из них горели. Именно там и состоялся ожесточённый рукопашный бой. Резня была страшная: мы рассыпались, и каждый сражался сам по себе. Я очутился возле нашего полковника, самого старого полковника Франции, прошедшего через всю Египетскую кампанию. Его вёл сапёр, поддерживая под руку, тут же находился адъютант – майор Рустан. Мы подошли к усадьбе, где засели русские, солдаты нашего полка заблокировали их. Единственным путём отступления для русских оставался выход через ограждённый забором обширный двор.

Во время этого беспорядочного боя я заметил во дворе русского офицера на белом коне, который плашмя бил саблей своих солдат, стремившихся перепрыгнуть забор. В конце концов, ему удалось расчистить путь, но в ту минуту, как он собирался перескочить на ту сторону, его лошадь упала, сражённая пулей. С этого момента бой стал ещё отчаяннее. При свете пожара происходила сущая бойня. Русские, французы вперемежку, в снегу, дрались, как звери, и почти в упор стреляли друг в друга.

Я бросился к русскому офицеру, который успел выбраться из-под лошади и пытался спастись, перескочив через забор, но какой-то русский солдат, оказавшийся на моем пути, остановился и выстрелил в меня, но его ружье дало осечку, в противном случае мне был бы конец. Однако, мой противник, вообразив, что я тяжело ранен, спокойно перезаряжал своё ружье. Адъютант – майор Рустан бросился ко мне и, схватив меня за руку, сказал:

– Мой бедный Бургонь, вы ранены?

– Нет, – отвечал я.

– Тогда, – сказал он, – не промахнитесь!

Я думал так же и, не дав русскому времени снова зарядить ружье, я выстрелил в него. Смертельно раненый, он упал не сразу, он пошатнулся, глядя на меня, и тогда уже рухнул на лошадь офицера, лежавшую у самого забора. Адъютант – майор добил его саблей. Между тем я вернулся к полковнику, который так изнемог от усталости, что был не в силах командовать. Возле него оставался только один сапёр. Адъютант – майор пришёл с окровавленной саблей, сообщив, что был вынужден расчищать себе дорогу саблей, и был ранен штыком в бедро. В эту минуту сапёру, поддерживавшему полковника, пуля попала в грудь. Полковник спросил его:

– Сапёр, вы ранены?

– Да, сир, – отвечал тот, взял руку полковника и показал ему рану, вложив его палец в отверстие от пули.

– В таком случае уходите.

Но сапёр возразил, что у него ещё остались силы, чтобы поддержать его, или умереть вместе с ним, если понадобится.

– И в самом деле, – заметил адъютант, – куда ему идти, когда враг кругом? Мы не знаем, где мы, придётся ждать рассвета, продолжая сражаться.

Мы действительно потеряли всякое представление о местности, ослеплённые ярким светом пожаров.

Через пять минут после того, как ранило сапёра, заблокированные в усадьбе русские, видя, что им угрожает опасность сгореть живьём, решили сдаться. Один раненый унтер-офицер под градом пуль явился к нам с предложением о сдаче. Тогда адъютант – майор послал меня с приказанием прекратить огонь.

– Прекратить огонь? – переспросил один из наших раненых, – пусть кто хочет, прекращает, а поскольку я ранен и, вероятно, скоро умру, то не перестану стрелять, пока у меня есть патроны!

И он продолжал стрелять, сидя в снегу, окрашенном его кровью, да ещё просил патронов у своих товарищей.

Адъютант – майор, видя, что его приказание не исполняется, подошёл сам, с личным приказом полковника. Но наши солдаты ничего не желали слушать и продолжали стрелять. Русские, потеряв надежду на спасение и, вероятно, не имея патронов, пытались группами выйти из дома, где они засели и где их уже начало припекать, но наши солдаты гнали их обратно. Чуть позже русские сделали новую попытку, но едва успели несколько человек выскочить во двор, как всё здание рухнуло, и в нём погибло более сорока человек. Впрочем, тех, что успели выскочить, постигла та же участь.

После этого эпизода мы подобрали своих раненых и сомкнулись вокруг полковника, с оружием наготове. Всё время вокруг нас слышались ружейные выстрелы, крики раненых, стоны умирающих. Нет ничего страшнее ночного боя, когда часто случаются роковые ошибки.

Так прошла ночь. Когда рассвело, мы смогли осмотреться и увидеть итоги сражения – всё окружающее пространство было усеяно убитыми и ранеными. Я нашёл и того солдата, который чуть не убил меня: он ещё не умер. Я уложил его подальше от белой лошади русского офицера. Все дома деревни, где мы находились (Кутьково на Мерее), а также русский лагерь, были заполнены обгоревшими трупами. У нашего батальонного командира, Жиле, пулей раздробило бедро, и он умер от раны несколько дней спустя. Стрелки и вольтижёры понесли ещё большие, чем мы, потери.

Утром я встретил капитана Дебонне, своего земляка, командира роты. Он пришёл узнать, все ли со мной в порядке, и рассказать, что он лишился целой трети своей роты, а ещё су-лейтенанта и сержанта-майора.

После этого кровопролитного боя русские отступили, но не очень далеко, и мы остались на поле сражения весь день и всю ночь с 16-го на 17-е ноября, находясь постоянно настороже. Возможности отдохнуть, или хотя бы погреться, у нас не было.

В ту минуту, когда все мы, унтер-офицеры, собравшись вместе, беседовали о наших бедствиях и обсуждали ночное сражение, подошёл адъютант – майор Делэтр, человек самый злой и жестокий, какого мне случалось встречать на свете, любитель причинять зло ради удовольствия. Он вмешался в разговор – и, странное дело, стал выражать сожаление по поводу трагической смерти Белока.

– Бедный Белок, – говорил он, – я очень сожалею, что так плохо относился к нему!

Вдруг чей-то голос (совершенно мне незнакомый), произнёс:

– Он скоро умрёт!

Эти слова слышали и другие. Делэтр, казалось, искренне раскаивался во всём том зле, которое когда-либо причинил своим подчинённым, в особенности нам, унтер-офицерам. Думаю, не было ни единого человека в полку, который не желал бы его смерти. За глаза мы называли его «Жестокий Пьер».

17-го ноября утром, как только рассвело, мы собрались и, построившись плотными колоннами, выступили с целью занять позиции на стороне дороги, противоположной полю сражения. Прибыв, мы увидали перед собою на возвышенности часть русской армии, а за ней был лес. Мы тотчас же развернулись линией, лицом к лицу с неприятелем. Наш левый фланг упирался в овраг, пересекавший дорогу, и к которому мы были обращены тылом. Эта дорога, вдавленная, с высокими краями, могла защитить и укрыть от неприятельского огня всех находящихся на ней. Наш правый фланг состоял из фузилеров-егерей, и голова его находилась на расстоянии ружейного выстрела от города. Перед нами, метрах в двухстах пятидесяти, находился полк Молодой Гвардии под командой генерала Люрона. Справа стояли старые гренадеры и егеря. Всеми нами командовал лично сам Император, пеший. Он прошёл твёрдой поступью, как в дни больших парадов, и встал впереди, перед неприятельскими батареями.

Я шёл с двумя своими друзьями, Гранжье и Лебудом, позади адъютанта – майора Делэтра, и когда русские заметили нас, их артиллерия, отстоявшая от нас на расстоянии полувыстрела, открыла огонь. Первым пал полковой адъютант – майор Делэтр: ядром ему перебило обе ноги, как раз над коленями и высокими кавалерийскими сапогами. Он упал не вскрикнув, и даже не застонав. В ту минуту он шёл пешком, ведя лошадь под уздцы и держа уздечку правой рукой. Когда он упал, мы остановились, потому что он лежал поперёк узкой дороги. Чтобы продолжать путь, надо было перешагнуть через его тело, и так как я шёл непосредственно за ним, то мне первому пришлось сделать это. Проходя, я взглянул на него: глаза его были открыты: он судорожно стучал зубами. Он узнал меня и назвал по имени. Я подошёл, и он громко произнёс: «Ради Бога, прошу вас, возьмите мой пистолет и застрелите меня!»

Но никто не решился оказать ему эту услугу и, не говоря ни слова, мы пошли дальше, и к счастью, потому что не успели мы сделать шести шагов, как второй залп уложил ещё троих наших – добив и адъютант – майора.

Сразу после этого подошёл Император, и бой начался. Артиллерия врага наносила нам страшный урон. Чтобы отвечать им, мы имели всего несколько орудий, но часть из них скоро была уничтожена. Наши солдаты встречали смерть стойко, не дрогнув, до двух часов дня мы были в таком ужасном положении.

Во время сражения русские послали часть своей армии занять позицию на дороге за Красным, чтоб отрезать нам отступление, но Император помешал им, отправив против них батальон Старой Гвардии.

Пока мы стояли под пушечным огнём неприятеля, и наши силы постепенно убывали, мы заметили позади и левее нас остатки армейского корпуса маршала Даву, окружённых казаками, но спокойно направляющихся к нам. Среди них я заметил повозку маркитанта с его женой и детьми. В неё попало ядро, предназначавшееся для нас: в ту же минуту раздались отчаянные крики женщины и детей, но мы не могли узнать, убит ли кто из них, или ранен.

Именно тогда Голландские гренадеры Гвардии покинули важную позицию – русские немедленно установили там свои пушки и открыли огонь. С этого момента наше положение стало нестерпимым. Один полк, посланный против них, вынужден был отступить, другой добрался до подножия возвышенности с батареями, но был остановлен кирасирами. Тогда он отступил немного влево от батарей и построился в каре. Неприятельская кавалерия бросилась к ним, чтобы прорваться сквозь их ряды, но вольтижёры встретили их мощным огнём и убили множество из них. Вторая атака закончилась так же. Но третья атака при поддержке картечного огня, была успешной. Полк смяли. Враг ворвался в ряды вольтижёров и закончил сабельным боем. Несчастные вольтижёры, почти все молодые солдаты, с обмороженными ногами и руками, не могли держать оружие, и были полностью перебиты.

Эта сцена происходила на наших глазах, но мы ничем не могли помочь. Всего одиннадцать человек вернулось; остальные были убиты, ранены или захвачены в плен и угнаны сабельными ударами в лес, лежащий напротив нас. Сам полковник, как и многие офицеры, покрытый ранами, был взят в плен.

Я забыл сказать, что в ту минуту, когда мы выстраивались для боя, полковник скомандовал: «Знамёна и старшие колонн на линию!»

Я был старшим колонны правого фланга нашего полка, но нас забыли отозвать назад, а так как я считал делом чести не покидать своего поста, то и простоял в этом положении, с ружьём в руке в течение часа, и не шевельнулся, несмотря на пролетающие ядра и пули.

К двум часам мы потеряли треть наших людей, но фузилеры – егеря пострадали больше нас – находясь ближе к городу, они подвергались более мощному обстрелу. С полчаса назад Император удалился с первыми полками Гвардии по главной дороге. На поле сражения оставались только мы и ещё несколько человек из различных подразделений, лицом к лицу с более чем 50 000 войск неприятеля. Маршал Мортье отдал приказ отступать. Мы начали движение, отступая шагом, как на параде, преследуемые русской артиллерией, обстреливавшей нас картечью. При этом мы несли не очень тяжело раненных товарищей.

Момент, когда мы покидали поле сражения, был ужасен, наши бедные раненые, видя, что мы их покидаем на поле смерти, окружёнными неприятелем, с трудом ползли за нами на коленях, окрашивая снег своей кровью, они подымали руки к небу, крича и умоляя о помощи. Но что мы могли поделать? Ведь та же участь ежеминутно ожидала нас самих: отступая, мы вынуждены были оставлять на произвол судьбы всех, кто выбывал из наших рядов.

Проходя мимо того места, где стояли фузилеры – егеря, я увидел нескольких из своих близких товарищей распростёртых мёртвыми на снегу и страшно изувеченных картечью. Среди них был Капон, родом из Бапома, мой хороший друг.

Пройдя позицию фузилеров – егерей мы вошли в город и слева увидели пушки, которые, защищая нас, стреляли по приближавшимся русским войскам; при орудиях находилось около сорока человек артиллеристов и лёгкой пехоты – все, что осталось от бригады генерала Лоншана. Сам он возглавил остатки своих частей, приняв решение либо спасти их, либо умереть вместе с ними.

Увидев нашего полковника, он подошёл к нему с распростёртыми объятиями. Они обнялись как друзья, которые долго не виделись и, которые, возможно, встретились в последний раз. Генерал со слезами на глазах показал полковнику на две пушки и горсть людей, бывших в его распоряжении.

– Посмотрите, – сказал он, – вот все, что у меня осталось!

Они прошли вместе Египетскую кампанию.

По поводу этого сражения Кутузов, главнокомандующий русской армией, сказал, что французы вместо того, чтобы быть удручёнными жестокой нуждой, в которой находились, напротив, с каким-то бешенством атаковали истреблявшие их пушки. Английский генерал Вильсон, присутствовавший на сражении, называл его «Битвой героев». Так можно сказать о нас, и только о нас, о тех, которые с несколькими тысячами войска противостояли девяностотысячной русской армии.

Генерал Лоншан с остатками своей бригады был вынужден оставить свои орудия, для перевозки которых не было лошадей, и отступать вместе с нами, используя в качестве прикрытия рельеф местности и постройки.

Как только мы вошли в Красное, русские, располагавшиеся у отдалённых домов с пушками, укреплёнными на санях, открыли картечный огонь. Ранило троих солдат из нашей роты. Одна пуля, задев моё ружье и повредив плечо, ударила в голову молодому барабанщику, шедшему впереди, и убила его наповал. Город Красное делится на две части глубоким оврагом, через который надо было переправиться. Прибыв туда, мы увидали на дне целое стадо быков, погибших с голода и холода; они так замёрзли, что нашим сапёрам не удалось их разрубить. Из-под снега торчали одни головы, глаза у них были открыты, а все остальное было занесено снегом. Эти быки принадлежали армии и не смогли добраться по назначению, они погибли от холода и недостатка корма.

Все дома этого небольшого города и большой монастырь были переполнены ранеными, которые, увидев, что мы покидаем их, громко кричали. Мы вынуждены были бросить их на произвол беспощадного врага, который грабил их, не обращая внимания ни на их несчастное положение, ни на раны.

Русские всё ещё преследовали нас, но медленно и не нанесли нам большого вреда. Дорога, по которой мы шли, пролегала по дну глубокой котловины, поэтому пули пролетали над головами и не попадали в нас, а небольшое количество кавалерии, сопровождавшей нас справа, препятствовало неприятелю подойти к нам ближе.

В четверти лье от города стало спокойнее. Мы шагали, печально размышляя о нашем положении, и о несчастных товарищах, оставшихся в руках врага. Мне казалось, я все ещё слышу их просьбы о помощи и, оглядываясь назад, мы видели, как некоторых раненых русские раздели почти догола и бросили. Нам удалось спасти несколько человек, по крайней мере, на время, мы собрали для них все, что могли, чтобы одеть и защитить от холода.

В тот день Император ночевал в деревушке Ляды, все дома в ней построены из дерева. Наш полк расположился бивуаками немного подальше. Проходя по деревне, я остановился возле жалкой лачуги погреться у разведённого там костра. Тут мне опять посчастливилось встретить сержанта Гиньяра и его венгерку-маркитантку. С ними я поел овсяного супа и немного конины, чем и подкрепил свои силы. В этом я сильно нуждался, поскольку сильно ослабел – целых двое суток я почти ничего не ел. Гиньяр рассказал мне, что в сражении его полк понёс большие потери, но пострадал не так сильно как мы, что он часто вспоминал обо мне, и теперь очень рад меня видеть живым и невредимым. Он расспрашивал меня о капитане Дебонне, но я не видел его после 16-го ноября. Я расстался с Гиньяром и вернулся в свой полк, расположившийся у дороги. Эта ночь была очень тяжела – дул сильный ветер, от мокрого снега одежда наша полностью отсырела, а наш костёр был очень маленький. Но это всё ещё пустяки по сравнению с тем, что ожидало нас впереди.

Этой ночью к нам приходили погреться многие из стрелков. Я расспрашивал их о своих друзьях, особенно о двоих таких же велитах, как и я. Одного из них звали Александр Легран, по прозвищу «Четыре сына Эмона» из Валансьена, а другого – Лапорт из Касселя, что недалеко от Лилля, позже он погиб от картечного огня.

В полночь один из часовых сообщил мне, что в нашу сторону движется всадник. Я взял двоих солдат и побежал посмотреть, кто это. Подойдя ближе, я действительно различил всадника; впереди шёл пехотинец, которого всадник, похоже, гнал перед собой. Подъехав к нам, стало ясно: это был драгун Гвардии, который, чтобы добыть продовольствия себе и своей лошади, забрался ночью в русский лагерь, а чтобы не привлекать ничьего внимания, надел каску убитого им в тот же день русского кирасира. Таким образом, он объехал часть неприятельского лагеря, стащил связку соломы, немного муки, ранил одного часового на передовом посту, и сбил с ног другого, которого и взял в плен. Этот удалой драгун – Миле из Конде, остался с нами до утра. Миле признался мне, что рисковал жизнью не для себя, а ради своей лошади – для Каде, как он называл её. Во что бы то ни стало, он хотел достать ей корм, говоря, что если он спасёт свою лошадь, то и лошадь в свою очередь спасёт его. Уже во второй раз после Смоленска, он пробирался в лагерь русских. В первый раз он увёл с собой коня в уздечке.

Ему посчастливилось вернуться во Францию со своим конём, с которым он уже прошёл кампании 1806–1807 гг. в Пруссии, в Польше, 1808 г. – в Испании, 1809 г. – в Германии, 1810–1811 гг. – в Испании, 1812 г. – в России, затем 1813 г. – в Саксонии и 1814 г. – во Франции. Его бедная лошадь погибла при Ватерлоо, после того, как участвовала в 12-ти больших сражениях под командованием самого Императора, и в 30-ти других, более мелких битвах. В течение этой злополучной кампании мне посчастливилось ещё раз встретить Миле: он топором прорубал отверстие во льду озера, чтобы напоить лошадь. Однажды я видел его на крыше сарая, объятого пламенем – он рисковал сгореть – и всё ради своего коня, чтобы добыть для него немного соломы. Бедным животным приходилось иногда даже грызть кору деревьев, чтобы не умереть от голода.

Другие солдаты тоже последовали примеру Миле, и тоже делали вылазки в лагеря русских за продовольствием. Многих схватили и расстреляли. Нужда дошла до такого уровня, что солдаты покидали свои полки, едва заметив любую тропинку, ведущую от дороги, надеясь найти какую-нибудь деревню, если можно назвать так кучку жалких лачуг, построенных из брёвен, и где вообще ничего не было. Я никак не мог понять, на что живут эти крестьяне. Те, кто подвергал себя риску, совершая подобные вылазки, возвращались, иногда принося с собой куски хлеба – чёрного как уголь, сделанного из смеси соломы и ячменных зёрен и, вдобавок, такого жёсткого, что невозможно было от него откусить, тем более что губы у всех нас потрескались от мороза. За всё время этой злосчастной кампании я ни разу не видел, чтобы наши солдаты хоть раз привели корову или барана. Никто не знает, чем живут эти дикари. Скота у них нет, иначе бы хоть кто-нибудь его видел. Это страна Дьявола, будь она проклята!