ГЛАВА VIII

После сражения при Малоярославце Пикар уже не шёл со своим полком, его назначили эскортировать обоз, являвшийся частью Императорского обоза. Этот отряд постоянно опережал армию на два-три дня, так что ему не пришлось испытать столько бедствий, сколько испытывали другие. Их было всего четыреста человек, и у них всегда была возможность найти продовольствие. У них имелись также повозки и лошади. В Смоленске они запаслись сухарями и мукой на несколько дней. В Красном им посчастливилось уйти за 24 часа до русских. В Орше они опять запаслись мукой. В каждой деревне они всегда могли найти себе приличное жилье или, хотя бы, почтовый пункт. А нас было более ста пятидесяти тысяч, из которых в живых не осталось и половины, жильём нам служили леса и болота, а пищей – конина и вода, да и то не всегда. Словом, мой товарищ начал терпеть нужду лишь с того момента, как он встретился со мной.

Пикар сообщил мне, что человек, лежавший у нашего костра, был ранен вчера польскими уланами в стычке, происходившей во второй половине дня. Вот что он мне рассказал:

«Более шестисот казаков и другой кавалерии напали на наш обоз. Находясь под прикрытием наших повозок, образовавших каре вокруг нас на дороге, очень широкой в этом месте, мы дали им подойти так близко, так что первый залп уложил сразу одиннадцать человек. Столько же, если не больше, были ранены и умчались на своих конях. Затем подоспели польские уланы из корпуса генерала Домбровского и завершили разгром. Человек у костра был взят ими в плен, как и несколько других, но они почему-то бросили его».

– После атаки, о которой я говорил, – продолжал Пикар, – произошла некоторая сумятица. Те, что вели повозки по узкой дороге перед лесом, старались пройти первыми, чтобы поскорее очутиться в лесу, под защитой деревьев. Часть обоза, надеясь найти лучший путь, пошла по краю оврага, но не заметила глубокую рытвину, присыпанную снегом, поэтому первый зарядный ящик свалился в неё вместе с двумя конями.

Остальные повозки избежали этой участи, объехав слева, но не знаю, прибыли ли они благополучно на место назначения, или нет. Меня с двумя егерями, оставили охранять этот ящик, пообещав вскоре прислать людей и лошадей, чтобы вытащить его или забрать его содержимое. Но час спустя, когда начало темнеть, мимо проходили девять отставших солдат из разных корпусов. Увидев опрокинутый ящик, и заметив, что охраняют его только трое, сломали его под предлогом поиска пищи, и не желали слушать никаких наших возражений и уговоров.

Видя, что все наши усилия напрасны, мы последовали их примеру, забрали и спрятали всё, что смогли найти. Но было уже поздно, всё лучшее пропало, а лошади изрезаны на куски. Мне достался этот белый плащ, я думаю, он мне пригодится. Одно непонятно, куда девались те два егеря, которые были со мной.

Я объяснил Пикару, что солдаты, разграбившие ящик, принадлежали к Великой Армии, и что если б он задал им пару вопросов, они рассказали бы ему ещё больше чем я.

– По правде сказать, Пикар, они правильно поступили, потому что русские скоро будут здесь.

– Вы правы, – отвечал Пикар, – вот почему нам надо привести в порядок наше оружие.

– Прежде всего, я должен отыскать своё ружье, – сказал я, – я никогда не расставался с ним. Вот уже шесть лет, что я ношу его, и так с ним сроднился, что даже ночью среди целой массы ружей узнаю его на ощупь, или даже по звуку, если оно упадёт.

Поскольку в эту ночь снегопада не было, мне удалось отыскать своё ружье. Пикар шёл за мной и светил смоляной лучиной.

После осмотра обуви – дела очень важного – мы зажарили кусок конины, которой Пикар сделал солидный запас. Поев, и запив кусочками замерзшего снега с водкой, мы положили в ранцы по куску мяса и, стоя у костра, молча грели руки, размышляя, что делать дальше.

– Ну, – спросил он, – куда мы теперь направимся?

– Это адская музыка в моих ушах до сих пор, – сказал я.

– Возможно, мы ошибаемся. Может быть, это заря или сигнал наших конных гренадер! Вы же знаете это:

Я прервал Пикара, заметив, что вот уже две недели как зари не существует, у нас нет больше кавалерии, а из того, что осталось, сформировали один эскадрон, так называемый, «Священный Эскадрон». Им командовал самый старый маршал Франции: генералы состояли в нём вместо капитанов и полковников, а другие офицеры в качестве солдат; такой же был и батальон, называемый, «Священным Батальоном». Словом, из сорока тысяч кавалерии у нас осталось не более тысячи.

Не дав ему времени на ответ, я добавил, что слышанная нами музыка, несомненно, сигнал сбора русской кавалерии, и что она заставила его вылезти из багажного ящика.

– Oh, mon pays, не это заставило меня вылезти, а ваше желание поджечь этот ящик.

Едва успев произнести эти слова, Пикар вдруг схватил меня за руку и проговорил:

– Молчите! Ложитесь!

Я моментально лёг. Он сделал так же и прикрыл огонь кирасами. Я посмотрел вверх и увидел русскую кавалерию, тихо проезжавшую над нами.

Так продолжалось с четверть часа. Наконец, когда она прошла, Пикар сказал мне: «Пойдём!» Взявшись за руки, мы оба направились в ту сторону, откуда появилась кавалерия.

Через некоторое время Пикар остановился и тихо сказал:

– Надо передохнуть, мы в безопасности, по крайней мере, пока. И повезло же нам! Если б этот раненый медведь – он имел в виду казака – заметил своих, он заревел бы как бык, привлёк их, и тогда Бог знает, что стало бы с нами. Кстати, надо вернуться: я забыл нечто важное – котёл, лежащий по ту сторону ящика – он для нас нужнее всего того, что было в ящике. Видя, что я не очень-то соглашаюсь с ним, он проговорил решительно: «Ну, идём, иначе мы умрём от голода».

Мы вернулись к своему бивуаку. Костер почти погас, а бедняга-казак в страшных мучениях катался по снегу, попав головой в самый костёр. Мы ничем не могли помочь ему, однако подложили под него овчинные чепраки, чтобы он, по крайней мере, мог умереть спокойно.

– Он ещё далёк от смерти, – заметил Пикар – Посмотрите на его глаза – они сияют как свечи!

Нам почти удалось усадить его, придерживая под руки, но только мы его оставили, он упал лицом в огонь. Мы вытащили его как раз вовремя, иначе он бы сгорел. Мы оставили его и принялись искать котёл и, хотя он был повреждён, Пикар всё-таки привязал его мне за спину.

Затем мы пробовали взобраться на кручу, чтобы до рассвета добраться до лесу, где сможем найти убежище от холода и неприятеля. Два раза мы скатывались вниз. Наконец нам удалось проложить себе дорогу. Мы взобрались наверх как раз на том месте, откуда я свалился накануне, и где недавно прошла кавалерия. Мы остановились перевести дух, и решить, куда идти.

– Прямо, – решил Пикар, – идите за мной!

С этими словами он пошёл, а я за ним, но пройдя шагов двадцать, он вдруг исчез в яме, глубиной, примерно, шесть пье. Кое-как он встал, молча протянул мне своё ружье, и я помог ему вылезти. Но только он вылез, как принялся клясть и русского Бога, и Наполеона, называя его «салагой – новобранцем».

– Да, это дурацкий поступок салаги, новичка, так долго оставаться в Москве. Двух недель было бы совершенно достаточно, чтобы съесть и выпить всё, что там нашлось, но застрять на 34 дня и дождаться зимы! Я называю это глупостью и будь он здесь, – прибавил он, – я сказал бы ему прямо в лицо, что так нельзя обращаться с армией! Господи, Боже, я многое видел за шестнадцать лет! В Египте, в песках Сирии мы страдали, это правда, но то были пустяки по сравнению с этими снежными пустынями!

И он начал дуть себе на руки, пытаясь согреть их.

– Полно, бедный мой Пикар, теперь не время рассуждать, надо действовать. Возьмём левее, может, найдём дорогу получше!

Пикар вынул шомпол из своего ружья и пошёл, прощупывая снег. Но снег был глубок. В конце концов, мы прошли недалеко от того места, где он упал. Мы продолжали осторожно идти вперёд. На полпути до леса мы были остановлены оврагом вроде того, где мы провели ночь. Мы спустились в него и с великим трудом вскарабкались на ту сторону. Там пришлось опять передохнуть, до такой степени мы устали.

Справа от нас огромной скоростью неслись чёрные тучи. Эти тучи вместе с северным ветром предвещали нам свирепую метель, и, судя по всему, день предстоял ужасный. Буря ревела в лесу меж сосен и берёз, и ветром нас отбрасывало назад. Порой мы падали в скрытые под снегом ямы. Наконец, через час мы прибыли в намеченное место, и тотчас снег повалил густыми хлопьями.

Буря свирепствовала с такой силой, что вокруг нас ежеминутно валились деревья, их ломало или выворачивало с корнем, так что пришлось нам выйти из леса. Мы шли по опушке, держа ветер с левой стороны, но наткнулись на большое озеро, которое мы бы легко перешли, если бы оно достаточно замёрзло и лежало на нашем пути. Но нам следовало идти в другую сторону. Наконец, не имея возможности двигаться дальше из-за снега, слепившего нам глаза, мы решили укрыться под двумя берёзами и дождаться прекращения бури.

Мы уже довольно долго топтались на месте, чтобы не отморозить себе ноги, и тут я заметил, что ветер немного стих. Я обратил на это внимание Пикара и предложил идти дальше. Мы нашли хороший путь, чтобы обойти озеро, как вдруг Пикар остановился и пристально посмотрел вперёд. Затем он схватил меня за руку и прошептал:

– Тише!

Потом оттащив меня за куст, он добавил тихо:

– Разве вы не видите?

– Ничего, а что это?

– Дым. Бивуак.

В самом деле, присмотревшись, я увидал то же самое. У меня промелькнула в голове неожиданная мысль, и я сказал Пикару:

– А что, если это бивуак той русской кавалерии, что мы видели утром?

– Скорее всего, да, – отвечал он, – сообразно с этим нам и надо действовать. Утром до нашего отправления мы сделали большую ошибку, не зарядив ружья, когда были возле огня. Теперь же, когда наши руки окоченели, а дула наших ружей забиты снегом, это невозможно сделать.

Шёл небольшой снег и небо прояснилось. Вдруг, я увидел на берегу озера за кустом лошадь, грызшую берёзовую кору. Я указал на неё Пикару. Он подумал, что вероятно здесь ночевала русская кавалерия, а так как на этой лошади не было сбруи, то очевидно она ранена и её здесь оставили.

Едва он это сказал, как лошадь подняла голову, заржала и спокойно направилась прямо на нас. Остановившись возле Пикара, она принялась обнюхивать его, как старого знакомого. Мы не решались ни двинуться, ни заговорить. А чёртова лошадь всё стояла, прикасаясь головой к мохнатой шапке Пикара, который затаил дыхание, опасаясь, что сейчас появятся её хозяева. Но заметив, что она ранена в грудь, мы окончательно убедились, что эта лошадь брошена, и бивуак тоже. Через минуту мы вышли на полукруглую площадку с несколькими кострами, где валялось семь лошадей, убитых и частью съеденных. Это позволило нам предположить, что здесь ночевало более двухсот человек.

– Это они! – проговорил Пикар, сунув руку в золу, чтобы согреть её, – в этом не может быть сомнения; вот рыжая лошадь, которую я узнаю. Она была в стычке и служила мне мишенью. Я даже, кажется, не ошибусь, если скажу вам, что отправил её хозяина на тот свет.

Осмотревшись, мы занялись разжиганием костра, расположенного перед укрытием, которое, похоже, занимал командир отряда. Снег прекратился, и сильный ветер сменился полным затишьем. Мы решили сварить суп. У нас был свой запас конины, но мы сочли более правильным пока оставить его, так как пищи и без того имелось предостаточно. С помощью моего топорика Пикар отрезал один кусок свежего мяса для супа, а другой про запас, чтобы захватить с собой. Мы пробовали прорубить лёд, чтобы достать воды, но не имели для этого, ни сил, ни терпения. Мы отогрелись, и возможность поесть супа привела меня в радостное настроение. Когда человек попал в беду, как мало нужно, чтобы сделать его счастливым! Наш котёл в том состоянии, в каком он находился, не мог нам служить, но Пикар, энергичный и уверенный в себе, решил его починить. Он срубил сосну толщиною в руку, на расстоянии около полутора пье от земли. Эта часть оставшаяся часть сыграла роль, своего рода, наковальни. Другой отрезок ствола такой же длины стал молотом. Пикар обернул его тряпкой, чтобы не шуметь и занялся ремеслом котельника. Он пел, отбивая такт своим молотом, ту самую песенку, которую всегда пел во время ночных переходов:

Услышав этот басистый, мощный голос, я не мог удержаться от замечания:

– Mon vieux camarade, вы забыли – сейчас не время для пения.

Пикар с улыбкой посмотрел на меня и, не отвечая, продолжал:

Наконец заметив, что я нервничаю из-за его пения, он замолк и показал мне котёл, уже принявший другую форму и годный к употреблению.

– Помните, – спросил он, – день сражения при Эйлау, когда мы стояли возле церкви?

– Разумеется, – отозвался я, – погода была точно такая же, как сегодня, тем более что бешеное русское ядро сорвало тогда с моего ранца наш ротный котёл. Вы что, забыли, Пикар?

– Клянусь Богом, нет! Вот почему я вас и спрашиваю – разве нельзя было тогда с помощью терпения и старания починить этот котёл?

– Конечно, нет, как и те две головы, что оторвало тогда это ядро – головы Грегуара и Лемуана.

– Чёрт подери, как это вы до сих пор помните их имена?

– И никогда не забуду: Грегуар был велитом, как и я, и моим старым другом. В тот день в котле хранились бобы и сухари.

– Да, – отвечал Пикар, – они разлетелись и осыпали нас. Господи, что за денёк был!

Пока мы так беседовали, в нашем котле растаял снег. Мяса мы туда положили много, чтобы не только сейчас поесть, но и чтобы сделать запас в дорогу. Из любопытства я заглянул в свою холщовую сумку, найденную накануне. В ней лежали три хлопчатобумажных платка, две бритвы и несколько писем на французском языке, отправленных из Штутгарта, на имя г-на Жака, баденского офицера из драгунского полка. Письма были от его сестры и полны нежности. Я хранил их, но после того как я попал в плен, они пропали.

Сидя перед огнём у входа в крытое убежище и повернувшись спиной к северу, Пикар открыл свой ранец. Он вытащил оттуда платок, в одном уголке которого была завязана соль, а в другом немного овсянки. Давно уже я не видел такой роскоши, мой рот наполнился слюной при одной мысли, что съем суп, подсоленный настоящей солью, а не порохом.

От ужасной усталости и тепла костра меня разморило. Я сказал Пикару, что сейчас засну.

– Ну, так что ж, – отвечал Пикар, – отдыхайте, а я пока присмотрю за супом, вычищу и заряжу наше оружие. Сколько у вас патронов?

– Три пакета по пятнадцать штук.

– Отлично, а у меня – четыре. Это составит всего сто пять штук. Более чем достаточно, если повстречается человек двадцать пять казаков. Ну, спите!

Я не заставил себя долго упрашивать, завернулся в свою медвежью шкуру и, вытянув ноги к огню, заснул. Я уже крепко спал, вдруг Пикар разбудил меня.

– Mon pays, вот уже два часа, как вы спите сном праведника. Я поужинал. Теперь ваша очередь обедать, а мне спать. Наши ружья вычищены и заряжены. Покараульте теперь и вы, а когда я отдохну, мы отправимся.

Он закутался в свой белый плащ и улёгся, а я, зажав котёл между колен, с большим аппетитом принялся за суп. Кажется, за всю свою жизнь я никогда не ел, да и, возможно, уже и не поем с таким наслаждением.

После трапезы я приступил к обязанностям часового. Не прошло и пяти минут, как раненая лошадь, найденная нами по прибытии, заржала и галопом понеслась на середину озера. Там она остановилась и заржала снова. Ей ответили несколько других лошадей, и она помчалась в ту сторону, откуда ей отвечали. Я спрятался среди маленьких елей и увидел, что лошадь присоединилась к отряду кавалерии, переходившему через озеро. Он состоял из двадцати трёх человек. Я окликнул Пикара, заснувшего так крепко, что он меня совершенно не слышал, и мне пришлось дёргать его за ноги. В конце концов, он открыл глаза.

– Ну, что такое? Что случилось?

– Быстрей, Пикар! Вставайте! На озере русская кавалерия. Нужно уходить.

– Оставьте меня в покое, я это заслужил.

Очень жаль, mon vieux, но вы сами велели мне предупредить вас, очень вероятно, что могут прийти и другие.

– И то, правда! Вот, проклятое ремесло! Где они?

– Немного правее и слишком далеко для выстрела.

Немного позже появилось ещё пять человек, прошедших мимо нас на половинном расстоянии ружейного выстрела. В то же время мы увидали, как передние остановились, спешились и, держа лошадей под уздцы, стали вокруг того места, где они ранее, вероятно, сделали прорубь, чтобы напоить лошадей, видно было, как они стучали по льду древками пик, чтобы пробить новообразовавшийся лёд.

Мы решились сняться с лагеря как можно скорее, выйти на дорогу и присоединиться к армии, если получится. Было часов 11, таким образом, до наступления темноты у нас было около 4-х часов. Я не думал, что армия далеко, так как русские караулили нас у перехода через Березину, где должны были собраться остатки всей нашей армии.

Мы торопились. Пикар сунул в свой ранец большой запас мяса, я набил битком свою холщовую сумку. Пикар намеревался выбраться на дорогу тем самым путём, по которому мы пришли, вдоль опушки леса. Если русские нас заметят, мы сможем спрятаться в лесу, а если нет, мы пойдём по уже знакомой дороге.

И вот мы пустились в путь. Пикар нёс более пятнадцати фунтов сырого мяса, а я нёс котёл с варёным мясом. Пикар сказал мне, что всегда любил носить провизию на марше, а не что-либо другое, потому что спустя несколько дней оказывался менее нагруженным, чем остальные. В подтверждение сказанного он хотел процитировать мне Эзопа, как вдруг с другого берега озера раздалось несколько ружейных выстрелов. «Назад! В лес!»– проговорил Пикар, но шум прекратился и мы продолжали путь.

Буря, утихшая утром, грозила разыграться снова. Огромные тучи скучились над лесом, и в нем стало так темно, что мы опасались в него войти, чтобы спрятаться. Пока мы решали, что делать, снова послышались ружейные выстрелы, но уже гораздо ближе. Потом мы увидели два отряда казаков – они старались окружить семерых наших пехотинцев, спускавшихся с пригорка, которые, по-видимому, вышли из маленькой деревушки, лежавшей на противоположной стороне озера. Мы видели, как они стреляли по неприятелю, а потом начали отступать в сторону озера, чтобы добраться до леса, где мы находились, и ускользнуть.

Всего казаков было около тридцати. Половина из них спустилась к берегу озера, чтобы отрезать солдатам отступление. Наше оружие было заряжено, и тридцать патронов лежали в сумке, готовые хорошенько угостить их, если казаки направятся в нашу сторону и, может быть, даже, спасти наших товарищей, оказавшихся в очень сложной ситуации. Пикар, не спускавший с них глаз, сказал мне:

– Mon pays, заряжайте ружья, я перебью их как уток. Первый залп сделаем вместе.

Тем временем наши солдаты продолжали отступать. Пикар узнал в них тех самых, что накануне разграбили зарядный ящик, который он стерёг, но теперь их осталось только семеро. До отряда всадников оставались не более сорока шагов, когда Пикар, хлопнув меня по плечу, воскликнул:

– Слушай мою команду! Пли!

Казаки застыли на месте от неожиданности, один из них упал. Увидев это, они тут же рассыпались в разные стороны. Только двое остались помогать раненому, сидевшему на льду, опершись на левую руку. Пикар, не теряя времени, послал вторую пулю – она ранила лошадь. Эти двое тотчас пустились бежать, бросив своего раненого товарища и прячась за лошадьми, которых вели под уздцы. Слева громко закричали, и мы увидели, что наши солдаты окружены. Те казаки, что ранее оставили своего раненого товарища, вернулись за ним, а так как он не мог идти, они поволокли его по льду, держа за ноги.

Мы заметили казака, поставленного наблюдать за нами. Он то и дело посматривал на то место, где нас уже не было после перебежки, сделанной нами после первого залпа. Пикар не удержался и выстрелил – казак, поражённый в голову, зашатался, наклонился вперёд и упал с лошади. Он был мёртв.

При звуке выстрела те, что окружали наших несчастных солдат, удивлённо оглянулись. Наши пехотинцы дали залп по ним почти в упор и свалили сразу четверых казаков. И с той, и с другой стороны раздались яростные крики. Схватка стала всеобщей, разгорелась жаркая битва. Мы были уже готовы всеми силами поддержать наших товарищей, как вдруг внезапно поднялась сильная буря, до того уже предупреждавшая нас о себе. Снег, не перестававший валить с самого начала стычки, стал такой густой, что полностью ослепил нас. Нас окутала вьюга, и пришлось держаться друг за друга, чтобы устоять против ветра. Внезапно всё прекратилось, и в шести шагах мы увидели неприятеля, который, тоже заметив нас, испускает дикий рёв. Наши руки закоченели, мы не могли стрелять. Не поворачиваясь к ним спиной, мы обнажили штыки, и ушли в лес, а они удалились, пустив лошадей в галоп.

У кромки леса мы увидели других троих пехотинцев, которых преследовали пятеро казаков, подскакавших с противоположной стороны. Мы дважды выстрелили в преследователей, но неудачно, приготовились стрелять снова, но вдруг лёд треснул и несчастные провалились в озеро вместе с двумя ближайшими к ним казаками. Бедняги попали на то самое место, где поутру русские кололи лёд, чтобы напоить коней, новый лёд оказался недостаточно крепок и не выдержал. Третий казак, видя, что двое скакавших перед ним товарищей исчезли, хотел остановить лошадь. Но она взвилась на дыбы, поскользнулась, упала на всадника и скрылась в проруби вместе со своим хозяином.

Нас объял ужас, а те казаки, что преследовали нас так и замерли на месте, не пытаясь даже помочь своим товарищам. С того места, где мы находились, были слышны кошмарные крики, доносившиеся из проруби. Несколько раз появлялись головы коней, но бурлящая и выплескивавшаяся на лёд вода, поглотила их.

Появилось ещё десять всадников, с командиром. Несколько человек, подъехав к роковому месту, погружали туда свои пики и вытаскивали их, но до дна, как будто, не доставали. Они посмотрели на нас и ускакали. Воцарилась полная тишина.

Мы опять одни в этом пустынном месте и, опираясь на ружья, смотрели на озеро, где лежали тела убитых. После недолгого молчания, Пикар сказал:

– Мне очень хочется покурить. Хорошо бы поискать табака у них. Я буду очень расстроен, если мне не посчастливится.

Я заметил, что слишком рискованно так поступать, ведь мы не знаем, где те всадники, которые сражались с первыми четырьмя нашими пехотинцами, и сразу же после моих слов появилась огромная толпа из казаков и крестьян, нёсших длинные шесты, они направлялись к проруби. За ними ехала повозка, запряжённая парой лошадей.

– Ну, прощай табак! – сказал Пикар.

Мы решили отойти подальше, и нашли ещё один брошенный бивуак, который, вероятно, тоже был разбит накануне. Мы спрятались и наблюдали за казаками. Они обобрали наших солдат, а потом крестьяне раздели их догола. Все это время я с большим трудом удерживал Пикара, чтобы он не уложил нескольких из этих грабителей.

Другая половина казачьего отряда, в сопровождении крестьян, подошла к проруби и принялась вытаскивать оттуда погибших. Увидев их занятыми этим делом, нам стало ясно, что оставаться тут больше незачем. Мороз немного ослаб, было около полудня. Двое казаков, объезжавших опушку, пошли за нами. Увидав их, Пикар рассердился.

– Если они нас заметили, как бы мы не старались, они всё равно от нас не отстанут. Скорее в лес – если их только двое, то мы с ними живо разделаемся!

Вдруг он остановился и разразился ругательствами:

– Чёрт их подери! Я рассчитывал, что разживусь у них табаком. Трусы! Они так боятся, что не смеют открыто атаковать нас!

Мы продолжали идти, держась по возможности поближе к лесу, но деревья, поваленные бурей, то тут, то там, преграждали нам путь. Их приходилось обходить. Мы опять оглянулись назад – двое казаков следовали за нами, шагах в тридцати от нас. Первый, без сомнения, увидел нас, и пришпорил коня, но остановился, поджидая своего товарища. Мы вошли в лес, чтобы незамеченными наблюдать за ними, и пошли как можно быстрее, то заходя в лес, то выходя из него. Мы хотели увести их как можно дальше от остальных.

Уже с полчаса мы производили эти маневры, как вдруг упёрлись в снежный вал, тянущийся до края оврага. Мы направились в лес, чтобы спрятаться. Казаки были уже совсем близко, но Пикар, знаток искусства войны, шепнул мне: «Мне хочется заманить их по ту сторону снежного вала, остальные не успеют прийти им на помощь».

Когда казаки убедились, что проехать нельзя, они спустились в овраг, чтобы выехать с другой стороны вала. Мы же тем временем перешли вал. Пока они были там, мы воспользовались случаем и вышли из леса, а поскольку нам казалось, что на какое-то время мы избавились от них, я остановился перевести дух – ноги мои подкашивались от усталости. Тут, обернувшись, Пикар увидел наших друзей собирающихся напасть на нас врасплох, хотя мы полагали, что они обогнали нас. Мы тотчас вошли в лес, немного покружили, вернулись, и увидели, что они медленно следуют друг за другом. Мы снова вошли в лес и побежали, чтобы сбить их с толку, потом опять вернулись и спрятались за кучкой маленьких, занесённых снегом сосен.

До первого всадника было шагов сорок. Пикар прошептал мне: «Вам, сержант, принадлежит честь первого выстрела, но дайте ему подойти поближе».

В эту самую минуту казак сделал пикой знак товарищу, чтобы тот двинулся вперёд. Затем повернул коня направо, прямо к месту нашей засады. Он был в четырёх шагах – я выстрелил и попал ему в грудь. Казак вскрикнул, и захотел было удрать, но тут на него бросился Пикар, схватил одной рукой уздечку, а другой проткнул казака штыком, и крикнул мне: «Ко мне, mon pays, берегитесь второго!» Едва он успел это проговорить, как подлетел другой с пистолетом и выстрелил в голову Пикару, который тут же, не выпуская уздечки, упал под лошадь. Я бросился вперёд, но увидев меня, казак бросил пистолет, помчался назад, на равнину, и оказался шагах в ста от нас. Я не мог выстрелить ещё раз, потому что моё ружье не было заряжено, а замерзшими руками быстро зарядить его невозможно.

Пикар уже стоял на ногах, а казак, которого я ранил, упал с коня, как мёртвый. Не теряя времени, Пикар отдал мне уздечку, а сам пробежал шагов двадцать вперёд, прицелился во второго и выстрелил ему в голову, но тот уклонился, пригнувшись к спине лошади, и ускакал. Пикар перезарядил ружье и сказал мне: «Победа за нами, но не надо медлить – воспользуемся правом победителя и посмотрим, не найдётся ли у этого человека чего-нибудь для нас подходящего, а потом уйдём, захватив лошадь!»

Я спросил Пикара, не ранен ли он. Он отвечал, что это пустяки, об этом поговорим после. Из-за пояса казака он вытащил два пистолета – один из них оказался заряженным, и сказал:

– Думаю, он притворяется мёртвым, я видел – он жив и временами открывает глаза.

Я привязал лошадь к дереву. С её всадника я снял саблю, а ещё нашёл у него красивую серебряную шкатулку, которая, насколько я знаю, принадлежала хирургу нашей армии. Я повесил её себе на шею, а саблю забросил в кусты. Казак носил два французских мундира под шинелью: кирасирский и красных улан Гвардии с орденом Почётного легиона, который Пикар немедленно снял. Кроме того, на нем было несколько прекрасных жилетов, сложенных вчетверо, в виде толстой пластины, которую пуля не смогла бы пробить. В его карманах мы нашли более трёхсот франков пятифранковыми монетами, двое серебряных часов, пять орденских крестов – всё это было снято с убитых и умирающих, или украдено из обозных повозок. Я уверен, что будь у нас больше времени, мы нашли бы ещё много всего. Пикар взял пику и незаряженный пистолет и спрятал их в кустах, затем мы собрались уходить. Пикар шёл впереди, ведя лошадь под уздцы, а мне, идущему за ним, захотелось узнать, что находится в чемодане, висевшем на крупе лошади и, насколько я понимаю, принадлежавшем офицеру – кирасиру нашей армии.

Я просунул руку внутрь и нащупал что-то очень похожее на бутылку. Я сообщил об этом Пикару, и тот немедленно скомандовал: «Стой!» В одну секунду чемодан был вскрыт, и я вытащил бутылку, содержавшую нечто похожее по цвету на можжевёловую водку. Пикар сделал глоток, даже не потрудившись понюхать, затем передал мне.

– Ваша очередь, сержант!

Невозможно описать то приятное ощущение, которое я испытал, отведав водки. Единодушно мы признали, что эта находка лучше всех остальных, и что ей надо разумно распорядиться. У меня в сумке лежала маленькая китайская фарфоровая чашка, которую я вёз из Москвы – вот мы и решили, что это будет наша мера – всякий раз, когда нам захочется выпить.

Мы углубились в лес, и спустя четверть часа тяжёлого пути из-за множества поваленных деревьев, мы, наконец, вышли на дорогу, шириною в 5–6 пье, ведущую в нужном нам направлении, в сторону большой дороги, где должна была пройти армия.

Успокоившись немного, я поднял голову и, взглянув на Пикара, заметил, что у него все лицо в крови. Кровь обледенела на его усах и бороде. Я сказал ему, что он ранен в голову. Он отвечал, что заметил это в ту самую минуту, когда его мохнатая шапка зацепилась за ветку, и по лицу потекла кровь, впрочем, ничего серьёзного. Он объяснил, что упал вовсе не от пистолетного выстрела, а по иной причине: держа лошадь под уздцы, в то время как подходил другой казак, он хотел выстрелить, но поскользнулся и, не выпуская из рук ни уздечки, ни ружья, очутился на спине, под брюхом у лошади. «Да и не время теперь обсуждать такие пустяки, – добавил Пикар, – вечером посмотрим».

Чтобы двигаться быстрее, я предложил Пикару сесть на лошадь вдвоём «Попробуем!» – согласился он. Тотчас же мы сняли с неё деревянное седло и, оставив только попону, уселись, Пикар впереди, а я позади. Выпив ещё немного водки, мы отправились, держа ружья поперёк, на весу. Ехали мы больше рысью, иногда пускались и в галоп. Временами на пути нам попадались поваленные деревья. Это привело Пикара к мысли срубить несколько деревьев, ещё не совсем упавших, чтобы таким образом соорудить баррикаду против кавалерии на тот случай, если бы она преследовала нас. Он слез с коня и, взяв мой топор, в несколько минут подсек несколько сосен и повалил их поперёк дороги в достаточном количестве, чтобы задать работы для двадцати пяти человек на целый час. Мы продолжали двигаться рысью ещё четверть часа, как Пикар вдруг остановился и сказал:

– Вот, черт! У этой татарской лошади такая тряская рысь!

Я отвечал, что лошадь мстит нам за своего убитого хозяина.

– О, сержант, – ответил Пикар, – водка развеселила вас, я вижу.

Пикар подоткнул под себя полы своего белого плаща, чтобы мягче сидеть, и ещё с четверть часа мы ехали уже шагом. Временам лошадь погружалась в снег по самое брюхо. Наконец, мы увидали дорогу, пересекавшую ту, по которой мы ехали – скорее всего, это была большая дорога. Но выходить на неё надо было с осторожностью. Мы спешились, взяли лошадь под уздцы, зашли в лес, и из укрытия внимательно осмотрели новую дорогу. Вскоре мы убедились, что это и в самом деле главная дорога, ведущая к Березине. Множество усеивавших её трупов, наполовину занесённых снегом, и пятна свежей крови привели нас к выводу, что совсем недавно тут прошла колонна французских пленных под русским конвоем.

Мы, без сомнения, находились позади русского авангарда, и, конечно, скоро за нами пройдут другие русские. Как тут быть? Надо было держаться дороги. Это единственное, что нам оставалось делать.

– Мне пришла в голову превосходная мысль, – сказал Пикар. – Вы будете арьергардом, а я авангардом. Я буду смотреть вперёд, не покажется ли кто-нибудь, а вы, друг мой, сядьте головой к хвосту и наблюдайте в свою очередь.

Но привести в исполнение идею Пикара оказалось нелегко, то есть, сесть спиной к спине, напоминая, как он выразился, двуглавого орла с парой глаз впереди и парой сзади. Мы выпили по стаканчику можжевеловки, спрятали остаток на случай крайней необходимости, и пустили лошадь шагом по тихому и печальному лесу.

Северный ветер усилился, и «арьергард» так промёрз, что еле держался, но к счастью, погода была хорошая, предметы можно было увидеть издалека, а дорога была совершенно прямая, и мы не опасались быть застигнутыми врасплох на поворотах. Мы ехали уже около получаса, как вдруг встретили на опушке леса семерых крестьян, как будто дожидавшихся нас. Одеты они были в овчинные тулупы, на ногах лапти. Они подошли к нам, поздоровались по-польски и, казалось, обрадовались, что встретили французов. Затем они объяснили нам, что вынуждены идти в Минск, где находится русская армия, поскольку их включили в состав ополчения. Таких вот крестьян силой заставляли идти против нас – повсюду, во всех деревнях казаки гнали их ударами кнута.

Мы продолжали путь, а когда крестьяне скрылись из виду, я спросил Пикара, понял ли он, о чем говорили крестьяне. Минск – одна из наших самых больших военных баз в Литве – там у нас были запасы продовольствия, и там должна была воссоединиться большая часть армии. Он отвечал, что все прекрасно понял и, что если это действительно правда, значит, «Папаша – тесть» сыграл с нами плохую штуку. Я не понял его намёка, тогда он повторил мне, что если это так, значит, австрийцы предали нас. Он собирался объяснить подробнее, но вдруг остановил лошадь и проговорил: «Смотрите-ка, впереди, похоже, колонна?» Я различил что-то чёрное, но вдруг оно скрылось. Через минуту голова колонны опять показалась, точно вынырнула из оврага.

Мы сразу поняли, что это русские. Тотчас повернули вправо и вошли в лес, но не прошли и четырёх шагов, как наша лошадь завязла по грудь в снегу и сбросила меня. Падая, я увлёк за собой и Пикара. Глубина снега в том месте была более шести пье, и нам стоило больших трудов выбраться из него. Тем временем, подлая лошадь удрала, но проложила нам путь в лес, которым мы и воспользовались. Не прошли мы и двадцати шагов, как лес настолько сгустился, что мы не могли идти дальше. Выбора не было – пришлось возвращаться. Лошадь мы нашли гложущей кору с дерева, к которому её и привязали. Мы отошли от неё как можно дальше и, отыскав куст достаточно густой, чтобы в нём спрятаться, приготовились защищаться. Между тем Пикар спросил меня, цела ли наша бутылка, не потеряна ли? К счастью, с ней ничего плохого не случилось, и мы решили выпить по чашечке. Пока я откупоривал бутылку, он занялся осмотром и чисткой наших ружей.

Прождав минут пять-шесть, мы увидали голову колонны, возглавляемую десятью или двенадцатью татарами или калмыками, вооружёнными, кто пикой, кто луком и стрелами, а по обеим сторонам дороги шли крестьяне, вооружённые чем попало. Посредине колонны еле плелись более двухсот солдат и офицеров нашей армии, жалких и едва живых. Многие были ранены: у кого рука на перевязи, те, у кого отморожены ноги, шли, опираясь на толстые палки. Несколько человек упало и, несмотря на удары пиками, лежали не двигаясь. Я не могу описать ту боль, которую мы испытали, глядя на такое жестокое обращение с нашими товарищами! Пикар молчал, но я боялся, что он выскочит из леса и бросится на эскорт. В эту минуту подъехал офицер и, обратившись к пленным на французском языке, сказал:

– Почему бы вам не идти быстрее?

– Мы не можем, – отвечал солдат, лежавший на снегу, – я согласен лучше умереть, чем тащиться дальше!

Офицер возразил, что надо потерпеть, скоро подъедут повозки и самых тяжёлых больных и раненых повезут в них.

– Вам будет лучше, чем с Наполеоном, потому что он уже в плену со всей своей Гвардией и остатками армии, так как мосты через Березину разрушены.

– Наполеон в плену со всей своей Гвардией! – воскликнул старый солдат. – Да простит вас Господь! Видно, сударь, что вы их не знаете. Они сдадутся только мёртвыми. Они дали клятву! Их нельзя взять в плен!

– А вот и повозки, – сказал офицер.

Мы увидели два армейских фургона и походную кузницу, нагруженную ранеными и больными. Пятерых раненых сбросили, и крестьяне тотчас же поспешили раздеть их догола. Их заменили пятерыми другими, трое из которых сами уже не могли идти. Офицер приказал крестьянам вернуть одежду пленным, наиболее в ней нуждавшимся, и так как они не спешили исполнить его приказ, то он стегнул каждого из них нагайкой. Затем он обратился к нескольким солдатам, благодарившим его:

– Я тоже француз, вот уже двадцать лет, как я в России. Мой отец умер, но мать ещё жива. Я надеюсь, что обстоятельства позволят нам вскоре вернуться во Францию и в свои дома. Я прекрасно понимаю, что не сила оружия сломила вас, а этот невыносимый русский климат.

– А также недостаток продовольствия, – вставил один раненый, – если б не это, мы были бы теперь в Петербурге!

– Очень может быть, – ответил офицер.

Колонна медленно двинулась в путь.

Когда они скрылись, мы вернулись к своей лошади: она сунула голову в снег и пыталась найти траву. Потом мы случайно нашли брошенный костёр. Мы разожгли его и согрели свои руки и ноги. Ежеминутно мы по очереди ходили смотреть, не видать ли чего, но вдруг мы услыхали стоны, и к нам подошёл почти полностью раздетый человек. На нем была полуобгоревшая шинель, на голове рваная фуражка. Ноги его были обёрнуты в тряпки и обвязаны верёвками поверх рваных серых штанов. Нос отморожен, уши покрыты струпьями. На правой руке у него оставался только большой палец, все остальные отвалились. Это был один из пятерых несчастных, брошенных русскими. Он что-то бормотал, но мы не смогли его понять. Увидав наш костёр, он жадно кинулся к нему, точно хотел проглотить его. Не говоря ни слова, он опустился на колени перед огнём. С трудом мы заставили его проглотить немного можжевеловки, но половина пролилась – его зубы так стучали, что он не мог пить. Внезапно стоны прекратились, зубы перестали стучать, казалось, он в глубоком обмороке.

Пикар попытался приподнять его, но это уже был труп. Вся сцена длилась не больше десяти минут.

Всё виденное и слышанное страшно потрясло моего старого товарища. Он взял ружье и молча направился к дороге, как будто ничего не случилось. Я поспешил за ним, взяв лошадь под уздцы и, догнав его, велел сесть на лошадь. Он послушался, я тоже уселся, и мы пустились в путь, надеясь выбраться из леса до наступления темноты. Около часа мы ехали, не встречая на пути ничего, кроме трупов. Наконец мы прибыли в такое место, где, казалось, лес закончился. Но это оказалась лишь большая, полукруглой формы поляна. Посредине возвышался дом, довольно большой, окружённый домами поменьше – это был почтовый пункт. К несчастью, мы заметили, привязанных к деревьям лошадей. Какие-то всадники вышли из дома, построились на дороге, а затем ускакали. Их было восемь человек. Одетые в длинные плащи и в высоких касках с конскими хвостами, они походили на тех кирасир, с которыми мы дрались под Красным в ночь 15-го на 16-е ноября. К счастью для нас они направились в сторону, противоположную той, куда мы держали путь.

Мы вернулись в лес, но не смогли пройти и двадцати шагов. Здесь, похоже, никогда не ступала нога человека – так густо росли деревья, так много кустов и рухнувших от ветхости деревьев, занесённых снегом. Пришлось нам выйти и идти по опушке, постоянно рискуя, что нас могут заметить. Наш бедный конь то и дело увязал в снегу по самое брюхо. Уже почти совсем стемнело, а мы не прошли и половины намеченного пути. Мы свернули на дорогу, ведущую в лес, чтобы немного отдохнуть. Спешившись, первым делом мы пропустили по стаканчику водки. Мы уже пятый раз прикладывались к бутылке, и теперь уже было заметно, что количество водки в ней существенно уменьшилось.

Поскольку там, где мы шли, было много поваленных деревьев, мы решили пройти как можно дальше и расположиться возле груды упавших деревьев, которые могли послужить нам защитой. Пикар сбросил свой ранец, а я – котёл, и он сказал мне: «Теперь главное – огонь! Скорее дайте мне какую-нибудь тряпку!»

Моя старая рубашка оказалась именно тем, что надо. Я подал клочок Пикару, он скрутил из него фитиль, открыл полку своего ружья, насыпал туда немного пороху и, приложив фитиль, спустил курок. Фитиль вспыхнул, прогремел громкий выстрел. Эхо подхватило его, и я испугался, что мы обнаружили себя.

После сцены с пленными и рассказов офицера о судьбе Императора и армии, бедный Пикар изменился. Это повлияло на его характер, и временами он жаловался на сильную головную боль, говоря, что это вовсе не последствия пистолетной раны, а что-то другое, чего он не может объяснить. Вот и теперь он позабыл, что ружье было заряжено. После выстрела он молчал некоторое время, потом громко обругал себя «салагой» и «старым дураком». Где-то залаяли собаки, и Пикар заметил, что совершенно не удивится, если сейчас на нас начнут охоту. Я попытался успокоить его, заметив, что в такой поздний час нам нечего бояться.

Через несколько минут у нас разгорелся прекрасный костёр, поскольку дерево оказалось сухим. Кроме того, мы сделали одно открытие, обрадовавшее нас – нашли кучу соломы, вероятно спрятанной крестьянами. Судьба, казалось, снова улыбалась нам, и Пикар сказал:

– Бодритесь, mon pays, вот мы и спасены, по крайней мере, на нынешнюю ночь! Что будет завтра – Бог ведает, а если нам посчастливится найти Императора, будет совсем хорошо!

Пикар, как и все старые солдаты, боготворил Императора и полагал, что если они с ним, у них все получится, и для них нет ничего невозможного. Мы устроили лошади хорошую подстилку из соломы, покормили её, но держали взнузданной и не снимали с неё чемодана, чтобы быть готовыми пуститься в путь в любой момент. Вытаскивая из котла кусок варёного мяса для разогрева, Пикар сказал мне:

– Знаете, я много думал о том, что сказал русский офицер.

– О чём вы? – спросил я.

– Да о том, будто Император в плену вместе со всей Гвардией! Ведь я отлично знаю, чёрт возьми, что этого нет и быть не может. А всё же, это у меня не выходит из головы! Просто не могу отогнать от себя этой мысли. Я успокоюсь только тогда, когда попаду в полк! А сейчас давайте есть, отдыхать, а потом, – сказал он с пикардийским акцентом, – «пропустим каплю»!

Погода улучшилась, стало немного теплее. Мы съели без особенного аппетита, кусок варёной конины. Пикар разговаривал сам с собой и ворчал:

– У меня сорок наполеондоров в поясе, да ещё семь русских золотых, не считая пятифранковых монет. И я все их готов отдать, лишь бы опять вернуться в полк.

– Кстати, – добавил он, – монеты у меня не в поясе, а зашиты в белом жилете, надетом на мне. Если со мной произойдёт беда, они ваши!

В таком случае, – сказал я, – я тоже хочу сделать завещание. У меня восемьсот франков – золотом и ассигнациями. Можете располагать ими, если Богу будет угодно, чтобы я погиб до возвращения в полк!

И тут я машинально сунул руку в маленькую холщовую сумку и вытащил из неё что-то твёрдое, похожее на кусок верёвки и длиною пальца в два. Рассмотрев хорошенько, я убедился, что это курительный табак. Какое счастье для моего бедного Пикара! Когда я ему подал свою находку, он уронил в снег своё мясо и немедленно принялся жевать табак, как он сказал, пока не найдёт свою трубку. А так как на поиски нужно было больше времени, он удовольствовался жвачкой, а я скрутил себе папироску по-испански, из клочка бумаги.

Вот уже около двух часов, как мы находились на нашем бивуаке, а ещё и семи часов не было. И так, ещё часов одиннадцать-двенадцать нам нужно было выждать, прежде чем идти дальше. Пикар отлучился на минуту, и в тот момент, когда я менее всего этого ожидал, я услыхал шум в зарослях, с противоположной стороны. Я взял ружье и приготовился обороняться. Вдруг появился Пикар и, увидев меня в этой позе, сказал:

– Отлично, mon pays, превосходно.

При этом он с каким-то таинственным видом сделал мне знак, чтобы я молчал. Потом он прошептал, что только что на дороге видел двух женщин, одна несла свёрток, другая – ведро. Они остановились на некоторое время отдохнуть и поболтать.

– Мы проследим за ними, и, может быть, доберёмся до какой-нибудь деревни или сарая, где сможем укрыться от непогоды и неприятеля, – слышите, как лают эти чёртовы псы!

– Но, – возразил я, – там, наверняка, русские!

Он ответил, что надо рискнуть. И вот мы опять пошли наугад, в потёмках, среди леса, неизвестно куда, только по следам четырёх ног, отпечатавшихся на снегу. Вдруг следы исчезли. Поискав немного, мы опять нашли их и заметили, что они поворачивают направо. Это огорчило нас, ведь так мы отклонялись от пути на большую дорогу. Частенько следы пропадали, и тогда Пикар опускался на колени и искал их ощупью.

Пикар вёл лошадь под уздцы, а я держался за её хвост. Пройдя дальше, мы увидели две дороги, и обе были покрыты следами прошедших здесь людей. Мы остановились, не зная, какую из них выбрать. В конце концов, мы предоставили лошади идти вперёд, надеясь, что она направит нас. Наконец, Господь сжалился над нами, послышался лай собаки и мы увидели дом довольно обширных размеров. Представьте себе крышу какого-нибудь нашего амбара, поставленную на землю, и вы получите представление об этом доме. Три раза мы обошли его кругом, прежде чем отыскали дверь, скрытую под соломенным навесом, спускавшимся до самой земли. Пикар, забравшись под навес, нашёл ещё одну дверь и негромко постучал. Никто не отозвался. Второй раз – опять молчание. Тогда, думая, что там никого нет, он уже собрался выбить дверь прикладом. Вдруг послышался слабый голос, дверь отворилась и на пороге появилась старуха с горящей лучиной в руке. Увидев Пикара, она от страха уронила её и убежала. Мой товарищ поднял лучину и шагнул шагов вперёд. Привязав лошадь, я пошёл за Пикаром, окутанным облаком дыма. В своём белом плаще он выглядел как кающийся грешник. Пикар нарушил тишину самыми любезными приветствиями на польском языке. Я повторил их. Наше приветствие услышали. К нам вышел старик и, увидев Пикара, воскликнул:

– А, французы, очень хорошо!

Он сказал это по-польски, потом повторил по-немецки. Мы рассказали им, что мы французы из Гвардии Наполеона. При имени Наполеона поляк низко поклонился нам. При слове «французы», повторенном также и старухой, из какого-то чулана вышли две молодые женщины и, улыбаясь, подошли к нам. Пикар узнал в них тех самых женщин, которых мы видели в лесу.

Не прошло и пяти минут нашего пребывания у этих добрых людей, а я уже задыхался от тепла хорошо протопленной комнаты, я так отвык от него. Я шагнул к двери и упал без сознания.

Пикар вскочил, чтобы мне помочь мне, но старуха с одной из дочек уже подняли меня и усадили на табуретку. Они сняли с меня котёл, медвежью шкуру, и уложили на устланную овчинами лавку. Женщины, по-видимому, жалели нас, видя, какие мы несчастные, в особенности я, такой молодой и пострадавший гораздо больше моего товарища. Страшная нужда привела меня в такое плачевное состояние, что на меня страшно было смотреть. Старик, тем временем, занялся нашей лошадью – вообще, они делали все, чтобы услужить нам. Пикар вспомнил о бутылке с можжевеловкой и заставил меня проглотить несколько капель, не прошло минуты, как я почувствовал себя значительно лучше.

Старуха стащила с меня сапоги, которых я не снимал с самого Смоленска, то есть, с десятого ноября, а теперь было двадцать третье. Одна из девушек принесла большое корыто с тёплой водой, поставила его передо мной, сама встала на колени и потихоньку, осторожно обмыла мне ноги, одну за другой, обратив моё внимание на то, что у меня на правой ноге рана. Это было место обморожения в 1807 году, в сражении при Эйлау, до сих пор эта рана не давала себя чувствовать, но теперь опять открылась и причиняла мне жестокие страдания.

Другая девушка, по-видимому, постарше, оказала ту же услугу Пикару. Тот отнёсся к этому спокойно, хотя выглядел несколько смущённым. Я сказал ему, что сам Господь подсказал ему следовать за этими девушками.

– Правда, – согласился он, – но когда они проходили по лесу, я и представить себе не мог, что нас так примут. Я ещё не говорил вам, что голова у меня адски болит, непрерывно. Уверен, что пуля этой собаки-казака наделала больше беды, чем я думал. Посмотрим.

Он развязал шнурки, подвязанные у него под подбородком и придерживавшие два куска овчины, которые защищали его уши от мороза. Как только он снял их, сразу же потекла кровь.

– Видите! – сказал он. – Впрочем, это пустяки. Простая царапина. Пуля только оцарапала голову.

Старый поляк поспешил снять с него амуницию, с которой он отвык расставаться, а также меховую шапку, в которой всегда спал. Та же девушка, что вымыла ему ноги, обмыла ему и голову. Все кругом суетились и всячески ухаживали за ним. Бедный Пикар очень растрогался от оказываемых ему услуг, он плакал, крупные слезы текли по его щекам. Понадобились ножницы, чтобы его подстричь. Я вспомнил про шкатулку хирурга, взятую мною у казака, и мы нашли в ней полный набор – двое ножниц, несколько хирургических инструментов, вату и бинты. Обрезав ему волосы, старуха высосала ему рану, оказавшуюся значительно серьёзнее, чем он думал. Затем Голову Пикара забинтовали. Мы нашли пулю застрявшей в тряпках, заполнявших дно его шапки. В левом крыле Императорского орла зияла дыра. Осматривая содержимое шапки, Пикар радостно вскрикнул – он нашёл свою трубку и тут же закурил.

Нам вымыли ноги, вытерли овчинами, а потом расстелили их, как коврики. Мою рану на ноге смазали какой-то мазью, от которой, как меня уверяли, она очень скоро заживёт. Мне показали, как ей пользоваться и завернули немного этой мази в тряпочку, я спрятал её в докторский набор. Мы почувствовали себя значительно лучше и благодарили за оказанные нам услуги. Поляк объяснил нам, что он очень расстроен, что не может сделать для нас большего, что всякий человек обязан принимать странников и обмывать ноги даже врагам, а ведь есть ещё и друзья. Внезапно старуха вскрикнула и бросилась бежать: оказывается, большая собака утащила мохнатую шапку Пикара. Её хотели наказать, но мы попросили, чтобы её помиловали. Я предложил Пикару осмотреть чемодан, прикреплённый к седлу лошади. Он внёс его в комнату и положил у печи. Первое, что мы нашли – это девять шёлковых платков. «В общем, так, – проговорил Пикар – отдадим по два платка нашим принцессам. Один – старухе, остальные оставим себе!» Эта первая раздача подарков состоялась тотчас, к великой радости одаренных. Далее мы нашли три пары офицерских эполет, трое серебряных часов, семь орденских крестов, две серебряных ложки, двадцать четыре позолоченные гусарские пуговицы, две коробки с бритвами, шесть сторублёвок и испачканные кровью штаны. Я надеялся найти рубашку, но, к сожалению, её не было. А в ней я очень нуждался, ведь, согревшись, паразиты ожили и снова атаковали меня.

Девушки, вытаращив глаза, уставились на подарки – им не верилось, что это для них. Больше всего понравились им позолоченные пуговицы, которые мы и отдали им, а также золотые кольца, которые я сам надел им на пальцы. Та, что мыла мне ноги, заметила, что я отдал ей самое красивое. Очень вероятно, что казаки отрубали пальцы у трупов и снимали с них кольца.

Старику мы подарили большие английские часы и две бритвы, а также все русские мелкие деньги, на сумму около тридцати франков. Мы заметили, что он не спускает глаз с большого командорского креста с портретом Императора. Мы отдали ему этот крест. Его радости не было предела – несколько раз он подносил этот крест к губам и к сердцу. Наконец он повесил его себе на шею на ремешке и постарался объяснить нам, что только смерть сможет разлучить их.

Мы попросили хлеба. Нам принесли хлеб, сказав, что не решались предложить его раньше, настолько он плох. Действительно, мы не могли его есть. Он был из чёрного теста, полон ржаных и ячменных зёрен и рубленой соломы, царапавшей горло. Нам объяснили, что это русский хлеб: в трёх лье отсюда французы разбили русских сегодня утром и завладели большим обозом, а евреи, сообщившие это известие и бежавшие из деревень, лежавших по дороге в Минск, продали им этот несъедобный хлеб. Словом, хотя я уже с месяц не ел хлеба, но просто не смог есть этот хлеб. К тому же губы мои потрескались от мороза и кровоточили.

Заметив, что мы не в силах есть этот хлеб, они принесли нам кусок баранины, картофель, лук и солёные огурцы. Словом, отдали нам всё, что у них было, уверяя, что постараются изо всех сил достать для нас что-нибудь лучшее. А пока мы положили баранину в котёл, чтобы сварить суп. Старик рассказал нам, что в полулье отсюда есть деревня, куда бежали евреи со своими запасами, и он надеется, что у них для нас что-нибудь найдётся. Мы предложили ему денег. Поляк ответил, что вполне достаточно того, что мы уже дали ему и его дочерям, а одна из дочерей уже отправилась за покупками вместе с матерью и большой собакой.

Прямо на полу нам устроили постели из соломы и овчин. Пикар немедленно заснул, вскоре и я последовал его примеру. Мы проснулись от собачьего лая.

– Хорошо, – проговорил старый поляк, – вот и жена с дочерью вернулись.

Они принесли нам молока, немного картофеля и маленькую лепёшку из ржаной муки – всё это стоило очень дорого, что же касается водки – Nima!

Весь небольшой запас водки забрали русские. Мы поблагодарили этих добрых людей, преодолевших почти два лье по колено в снегу, глухой ночью, в лютый мороз, подвергаясь опасности быть растерзанными волками или медведями, которых очень много в литовских лесах. Мы сварили суп и с жадностью его уничтожили. Поев, я почувствовал себя гораздо лучше. Потом я задумался, подперев голову руками. Пикар полюбопытствовал, о чём я думаю.

– О том, – отвечал я, – что не будь вас со мною, старый товарищ, и не будь я связан честью и присягой, я охотно остался бы здесь, в лесу, с этими добрыми людьми.

– Пустяки, – отвечал он, – а мне приснился счастливый сон. Снилось мне, будто я в казарме, в Курбевуа, закусываю колбасой, купленной у «Матушки Кусочков», и пью сюренское вино.

Пока Пикар говорил, я заметил, что он очень красен и часто подносит руку ко лбу. Я спросил его, не болит ли у него голова. Он отвечал, что болит, вероятно, от жары или оттого, что слишком заспался. Но мне показалось, что у него лихорадка. Его экскурсия в казармы Курбевуа подтверждала мои опасения.

– Хочу продолжить свой сон и опять повидаться с «Матушкой Кусочков», – сказал он. – Спокойной ночи!

Не прошло и двух минут, как он заснул.

Я тоже хотел поспать, но сон мой постоянно прерывался от сильных болей в ногах, утомлённых напряжённой ходьбой. Вдруг залаяла собака. Старик, сидевший на лавке у печки, встал и схватил пику, привязанную к сосновому столбу – опоре – единственное оружие в доме. Он направился к двери, за ним – его жена и я, – стараясь не разбудить Пикара, и захватив ружье со штыком. Мы услыхали, как кто-то пытается открыть дверь. Старик спросил, кто там. В ответ раздался гнусавый голос: «Это я, Самуил!» Тогда женщина сообщила мужу, что это еврей из той деревни, где она была сегодня. Увидев, что это сын Израиля, я вернулся на своё место, поспешив, однако, убрать разложенные вокруг все наши вещи, так как не доверял новому гостю. Я спокойно проспал два часа, пока Пикар не разбудил меня ужинать бараньим супом. Он всё ещё жаловался на сильную головную боль, рассказывал мне, что ему всё время снился Париж и Курбевуа и, уже позабыв о своём первом сне, рассказал, что танцевал у заставы Руль и пил вино с гренадерами, погибшими позднее в битве при Эйлау.

Мы уселись ужинать, и еврей сразу же подал нам бутылку водки, Пикар немедленно взял её, попробовал, и объявил, что это пойло ни к чёрту не годится. Действительно, это была скверная картофельная водка.

Мне пришло в голову, что еврей может пригодиться нам в роли проводника, у нас было чем его заинтересовать. Тотчас же я сообщил об этом Пикару, он одобрил такую идею, и уже собирался обратиться к еврею, как вдруг наша лошадь, отдыхавшая на соломе, испуганно вскочила, пытаясь оборвать привязь, а собака залилась лаем. В ту же минуту мы услыхали вой нескольких волков вокруг избы и у самой двери. Пикар схватил ружье, но наш хозяин объяснил ему, что выстрелы могут привлечь русских. Тогда Пикар взял в одну руку саблю, в другую пылающую сосновую лучину, отворил дверь и побежал на волков, которые тотчас разбежались. Минуту спустя он вернулся, сказав, что пробежка на свежем воздухе оказала ему большую услугу, и что его головная боль почти совсем прошла. Волки ещё раз возвращались, но мы уже больше не выходили отгонять их.

Как я и ожидал, еврей поинтересовался, есть ли у нас что-нибудь на продажу или для обмена. Я напомнил Пикару, что теперь самое время предложить ему проводить нас до Борисова или до первого французского поста. Я спросил еврея, далеко ли отсюда Березина. Он отвечал, что по большой дороге девять лье. Мы объяснили ему, что хотим добраться туда кратчайшим путём, и предложили ему проводить нас на следующих условиях – он получит за это три пары эполет и сторублёвую ассигнацию, все это стоит примерно пятьсот франков. Но я подчеркнул, что эполеты останутся у нашего хозяина и он передаст их ему после возвращения, а что касается сторублёвки, то я отдам её в месте нашего назначения, то есть на первой заставе французской армии. Выдача эполет должна состояться по предъявлении им шёлкового платка, который я тут же показал всем присутствующим. Платок предназначался младшей девушке, той, что вымыла мне ноги, а еврей согласился заплатить нашим хозяевам двадцать пять рублей. Еврей принял все условия, заметив, однако, что очень рискует, ведя нас не по большой дороге.

Наш хозяин посетовал, что будь он моложе лет на десять – он бы сам проводил нас, притом даром, и защищал бы нас от любых русских, встретившихся на пути. С этими словами, он покрутил в руках свою пику. Зато он дал столько инструкций еврею, касающихся дороги, что тот решился проводить нас, проверив, однако все вещи, касающиеся этого договора.

В путь мы пустились 24-го ноября, часов в девять утра. Вся польская семья долго стояла на пригорке, провожая нас и махая руками.

Наш проводник шёл впереди, ведя под уздцы нашу лошадь. Пикар разговаривал сам с собой, иногда останавливался и упражнялся с ружьём. Вдруг я перестал слышать его шаги. Я оглянулся, и увидел, как он внезапно застыл на месте, а потом пошёл, чеканя шаг, как на параде. Внезапно он рявкнул:

– Да здравствует Император!

Я подбежал к нему, схватил его за руку и спросил:

– Пикар, что с вами?

Я боялся, что он сошёл с ума.

– Что такое? – отвечал он мне, точно очнувшись от сна. – Разве мы не на Императорском смотру?

Я был поражён, услыхав эти слова, и отвечал ему, что парад не сегодня, а завтра, а потом, взяв его за руку, заставил ускорить шаг, чтобы догнать еврея. Крупные слезы катились по щекам Пикара.

– Полно, – сказал я, – старый солдат и плачет?

– Дайте мне поплакать, – отвечал он, – мне легче будет. Мне грустно, и если завтра я не попаду в полк, со мной все кончено!

– Веселее, мы будем там сегодня же, или, самое позднее, завтра утром. Что же вы раскисаете как женщина!

– Правда, – согласился он, – и я не понимаю, как это со мной произошло. Спал я, или мне почудилось,… но теперь всё прошло.

– И, слава Богу, mon vieux. Это пустяки. То же самое раньше случалось и со мной. Но моё сердце снова наполнилось надеждой с тех пор, как я встретил вас.

Разговаривая, я замечал, что наш проводник временами останавливается и прислушивается.

Внезапно Пикар упал на снег, скомандовав нам резким голосом:

– Тихо!

– Ну, – подумал я, – кончено, мой старый товарищ совсем рехнулся! Что же со мной теперь будет!

Некоторое время я ошеломлённо смотрел на него. Затем он вскочил и крикнул снова:

– Vive l’Empereur! Слушайте! Пушки! Мы спасены!

– Неужели? – спросил я.

– Да, – продолжал он. – Прислушайтесь!

Действительно, где-то вдали гремели пушки.

– Ах! Отлегло от сердца, – сказал он, – Император не в плену, как уверял вчера проклятый эмигрант. Эта мысль так взбудоражила меня, что я готов был умереть от бешенства и огорчения. Но теперь мы пойдём в ту сторону – и будем в безопасности.

Еврей также уверял, что пушки гремят со стороны Березины. Словом, мой старый товарищ был в таком восторге, что запел:

Через полчаса идти стало тяжелее. Наш проводник полагал, что он сбился с дороги. Пушки палили непрерывно, было около полудня. Внезапно звуки пушечных выстрелов прекратились. Поднялся ветер, повалил снег, да такой густой, что залеплял глаза, и несчастный сын Израиля отказался вести лошадь. Мы посоветовали ему сесть на неё верхом, что он и сделал. Я начал уставать и беспокоиться, но молчал, Пикар ругался вовсю, проклиная и пушки, которых больше не слышно, и ветер, заглушавший, по его мнению, их грохот. Тем временем, мы попали в такое место, где совершенно невозможно стало пройти, так близко друг к другу росли деревья. Ежеминутно мы спотыкались, падали или утопали в снегу. Наконец, к великому нашему огорчению, промучившись довольно долго, мы очутились опять на том же месте, откуда ушли час тому назад.

Мы остановились, выпили по глотку плохой водки, купленной у еврея, и стали совещаться. Было решено выбираться на большую дорогу. Я спросил у нашего проводника, может ли он, в том случае, если мы не сумеем выйти на большую дорогу, отвести нас обратно туда, где мы ночевали. Он отвечал утвердительно, прибавив, что для этого надо чем-нибудь наметить дорогу. Пикар взялся срубать через определённое расстояние молодые деревца, берёзки или сосны, попадавшиеся по пути. Мы прошли около полулье по этой новой дороге, как вдруг набрели на какую-то избу. И очень кстати, силы наши совершенно иссякли. Мы решили сделать привал на полчаса, поесть и накормить лошадь. К счастью, в доме имелись сухие дрова и пара грубо сколоченных деревянных лавок, покрытых тремя овчинными тулупами, – их мы решили захватить с собой на тот случай, если опять придётся заночевать в лесу.

Мы согрелись и подкрепились куском конины. Наш проводник отказался присоединиться, но зато вытащил из-под своего плаща скверную лепёшку, выпеченную из смеси ячменной муки с соломой и умолял нас разделить её с ним. Он клялся нам Авраамом, что у него ничего больше нет, только она, да горсть орехов. Всё это мы поделили на четыре части – ему дали две, а себе по одной. Потом выпили по рюмочке скверной водки. Я предложил и еврею, но он отказался пить из моей чашки. Он сложил руку в горсть, и мы туда налили ему водки, которую он и выпил.

Еврей заметил, что до следующего жилья не менее часа ходьбы. Опасаясь идти в темноте, мы решили выступить немедленно. Идти было невероятно трудно, дорога сильно сузилась, однако Самуил, наш проводник, действительно обладавший выдержкой, успокоил нас, уверяя, что скоро дорога расширится.

Вдобавок всем нашим бедам опять повалил снег с такой силой, что совершенно засыпал дорогу. Наш проводник заплакал, со словами, что снова не знает, где мы находимся. Мы хотели было вернуться, но стало хуже – снег летел прямо в лицо, и нам ничего не оставалось делать, как спрятаться в маленьком сосняке и ждать, когда Богу будет угодно прекратить эту бурю. Так прошло ещё примерно полчаса. Мы уже начинали замерзать. Пикар то ругался, то, наоборот, начинал напевать свою песенку:

Еврей непрерывно повторял: «О, Боже! О, Боже!» Я же молчал, меня мучили мрачные мысли. Не будь на мне медвежьей шкуры и раввинской шапки под кивером, мне кажется, я бы непременно замёрз.

Буря прекратилась, и мы попытались идти дальше, но после метели наступило полное затишье – мы потеряли возможность определить – где север, а где юг. Словом, окончательно заблудились. Мы продолжали наобум идти вперёд, однако, я заметил, что мы только кружим и возвращаемся на то же самое место.

Пикар продолжал ругаться, и на этот раз досталось еврею. Между тем, прошагав ещё некоторое время, мы очутились на каком-то поле, шагов четыреста в окружности. Здесь у нас воскресла надежда отыскать дорогу. Тем не менее, обойдя его несколько раз, дорогу мы всё– таки не нашли. Мы остановились и смотрели друг на друга – каждый ожидал услышать от товарища хоть какой-нибудь совет. Вдруг, Пикар, прислонив своё ружье к дереву и озираясь кругом, словно пытаясь что-то найти, обнажил саблю. Заметив это движение, несчастный еврей, вообразив, что ему пришёл конец, завопил и, бросив уздечку, кинулся бежать.

Но он не смог уйти, он упал на колени и молил Бога о спасении, обращаясь к Пикару, который вовсе и не думал причинить ему вред: он обнажил саблю лишь для того, чтобы срубить молодую берёзку и по ней определить, в какую сторону нам следует идти. Пикар срубил дерево, внимательно осмотрел оставшуюся в земле часть и спокойно сказал: «Вот куда надо идти! Кора дерева с этой стороны – с северной – немного побурела и сгнила, а с южной стороны она белая и хорошо сохранилась. Итак, идём на юг!»

Нельзя было терять ни минуты – больше всего мы боялись, что нас застигнет ночь. Мы пошли вперёд, постоянно следя за выбранным направлением.

Еврей, ехавший впереди, вдруг вскрикнул, и мы увидали, что он лежит на земле. Он упал с лошади, попытавшись проехать между двумя близко растущими деревьями. Бедная cognia застряла и не могла идти ни вперёд, ни назад. Мы помогли еврею встать, а потом освободили лошадь.

Я был разозлён этой напрасной потерей времени, и охотно бросил бы лошадь, если бы через полчаса мы не вышли на довольно широкую дорогу. Еврей сказал, что это та дорога, с которой мы сбились, поскольку он узнал её по ульям, висевшим на деревьях, – к сожалению, слишком высоко, чтобы до них добраться.

Пикар, взглянув на часы, убедился, что уже около четырёх. Надо было поторапливаться. Перед нами расстилалось обширное, покрытое льдом озеро: наш проводник знал его. Мы переправились через озеро без затруднений и, повернув налево, продолжали путь. Вдруг мы увидели впереди четверых, которые, заметив нас, тотчас остановились. Мы приготовились защищаться, но вскоре стало ясно, что незнакомцы боятся нас больше, чем мы их. Немного посовещавшись, они подошли к нам и поздоровались. То были евреи, знакомые нашего проводника. Они были из деревни, находившейся недалеко от большой дороги. Когда деревню заняли французские войска, евреям пришлось уйти, поскольку все их запасы закончились, а в деревне не осталось ни одного пригодного для жилья дома. Мы с удовольствием узнали, что находимся лишь в двух лье от французской армии, но нас уговаривали дальше сегодня не идти, чтобы не сбиться с пути. Нам посоветовали заночевать в первом же доме, до которого было уже совсем недалеко. Пожелав нам доброй ночи, евреи ушли. Мы продолжали путь, почти совсем стемнело, но тут, к счастью, мы достигли места ночёвки. Нашлось много соломы и дров. Тотчас же мы развели яркий огонь в глиняной печи, а так как для варки супа потребовалось бы слишком много времени, мы ограничились жареным мясом и ради безопасности решили караулить по очереди, по два часа, с заряженным ружьём.

Не могу точно сказать, сколько времени я спал, но меня разбудил храп лошади, испугавшейся воя осадивших избу волков. Пикар взял палку, привязал к концу его большую охапку соломы и несколько кусочков смолистого дерева, зажёг этот импровизированный факел, и кинулся на зверей, держа его в одной руке, а в другой саблю – и разогнал их всех. Он вернулся в избу, гордясь своей победой. Но едва он улёгся, как волки вернулись и с удвоенной яростью атаковали наш дом. Тогда, взяв большую пылающую головню, он кинул её на десяток шагов. А потом приказал еврею принести ещё дров для поддержания костра. После этого волки ушли, и мы уже не слышали их завываний.

Около четырёх утра Пикар разбудил меня, сделав мне приятный сюрприз. Не сказав мне ни слова, он сварил суп из муки и овсянки, и ещё поджарил лучший кусок конины. Мы съели все это с большим аппетитом. Пикар выделил долю и еврею, позаботились мы также и о нашей лошади. В избе нашлось несколько больших деревянных корыт, мы наполнили их снегом и растопили его. Чтобы очистить воду, мы положили в неё куски угля. Эту воду мы пили, готовили из неё суп, поили нашу лошадь, которая мучилась от жажды со вчерашнего дня. Поправив хорошенько нашу обувь, я взял уголёк и сделал на доске крупными буквами следующую надпись: «Двое гренадеров Гвардии Императора Наполеона, заблудившиеся в этом лесу, провели здесь ночь с 24-го на 25-е ноября 1812 года. Накануне их приютила в своём доме гостеприимная польская семья». И подписался.

Едва мы прошли шагов пятьдесят, как наша лошадь упёрлась, отказываясь идти дальше. Проводник сообщил нам, что видит нечто на дороге – это были двое волков. Пикар выстрелил. Звери разбежались, а мы продолжали идти. Через полчаса мы были уже в безопасности.

Первое, что мы обнаружили – это бивуак: там собралось человек двенадцать немецких солдат, входивших в состав нашей армии. Мы остановились возле костра, чтобы узнать новости. Они смотрели на нас, не отвечая, потом стали совещаться между собой. Выглядели они просто ужасно. Тут же лежало трое покойников. Так как наш проводник добросовестно выполнил свою задачу, мы отдали ему всё обещанное и, попросив его ещё раз поблагодарить от нашего имени гостеприимных поляков, распрощались с ним, пожелав ему счастливого пути. Еврей быстро зашагал и исчез.

Мы собрались выйти на большую дорогу, до которой было лишь минут десять ходьбы, но внезапно нас окружили пятеро немецких солдат, требуя, чтобы мы отдали им лошадь, а взамен обещали поделиться с нами её мясом. Двое уже схватили её за уздечку, тогда раздражённый Пикар на ломаном немецком ответил им, что если они не отпустят уздечку, то он раскроит им головы. Немцы его не послушались. Пикар повторил свои слова, ответа не было. Тогда он так врезал тем двоим, что держали уздечку, что они рухнули в снег. Он передал мне поводья и сказал: «Ну-ка подходите, если желаете получить!» Но, никто из солдат не сдвинулся с места. Пикар вытащил из котла три куска мяса и отдал им. Те немцы, что до сих пор просто лежали, тотчас вскочили, чтобы получить свою долю. Я видел – они умирают от голода и, в качестве извинения за грубое поведение, я отдал им ещё один кусок варёного мяса, весивший около трёх фунтов. Немцы жадно накинулись на мясо, а мы продолжали путь. Пройдя немного дальше, мы набрели на два почти угасших костра, около которых сидели несколько человек, и лежало столько же мертвецов. Двое заговорили с нами, один из солдат крикнул:

– Товарищи, вы собираетесь убить эту лошадь? Я прошу только немного крови!

Мы не отвечали. Выйдя на дорогу, я громко сказал Пикару: «Теперь мы спасены!» Кто-то, стоявший рядом, завёрнутый в полуобгоревший плащ, проговорил, возвысив голос: «Пока ещё нет!» И отошёл, пожимая плечами. Очевидно, он лучше нас знал, как обстоят дела.

Немного погодя, мы увидали отряд, человек в тридцать, состоявший из сапёров и понтонёров.

Я узнал в них тех самых, которых мы встретили в Орше, где они стояли гарнизоном. Этот отряд, руководимый тремя офицерами и присоединившийся к армии всего четыре дня тому назад, ещё не пострадал от голода и лишений. Они бодро шли к Березине. Я обратился к офицеру с вопросом, где найти Императорскую Гвардию. Он отвечал, что она ещё позади, но скоро начнётся движение, и мы увидим голову колонны. Он посоветовал нам поберечь свою лошадь – есть приказ Императора забирать всех лошадей для нужд артиллерии и обоза с ранеными. И потому до появления колонны мы спрятали лошадь в лесу.

Не сумею описать всех бедствий, всех страданий, всех раздирающих душу сцен, какие я имел случай наблюдать и в каких участвовал сам. Все они оставили во мне страшные, неизгладимые воспоминания.

Настало 25-е ноября, было часов семь утра, и ещё не совсем рассвело. Я сидел, задумавшись, но тут вдали показалась колонна. Первые, кого мы увидели, были генералы. Некоторые ехали верхом, но большинство шли пешком, как и многие другие офицеры – это были сформированные 22-го ноября из остатков армии «Священный Эскадрон» и «Священный Батальон». Прошло всего три дня, а от них тоже почти ничего не осталось. Они плелись с трудом, почти у всех были отморожены ноги, обмотанные тряпьём или кусками овчины, все страдали от голода. Прошли остатки кавалерии Гвардии. Затем шёл Император, опираясь на палку. Он был закутан в длинный плащ, подбитый мехом, а на голове у него была бархатная, темно-красного цвета, шапка, отороченная мехом черно-бурой лисицы. Справа от него шёл Мюрат, слева – принц Евгений – вице-король Италии. Далее шли маршалы: Бертье, принц Невшательский – Ней, Мортье, Лефевр, другие маршалы и генералы, чьи корпуса практически перестали существовать.

Миновав нас, Император сел на коня, как и часть сопровождавшей его свиты, у большинства генералов уже не было лошадей. За Императорской группой следовали семь или восемь сотен офицеров и унтер-офицеров, двигавшихся в полном молчании, неся значки полков, к которым они принадлежали, которые столько раз участвовали в победоносных сражениях. Это все, что осталось от шестидесятитысячной армии.

Далее шла пешая Императорская Гвардия строем, поддерживая образцовый порядок. Впереди шли егеря. Бедный Пикар, который в течение месяца не видел армии, молчал, глядя на них, но легко можно было догадаться, что происходит в его душе. Несколько раз он стучал прикладом ружья о землю и бил себя кулаками в грудь. Крупные слезы катились по его щекам и тонули в обледеневших усах.

Повернувшись ко мне, он промолвил:

– Не знаю, mon pays, правда ли это, или сон. Не могу сдержать слез, видя, что Император идёт пешком, опираясь на палку – он, этот великий человек, которым все мы так гордимся!

– А вы заметили, как он взглянул на нас? – продолжал Пикар.

Действительно, проходя мимо, Император повернул голову в нашу сторону. Он взглянул на нас так, как всегда глядел на солдат своей Гвардии, когда встречал их, будучи один. А тут в эту злополучную минуту, он, вероятно, желал своим взглядом внушить нам мужество и уверенность. Пикар уверял, будто Император узнал его – весьма возможно. Мой старый товарищ, из опасения показаться смешным, снял свой белый плащ и нёс его, перебросив через левую руку. Хотя голова его всё ещё болела, но он всё-таки надел свою мохнатую шапку, не желая показываться на людях в овчинной шапке, подаренной ему крестьянином-поляком. Бедный Пикар забыл о своих несчастьях и думал только об Императоре и товарищах, которых ему страстно хотелось увидеть.

Наконец показались старые гренадеры. Это был 1-й полк, а Пикар принадлежал ко 2-му. Скоро мы увидели и его, потому что колонна первого была не очень длинна, в нём не хватало, по крайней мере, половины солдат и офицеров. Увидев свой батальон, Пикар выступил вперёд, чтобы занять в нем своё место. Кто-то воскликнул:

– Смотрите, это же Пикар!

– Да, отвечал Пикар, – это я, и теперь не покину вас до самой смерти!

Рота немедленно окружила его (ради лошади, разумеется). Я ещё некоторое время шёл за Пикаром, чтобы получить свой кусок конины, если убьют лошадь, но тут раздался крик:

– Лошадь принадлежит роте, как и её солдат!

– Это, правда, – возразил Пикар, – что я принадлежу роте, но сержант, который убил её хозяина – первый по праву.

– Отлично, в таком случае, – сказал один сержант, знавший меня, – он тоже получит свою долю.

Этот сержант исполнял должность погибшего накануне сержанта-майора.

Колонна остановилась, офицер спросил Пикара, откуда он взялся и как он очутился впереди, ведь все те, кто сопровождали обоз, вернулись ещё три дня тому назад. Привал продолжался довольно долго, и Пикар рассказал обо всех своих приключениях, поминутно прерывая свою речь, чтобы осведомиться о многих товарищах, которых не находил в рядах – все они погибли. Он не решался спросить об одном из своих лучших друзей, в то же время и земляке. Наконец он всё-таки спросил:

– А где же Ружо?

– В Красном, – отвечал барабанщик.

– А, понимаю!

– Да, – подтвердил барабанщик, – он умер, гранатой ему оторвало обе ноги. Расставаясь с нами, он назначил вас своим душеприказчиком: он поручил мне передать вам свой крест, часы, кожаный мешочек с деньгами и другие вещи. Он велел всё это передать своей матери, а если вам не удастся вернуться во Францию, он просил вас поручить кому-нибудь другому исполнить его просьбу.

И тут же, перед всей ротой, барабанщик, которого звали Патрик, вытащил из ранца все названные вещи, сказав Пикару:

– Вручаю их вам в том виде, в каком получил из его рук. Ружо сам вынул их из своего ранца, который мы снова подложили ему под голову. Минуту спустя он скончался.

– Если мне повезёт, и я вернусь на родину, – ответил Пикар, – я исполню последнюю волю моего товарища.

Колонна пошла дальше, я попрощался с Пикаром, обещав встретиться с ним вечером на бивуаке.

Я стоял у дороги и ждал появления своего полка – мне сказали, что он в арьергарде.

За гренадерами шло более тридцати тысяч войска, почти все с отмороженными руками и ногами, большинство без оружия, так как они всё равно не могли бы им пользоваться. Многие опирались на палки. Генералы и полковники, офицеры и солдаты, кавалеристы и пехотинцы всех национальностей – все шли вперемешку, закутанные в плащи, обгорелые и дырявые шубы, в куски разных тканей, в овчины, словом – во что попало, лишь бы хоть как-нибудь защититься от холода. Молча, без стонов и жалоб, стараясь быть готовыми отразить внезапную атаку врага. Присутствие Императора воодушевляло нас и внушало уверенность – он всегда умел находить способ, чтобы спасти нас. Это был всё тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе.

Я почти час ждал, пока пройдёт вся колонна. Далее появилась длинная цепочка ещё более жалких оборванцев, машинально идущих за своим полком. Сюда они дошли, но им не суждено было перейти через Березину, от которой мы были так близко. Минуту спустя я увидал остатки Молодой Гвардии, стрелков, фланкеров, и нескольких уцелевших после Красного вольтижёров. Хотя там были солдаты из разных полков, но, всё-таки, они шли строем. За ними следовала артиллерия и несколько фургонов. Основная часть артиллерии, под командованием генерала Негрэ, прошла раньше. Вскоре показалась колонна фузилеров – егерей. Их стало ещё меньше. Потом прошло несколько пушек, которые с трудом тащили измученные лошади. Минуту спустя, наконец, я увидел свой полк, идущий двумя колоннами по обочинам дороги, чтобы присоединиться к фузилерам – егерям. Адъютант – майор Рустан, первый увидел меня и закричал:

– Вы ли это, мой бедный Бургонь? Вас считали мёртвым и отставшим, а вы живы и впереди! Вот здорово! Не встречали ли вы ещё кого-нибудь из нашего полка?

Я отвечал, что последние трое суток я брёл по лесу, чтобы не попасть в плен к русским. Серрарис доложил полковнику о том, где я был после 22-го ноября, и тот крайне удивился, что я остался жив. Наконец подошла моя рота, я занял своё место в строю, а мои товарищи даже не заметили этого.

Когда же, наконец, они заметили меня, они окружили меня, засыпали массой вопросов, на которые я не в силах был отвечать, так я растрогался, очутившись среди них, точно вернулся в свою родную семью! Они говорили мне, что не понимают, как я мог отстать от них, и что этого не случилось бы, если б они вовремя заметили, что я болен и не могу идти в том же темпе, что и они. Осмотрев роту, я увидал, что она стала ещё меньше. Капитан пропал. Он потерял все пальцы на ногах, и в данный момент никто не знал, где он, хотя его лошадь нашли. Двое моих друзей, видя, что я еле держусь на ногах, взяли меня под руки.

Мы присоединились к фузилёрам – егерям. Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни мне так сильно хотелось спать, но делать нечего, надо было идти. Мои друзья убеждали меня подремать немного, пока они ведут меня под руки, и мы делали это по очереди, так как их тоже клонило ко сну. Несколько раз нам случалось останавливаться, причём все трое в тот момент спали. К счастью, в этот день было не очень холодно, иначе наш сон неминуемо перешёл бы в смерть.

В ночь с 25-го на 26-е ноября мы пришли в Борисов. Император остановился в усадьбе, расположенной справа от дороги, а Гвардия расположилась рядом. Наш командир, генерал Роге, поселился в приусадебной теплице. Я и мои друзья поселились за ней. Ночью резко ударил мороз. На следующий день, 26-го ноября, мы заняли позицию на берегу Березины. Император с утра переехал в Студянку, маленькую деревню на холме у реки.

Прибыв на берег, мы увидали, что храбрые понтонёры заняты сооружением мостов для переправы. Всю ночь они проработали по плечи в воде, среди льдин, подбадриваемые своим командиром. Они жертвовали своей жизнью для спасения армии. Один из моих приятелей уверял, что видел, как сам Император подносил им вино.

В два часа пополудни первый мост был готов. Его строительство шло очень трудно и мучительно – сваи постоянно увязали в глубоком слое ила. Первым переправился корпус маршала Удино, чтобы сдержать русских, если бы они атаковали нас при переправе. Ещё раньше, до готовности первого моста, через реку вплавь переправилась кавалерия 2-го корпуса – каждый всадник на крупе лошади вёз ещё пехотинца. Второй мост – для артиллерии и кавалерии, был окончен к четырём часам.

Через некоторое время после нашего прибытия на берег Березины я улёгся, завернувшись в медвежью шкуру, меня знобило. Приступ лихорадки продолжался долго – в бреду мне казалось, что я дома, рядом отец, и я угощаюсь картофелем, лепёшкой по-фламандски и пью пиво. Не знаю, сколько времени я пробыл в таком состоянии, но помню, что кто-то из моих друзей принёс мне очень горячего бульона, который я жадно и с удовольствием выпил. Несмотря на холод, я сильно вспотел – несомненно, от бульона. Кроме медвежьей шкуры я был накрыт водонепроницаемой тканью, которую мои друзья содрали с одного из фургонов. Остаток ночи прошёл спокойно.

Утром 27-го ноября, мне стало лучше, но я сильно ослабел. В этот день Император перешёл через Березину с частью Гвардии и, приблизительно, с тысячей солдат корпуса маршала Нея. Наш полк пока оставался на этом берегу. Я услышал, что кто-то зовёт меня по имени, оглянулся и узнал Пеньо, Начальника Императорской почты. Найдя мой полк, он спрашивал обо мне. Ему сообщили, что я болен. Он пришёл не для того, чтобы оказать мне помощь – у него у самого ничего не было – а чтобы подбодрить меня. Я поблагодарил его за участие, прибавив, что мне, кажется, не суждено ни переправиться через Березину, ни увидеть Францию, но если ему больше повезёт, я прошу его рассказать моим родным, в каком печальном положении он меня видел. Пеньо предлагал мне денег, но я отказался. У меня было восемьсот франков, и всю эту сумму я охотно отдал бы за ту лепёшку, и за тот картофель, которым я угощался у себя дома, в своём сне.

Перед расставанием Пеньо показал мне дом, где жил Император, добавив, что раньше там размещался мучной склад. Но, к несчастью, русские всё оттуда вынесли, так что ему нечего мне предложить. Затем, Пеньо пожал мне руку и зашагал по мосту.

Через некоторое время после его ухода я вспомнил, что он говорил что-то о муке в доме, где ночевал Император, и хотя я страшно ослаб, кое-как побрёл туда. Император совсем недавно покинул этот дом, а все двери в нем уже поснимали. Дом состоял из нескольких комнат, я осмотрел их. По всем признакам было ясно, что тут хранили муку. В одной из комнат между досками пола я заметил широкие щели – более пуса. Я уселся на пол и остриём сабли принялся выковыривать остатки просыпавшейся муки, перемешанной с землёй, и тщательно собирать её в платок. Через час я собрал, по крайней мере, фунта два, причём примерно, восьмая часть состояла из смеси земли, соломы и опилок. Не беда! Я был так счастлив! Направляясь в сторону нашего бивуака, я увидел костёр, вокруг которого грелось несколько солдат Гвардии. С ними сидел один из наших полковых музыкантов, к его ранцу была привязана оловянная миска. Я поманил его к себе, но поскольку тот не очень-то хотел покидать своё место, я показал ему свой узелок, давая понять, что тут что-то есть. Он с трудом встал, подошёл ко мне, и я тихо сказал ему, что если он одолжит мне свою миску, я напеку лепёшек и поделюсь с ним. Он немедленно согласился. Костров вокруг было много, мы выбрали самый дальний. Я замесил тесто и испёк четыре лепёшки. Две я отдал музыканту, а потом мы вернулись в полк. Там я поделился с теми товарищами, которые помогали мне идти, а поскольку лепёшки были ещё горячие, то все единодушно признали их очень вкусными. Запив нашу трапезу мутной водой Березины, мы продолжали сидеть и греться у костра в ожидании приказа переходить реку.

Один из солдат нашей роты, тоже сидевший у этого костра, надел свой парадный мундир! Я спросил его, зачем? Вместо ответа солдат расхохотался. Этот человек был болен, его смех был смехом смерти. В ту же ночь он умер.

Немного подальше сидел старый солдат с двумя нашивками, это означало, что он прослужил пятнадцать лет. Его жена была маркитанткой. Они потеряли все – повозки, лошадей, багаж и двоих детей, погибших в снегу. У бедной женщины оставалось только её отчаяние и умирающий муж. Несчастная, ещё не старая женщина, сидела на снегу, держа на коленях голову своего умирающего мужа. Она не плакала, её горе было слишком глубоко. Позади, прислонясь к её плечу, стояла девочка лет тринадцати, их единственный, оставшийся в живых ребёнок. Бедняжка громко рыдала, её слезы капали и превращались в льдинки на холодном лице её отца. Она была одета в солдатский плащ, накинутый поверх рваного платья. Сверху на ней был ещё тулуп, чтобы спастись от холода. Из их полка в живых не осталось никого, кто мог бы их поддержать и утешить. Мы сделали для них всё возможное при подобных обстоятельствах, но я так и не узнал, удалось ли им спастись. Впрочем, куда ни глянь, подобные сцены можно было наблюдать повсюду. Повозки и фургоны подвозили нам сухое дерево, чтобы поддержать огонь, мы не отказывались от этой возможности. Друзья принялись расспрашивать меня, как я провёл те три дня, пока отсутствовал. А потом они рассказали мне, что 23-го ноября, когда они шли по лесной дороге, им встретился 9-й корпус, марширующий строем по обочине, и кричавший: «Да здравствует Император?» Они пять месяцев не видели Императора. Этот армейский корпус, почти не пострадавший и никогда не терпевший недостатка в продовольствии, был поражён нашим жалким видом, а мы удивлялись, видя, как бодры его солдаты.

Они не могли поверить, что мы и есть армия, взявшая Москву, та самая армия, которую они видели такой блестящей, такой многочисленной, а теперь – жалкой и оборванной!

2-го корпуса маршала Удино, 9-го корпуса маршала Виктора, герцога Беллунского, и Польского, под командованием генерала Домбровского в Москве не было – они стояли в Литве на квартирах, но в последнее время сражались с русскими, отражали их атаки и брали богатую добычу. Однако при отступлении русские сожгли мост, – единственный, существовавший через Березину, и мы оказались заблокированными между двумя лесами и болотом. Здесь находились солдаты разных национальностей – французы и итальянцы, испанцы и португальцы, хорваты и немцы, поляки, румыны, неаполитанцы и даже, пруссаки. Я видел как мужчины-маркитанты, видя, в каком отчаянном положении оказались их жены и дети, плакали навзрыд. Отмечали, кстати, что мужчины оказались менее выносливы к страданиям, и нравственным, и физическим, чем их жены. Я видел женщин, с изумительной стойкостью переживавших все беды и лишения. Некоторые из них даже стыдили мужчин, не умевших мужественно и с достоинством переносить выпавшие на их долю жестокие испытания. Из таких женщин погибли очень немногие, разве что утонувшие в Березине, или раздавленные толпой.

С наступлением ночи воцарились покой и тишина. Каждый удалился на свой бивуак и, странное дело, никто больше не изъявлял желания перейти через реку – просто удивительно! Всю ночь с 27-го на 28-е ноября мост пустовал. У нас был хороший костёр, и я спокойно заснул, но посреди ночи меня опять начало лихорадить, я бредил. Проснулся от звуков ружейной стрельбы около семи часов утра. Я встал, взял своё ружье и, никому не сказав ни слова, подошёл к мосту и спокойно перешёл по нему. Я не встретил ни души, кроме понтонёров, ночевавших на обоих берегах, чтобы в случае необходимости выполнить ремонтные работы.

Очутившись на той стороне, я увидал справа большой дощатый сарай. Там ночевал Император, и в тот день он все ещё находился там. Меня бил лихорадочный озноб, и я подошёл погреться у костра, вокруг которого сидели офицеры, занятые изучением карты, но меня приняли так недружелюбно, что пришлось уйти. Тут ко мне подошёл солдат из нашего полка и сообщил, что наш полк только что переправился и расположился в боевом порядке во второй линии, позади корпуса маршала Удино. Когда загремели пушки и вокруг меня посыпались ядра – вот тогда я решил присоединиться к полку. Рассудив, что лучше умереть от пули, чем от холода и голода, я направился в сторону леса. По дороге я встретил нашего капрала. Он шёл с большим трудом. Вместе, поддерживая друг друга, мы добрались до полка. Здесь был костёр, капрал весь трясся от лихорадки, я подвёл его к огню. Но едва мы устроились, как просвистело ядро, попало моему несчастному товарищу прямо в грудь и сразило его наповал. Я не смог сдержать слез: «Бедный Марселен! Тебе хорошо теперь!» В ту же минуту пронёсся слух, что ранен маршал Удино.

Увидев, что убит один из солдат, полковник подошёл к костру и, заметив, что я совсем болен, приказал мне вернуться обратно к мосту, подождать там всех отставших людей, собрать их и привести в полк. Когда я подошёл к мосту, там уже царила сумятица. Те, кто, не воспользовались ночью для переправы, теперь, услышав пушки, в панике кинулись к берегам Березины.

Ко мне подошёл ротный капрал, по прозвищу «Толстый Жан», парижанин, и со слезами спросил меня, не видел ли я его брата. Я ответил, что нет. Тогда он рассказал мне, что от самой битвы под Красным он не расставался со своим больным братом, но вот только сегодня, по роковой случайности они расстались. Думая, что брат впереди, он всюду искал его и спрашивал о нём у товарищей. Не найдя его в полку, он теперь намерен вернуться через мост назад – ему необходимо найти брата любой ценой, даже рискуя собственной жизнью. Желая отвлечь его от рокового решения, я убеждал его остаться со мной у начала моста, где мы, наверняка, встретим его брата, если он появится. Но бедняга сбросил с себя ружье и ранец со словами, что дарит его мне, так как мой ранец утерян, а что касается ружья, то на той стороне в них нет недостатка. Он собрался уже идти, но я остановил его. Мост завален мёртвыми и умирающими, упавшие мешают другим переправляться, хватают их за ноги и вместе с ними падают в Березину, чтобы вынырнуть между льдин, затем исчезнуть совсем и очистить место другим. Но «Толстый Жан» не слышал меня. Глядя на эту ужасную картину, ему чудилось, что он видит на мосту своего брата, изо всех сил пытающегося пройти через толпу. Тогда, ослеплённый отчаянием, он бросился к грудам трупов людей и лошадей, заграждавших вход на мост, и полез дальше. Передние отталкивают его назад, но «Толстый Жан» силен и настойчив. Наконец, он пробрался к тому несчастному, которого принимал за своего брата, но, увы! это не он. Я наблюдал за всеми его движениями. Заметив свою ошибку, «Толстый Жан» с удвоенной энергией пытался достичь другого берега, но у самого края моста его сбили с ног и едва не сбросили в воду. Его топтали ногами, шагали по его животу и голове, но ничто не могло его остановить. Он собрался с силами и поднялся, ухватив за ногу одного кирасира, а тот в свою очередь, чтобы устоять, схватил за руку другого солдата. Но кирасир запутался в своём длинном плаще, споткнулся, и упал в Березину, увлекая за собой «Толстого Жана» и того солдата, за которого он ухватился. Они утонули, пополнив собой множество погибших на мосту и на обоих его концах.

Кирасир и солдат исчезли среди льдин, но «Толстому Жану» повезло – он ухватился за опору моста, возле которой лежала мёртвая лошадь. Стоя на коленях на спине лошади он долго просил и умолял о помощи, но его не слушали. Наконец сапёры бросили ему верёвку, он ловко поймал её и обвязал вокруг туловища. Наконец, при поддержке солдат, пробираясь по трупам и льдинам, «Толстый Жан» достиг другого берега. Больше я не встречал его, но на следующий день узнал, что «Толстый Жан» нашёл своего брата, но застал его уже при смерти, да и сам находился в тяжелейшем состоянии. Так погибли оба эти бедных брата, а также и третий, служивший во 2-м Уланском полку. Вернувшись в Париж, я встречался с их родителями, приходившим ко мне узнать что-нибудь о своих детях. Я оставил в них луч надежды, сказав, что они попали в плен, но сам был твердо уверен, что их уже нет в живых.

Тем временем гренадеры Гвардии в сопровождении офицера обходили бивуаки и просили сухих дров, чтобы развести костёр для Императора. Каждый поспешил отдать всё лучшее, что у него было, даже умирающие – и те приподнимались и говорили: «Вот, берите – все это для Императора!» Было часов десять, второй мост, предназначенный для кавалерии и артиллерии, рухнул под тяжестью пушек, в ту минуту, когда на нём находилось много людей – большинство из них погибло. Паника усилилась, все бросились к первому мосту, войти на который теперь стало просто невозможно. Люди, лошади, повозки, маркитанты с жёнами и детьми – всё смешалось в беспорядочную массу, несмотря на крики маршала Лефевра, стоявшего у входа на мост, и пытавшегося установить порядок. Дольше он оставаться не мог. Его подхватил людской поток и, чтобы не быть раздавленным, Лефевру пришлось перейти реку. Мне удалось уже собрать пятерых из нашего полка, трое из них в этой сумятице лишились своих ружей, и я приказал им развести костёр. Я постоянно внимательно наблюдал за мостом, и увидел человека, закутанного в белый плащ. Подталкиваемый толпой, он споткнулся, упал на мёртвую лошадь, с большим трудом поднялся снова, но вскоре упал у самого нашего костра. Некоторое время он так и лежал, думая, что он умер, мы хотели убрать его в сторону и снять с него плащ, но он поднял голову и узнал меня. Это был оружейник нашего полка. Он грустно сказал мне:

– Ах, сержант, какое несчастье! Я всё потерял – лошадей, повозку – абсолютно все! У меня оставался ещё мул, приведённый мной из Испании, но и его пришлось бросить! Меня буквально на руках перенесли по мосту, но я чуть не погиб.

Я возразил ему, что он может считать себя счастливчиком и благодарить Бога, если ему удастся живым вернуться во Францию.

У нашего костра собралась такая толпа, что нам пришлось оставить его и развести ещё один в нескольких шагах от первого. Беспорядок всё возрастал, но стало ещё хуже, когда маршала Виктора атаковали русские – бомбы и ядра посыпались в толпу. К довершению беды, повалил снег с холодным ветром. Так продолжалось весь день и всю ночь. По Березине плыли трупы людей и лошадей, поскольку многие из застрявшие повозок, нагруженных ранеными, были сброшены в реку. Между 8 и 9-ю часами маршал Виктор начал отступление. Ему и его солдатам пришлось идти по горам трупов, устилавших мост. В ночь с 28-го на 29-е ноября каждый из несчастных беглецов имел возможность перейти на другой берег, но они настолько обессилели от холода, что остались у костров, намеренно сложенных из брошенных телег и повозок, чтобы заставить людей перейти через реку.

Я остался с 17-ю людьми полка и сержантом Росьером. Его вёл один из солдат полка. Росьер почти ослеп, его трясла лихорадка. Из сострадания и желания помочь, я одолжил ему свою медвежью шкуру. Всю ночь шёл сильный снег, и он полностью забился в медвежий мех. Потом снег растаял от тепла костра, и шкура подсохла. Утром, когда я взял её, она оказалась до того жёсткой, что носить её уже было нельзя. Её можно было бы просто выбросить, но, желая извлечь из неё пользу до конца, я прикрыл ею одного из умирающих. Ночь прошла ужасно. Императорская Гвардия потеряла очень многих. Наконец, настало утро 29-го ноября. Я отправился опять к мосту посмотреть, нет ли ещё кого-нибудь из нашего полка. Несчастные, не захотевшие ночью воспользоваться шансом на спасение, утром, когда рассвело, кинулись на мост, но было поздно – мост уже подготовили к сожжению. Многие бросались прямо в реку, надеясь, что им удастся переправиться, но никому из них это не удалось. Я сам видел людей, погруженных по плечи в воду, с побагровевшими лицами, и все они погибли. На мосту я увидал одного маркитанта, нёсшего ребёнка на голове. Его жена, рыдая, шла впереди. Смотреть на всё это было выше моих сил, более я не мог выдержать. В тот самый момент, когда повернулся, чтобы уйти, повозка, в которой лежал раненый офицер, свалилась с моста вместе с лошадью. Наконец, мост подожгли. И вот тут-то, как говорили потом, разыгрались сцены, не поддающиеся описанию. Те эпизоды, о которых я рассказал, являются лишь малой частью общей страшной картины.

Я уже упоминал, что наш полк начал движение. Я приказал людям взять оружие и пересчитал – их было двадцать три человека, не считая оружейника. Каждый солдат присоединился к своей роте.

Около 9-ти часов утра мы двинулись вперёд. Мы пересекли лес, а болота перешли по мостам из сосновых брёвен, к счастью, не сожжённых русскими. Потом сделали привал, чтобы подождать отставших. Ярко светило солнце, я сел на ранец «Толстого Жана» и заснул, но офицер Фавен, заметив это, потянул меня за уши и волосы, другие толкали меня в спину, но я не просыпался. Некоторым из них удалось, они заставили меня встать. К счастью для меня, и очень здорово, что они так поступили, иначе я бы не проснулся. А тогда я был очень недоволен, что меня разбудили.

Вернулись многие из тех, о которых мы думали, что они погибли. Они обнимались и поздравляли друг друга, как будто Рейн перешли. Они чувствовали себя такими счастливыми, и им так было жаль оставшихся позади товарищей. Мне посоветовали немного пройти вперёд, чтобы я снова не заснул, и я воспользовался этим советом.