ГЛАВА 18
Санкт-Петербург. Михайловский замок.
Бонапарт меня неприятно удивил. Ну никак я не рассчитывал на столь быструю капитуляцию — война должна закончиться не ранее мая месяца. Так, во всяком случае, хотелось. Очень хотелось. И не потому, что так люблю воевать, просто пока нет средств на содержание большого количества пленных. Не только социализм строится на строгом учете и скрупулезном планировании, но и любая порядочная империя. Свою империю отношу именно к таковым.
А сейчас откуда выдергивать деньги? Из пенсий отставников по увечьям? Или прикажете свернуть ликвидацию неграмотности? Шиш вам с маслом. Или без масла, да…
И ладно бы такую ораву нужно просто содержать, нет, их еще кормить требуется забесплатно. Бесплатно, представляете? Это после того, как французская армия нанесла России ущерб, точная сумма которого до сих пор подсчитывается. И плюс немалые проценты не забыть взять.
Ну, допустим, тысяч двадцать-тридцать можно хоть сейчас к работе приставить — просеки под будущие дороги рубить. Кстати, не пробовали проехаться от Петербурга до Москвы и далее до Нижнего Новгорода по железной дороге на конной тяге? Нет еще? Напрасно, очень рекомендую. Быстро, недорого, тепло… Горячий чай разносят, буфет в середине состава на остановках открыт. Нетерпеливые могут спрыгнуть на ходу и, догнав вагон, слегка закусить… Когда-нибудь по рельсам и паровозы смогут бегать, но пока не до того.
На заводы тоже немного отправим. С правом досрочного погашения личного военного долга и списанием пятой части от доли долга государственного. А что, некоторые англичане с прошлой войны уже года полтора-два как расплатились и уезжать домой не хотят — подписали контракты на пять лет и с полным основанием рассчитывают вернуться в Англию обеспеченными людьми. Если, конечно, их примут назад. Я — не держу.
Не подумайте, будто мы страдаем излишним гуманизмом и пленные катаются как сыр в масле. Первоначальное закармливание от пуза, обусловленное радостью победы, быстро закончилось, и сейчас рацион строится таким образом, чтобы в точности соответствовал таковому у беднейших, но работающих слоев населения. Иначе несправедливо.
— Итак, что есть справедливость?
Вопрос, заданный в никуда, тем не менее не остался без ответа. Принесший почту дежурный офицер принял его на свой счет:
— Она есть понятие относительное, обусловленное государственной необходимостью. Потому бывает разных степеней и допускает не только двоякое, но и троякое толкование.
Замечательная мысль, но требующая некоторого уточнения.
— А можете объяснить на примерах, господин лейтенант?
Тот немного смущенно оправдывается:
— Я только полгода как выпустился из военного училища, государь, и мои выводы не подкреплены опытом. Они чисто умозрительны.
— И все же?
Молчание. Но не тупое, с поеданием глазами начальства, а сосредоточенное. Хорошее такое молчание, вдумчивое и осмысленное. Наконец решился:
— Видите ли, государь…
Пауза.
— Продолжайте.
— За все свои злодеяния, совершенные во время войны, французский император заслуживает виселицы, но…
Ага, забавно будет посмотреть на Бонапарта, дрыгающего ногами в петле.
— Какое же «но»?
— Но государственная справедливость требует оставить его живым, дабы послужил гарантом выплаты контрибуций.
Слово-то какое подобрал — «гарант». Неплохо учат в наших училищах. Во всех четырех. Пока четырех.
— Значит, нам стоит принять капитуляцию Наполеона?
— Не могу советовать, государь, но все той же справедливости ради отмечу ее третью сторону…
— Ну?
— Почти бескровные и легкие победы развращают армию.
Забавный юноша. Философ!
— Оповестите членов Совета о совещании, назначенном на полдень.
— Они уже здесь, государь.
— Здесь — это где?
— Завтракают в малой гостиной.
— Без меня?
— Виноват, государь, неправильно выразился — подкрепляются перед завтраком у Вашего Императорского Величества!
— Ладно, пусть подкрепляются, а я пока почту посмотрю. Свободны, господин лейтенант!
Да, господин… наименование «товарищ» как-то не прижилось, хотя и очень хотелось его ввести. Только у большинства это слово намертво связано с польскими гусарами и несет в себе некоторый оскорбительный оттенок. Жалко… Все меньше и меньше остается того, что напоминает о прожитом мной будущем. Очень жалко…
Так, а что у нас сегодня с почтой? Прошения о помиловании на Высочайшее имя сразу в камин — подобными вещами занимается Священный синод, и уж если снисходительный к разбойникам отец Николай не нашел уважительных причин для смягчения приговора… Вот ужесточить могу. Но не хочется.
А это что за цидулка? Понятно… Ново-Донской губернии купец третьей гильдии испрашивает разрешения сменить фамилию на более благозвучную. Интересно, чем ему прежняя не угодила? Дормидонт Староглупов — вполне нормально звучит. Ладно, ежели так хочет, то почему бы не пойти человеку навстречу? Сделаем приятное человеку, не все же смертные приговоры утверждать. Пусть станет Новоглуповым.
В следующем пакете — чертежи. А где сопроводительная записка от Кулибина? Неужели не просматривал изобретение? Не помню точно его обязанностей, но раньше вроде бы всегда… Не понял: «Описание особой прыгающей палки на керосиновом ходу, предназначенной для быстрого и высокого скакания по поверхности воды и веткам дерев широколиственных лесов, произрастающих в российских землях и за их пределами, предоставленное отставным штык-юнкером Назгулко». Бред полный… Это и про само изобретение, и про изобретателя. Штык-юнкера Назгулко я придумал несколько лет назад, рассказывая детям сказку про подвиги боевого Колобка. И ни о каких других не слышал. Неужели действительно существует человек с таким именем? Великолепно, значит, и Колобок имеет право на жизнь!
Но чертежи все равно в топку!
— Государь! — дежурный заглядывает в дверь. — Завтрак подан.
Ну что же, придется отложить бумаги в сторону. Утро — единственное время, когда вся семья встречается за столом. Потом некогда и некому встречаться — не успел оглянуться, и разбежались кто куда. В лучшем случае увидимся вечером, а то и вовсе на следующий день, опять же за завтраком.
Угу, мероприятие особой государственной важности — целых четыре министра, канцлер и обер-прокурор с ложками наготове. Совмещают приятное с полезным и бесполезное с бестолковым: кушают за мой счет, ищут у Марии Федоровны поддержки безумным прожектам, служат детям примером тяжести и ответственности высоких чинов, а также соревнуются в злобности намерений по отношению к поверженному противнику.
— Я бы посоветовал не торопиться с принятием капитуляции у Наполеона, государь. — Бенкендорф с отвращением смотрел в тарелку со сваренной на молоке перловой кашей и говорил, не поднимая головы: — Идеальным вариантом будет, если у нас получится выдавить его за границы империи без прекращения войны.
— А спешащие на выручку англичане? — сварливо ответил граф Ростопчин. — Мне кажется, что стоит предать Бонапарта справедливому военно-полевому суду, дабы не к кому было спешить. Закатать мерзавца на пятнадцать лет в Кяхту…
— Экий вы кровожадный, Федор Васильевич, — с укоризной вздохнул министр госбезопасности. — Еще предложите оженить его на тунгуске.
— Тунгусы тоже люди, — вмешался обер-прокурор Священного синода. — А Наполеона отошлем на Соловки.
— Позвольте не согласиться, отец Николай, — не остался в стороне от спора граф Аракчеев.
— С чем же?
— С Соловками. Пугало в виде французского императора требуется для поддержания Европы в должном страхе. Потому поместим его в Петропавловской крепости и будем угрожать побегом. Не Наполеону угрожать, разумеется.
— Невыгодно, — задумчиво проговорил Державин, более всего заботившийся о состоянии финансов. — Ежели только деньги брать за недопущение побега.
— Возьмем! — воодушевился Аракчеев. — А пугать все равно не перестанем!
Как дети развлекаются, ей-богу. Посторонний слушатель, невзначай здесь оказавшийся, рискует сделать неверные выводы о кровожадности моих министров. Кровожадности и беспримерной глупости. И он окажется неправ. Князь Александр Федорович Беляков-Трубецкой вовсе молчит, и было бы несправедливостью возводить на него напраслину. И на остальных тоже.
Умнейшие люди, и каждый исполняет порученное дело столь хорошо, что порой кажется незаменимым. Взять хотя бы того же Державина — поэт вроде, а как финансы поправил, а? А всего-то стоило обратиться к врачам с просьбой запретить Гавриилу Романовичу кутежи, до коих он стал было большим охотником, и рекомендовать больше гулять на свежем воздухе. Во время прогулок в его голову просто замечательные мысли приходят. Настолько замечательные, что Александр Христофорович смущается и бормочет о правилах приличия и чувстве меры. Ну да, Бенкендорфу обычно и достается претворять в жизнь гениальные идеи министра финансов. Помните недавний налет мексиканских пиратов на Бомбей? Ах, не помните… Правильно, я тоже забыл.
А на шутовские маски обращать внимание не будем. Главное то, что скрывается под ними. Там — разное. Кто-то прячет непомерную усталость от работы, иные — боль многочисленных болезней, третьи — растерянность от перевернувшейся с ног на голову жизни… Всякое.
Но с балаганом пора заканчивать:
— Что это у нас князь Александр Федорович молчит?
Министр горнодобывающей промышленности весь погружен в мысли и отзывается с некоторым опозданием:
— Мне нужны англичане. Еще лучше — шотландцы или валлийцы.
— Где нужны и в каком смысле? Прямо здесь, в Петербурге?
— Можно немцев саксонских, — невпопад отвечает Беляков.
— Зачем?
— Уголь добывать. Обычный француз в шахте больше месяца не живет, итальянцы с испанцами и этого не выдерживают, так что англичане в самый раз будут. К солнышку из-за своих туманов привычки нет, едят мало… Тысяч пятнадцать на Урал возьму и столько же в Ново-Донскую губернию. Дадите больше — отправлю под Белгород, руду копать. Очень нужно…
Надо же, никогда не замечал, что национальная принадлежность влияет на способность человека работать под землей. А как тогда быть с интернационализмом? Или ну его в задницу?
— Александр Федорович дело говорит, — поддержал Белякова-Трубецкого обер-прокурор. — Я специально интересовался — стоимость добычи ста пудов угля англичанином на полторы копейки ниже стоимости таковых же, но выкопанных французом. И это не учитывая расходы на похороны.
— Мелочи.
— Не скажите, — вмешался министр финансов. — В больших масштабах счет на миллионы пойдет, и с государственной точки зрения…
— Распорядиться о посылке транспортных судов к берегам Нормандии? — Граф Аракчеев достал из кармана блокнот с карандашом и смотрел вопросительно. — Разумеется, в сопровождении Средиземноморской эскадры.
Бенкендорф возразил:
— Балтийский флот справится не хуже. А если пригласить датчан…
— То они разграбят все, до чего смогут дотянуться, — заканчиваю я за Александра Христофоровича. — Викинги.
— Были ими, — возразил Бенкендорф. — Но пограбить не откажутся. Это точно.
— Грабежи — не наша метода.
— Почему? — В глазах явственно читается удивление.
— Стяжательство есть грех, — поясняю под одобрительный, но слегка насмешливый взгляд отца Николая. — Сами должны все отдать, причем с благодарностью и чувством вины за слишком малую сумму.
— Да?
— Именно так, и никак иначе. Не стоит строить свое благополучие на несчастье других. В государственном смысле — не нужно делать это столь явно. Понятно изъясняюсь?
Ростопчин уловил мысль первым:
— Готовить проект капитуляции совместно с министерством финансов, государь?
— Да, но только не переусердствуйте, а то обдерете Бонапартия как липку.
Опять оживился Державин:
— Контрибуцию высчитывать по чести или по совести?
— По правде, Гавриил Романович.
— Боюсь, у Наполеона столько не будет.
— Тогда в разумных пределах, но без крохоборства.
— Простите.?..
— Мелочевкой мы изволим брезговать.
— Понятно. Сию же минуту приступим к работе, государь! — Державин снял салфетку и поднялся из-за стола: — Разрешите идти?
Мария Федоровна постучала ложечкой по чашке с чаем, привлекая внимание:
— Куда вы собрались, а как же совещание Совета? Извольте не пренебрегать обязанностями.
— Совет? — Гавриил Романович искренне удивился: — Разве сейчас не он был?
— Вы ошиблись, это всего лишь завтрак.
— Да, господа, — поддержал я супругу. — Не будем откладывать до полудня, прошу всех проследовать в кабинет.
Спустя полтора часа. Там же.
Великий князь и цесаревич Николай Павлович грустил. Жизнь проходила мимо, неподалеку вершились судьбы мира, менялись границы одних государств и исчезали с карт другие, время летело вперед, а он до сих пор так и не совершил ни одного подвига. И неважно, что Цезарь или Александр Македонский в таком возрасте тоже ничего не успели сделать: голоногие древние дикари наследникам скифов не указ! Они не сделали… а ему очень нужно сделать!
Вот Михаил Нечихаев намного ли старше? На семь лет всего, а уже капитан и кресты со звездами на груди не помещаются. И первый бой принял как раз в одиннадцать! Эх, завидно становится… К Дашке Нечихаевой теперь и не подойти — нос воротит и требует доказательств храбрости. Девице, говорит, старшим братом гордиться должно, а кое-кому за широкой отцовской спиной прятаться не подобает. Врет она все, эта Дашка! Никакая у отца спина не широкая, он вообще ростом маленький. Ну и пусть! Зато Наполеон на три пальца ниже — Александр Христофорович по большому секрету сообщил.
А Дашка, хотя ее по правилам приличия полагается называть Дарьей Касьяновной, противная. И как на такой в будущем жениться? И ведь придется — сам обещал еще три года назад. Но для этого необходимо стать героем.
Решено! Николай встал с дивана, где так удобно предаваться унынию, и пошел готовиться к подвигам. Хотя чего уж там готовиться? Все приготовлено заранее, и самое сложное, что предстоит, — это выскользнуть из Михайловского замка незамеченным. Да, стоит поторопиться, пока война совсем не закончилась. А капитан Нечихаев не прогонит и домой не отправит, капитан Нечихаев человек хороший.
Казачий мундир Атаманского полка пошит недавно, потому сидит без изъянов, нигде не топорщится и не жмет. Сабля кована как раз под его руку… пистолеты на пояс… Не забыть взять денег — мешок с харчами на себе тащить тяжело, а десяти рублей вполне хватит на пропитание по дороге. Мишке лучше ничего не говорить — мал еще для войны. Вот письмо с объяснениями разве оставить?
Николай вздохнул и с тоской посмотрел на чернильницу и стаканчик с гусиными перьями — учителя не разрешали пользоваться вечными ручками, мотивируя необходимостью сначала поставить красивый почерк и уже потом осваивать скоропись. Но деваться-то некуда! Чистая бумага еще осталась?
На лист ложились ровные строчки, и даже привычные кляксы не портили настроение. А если буквы выводить покрупнее, то текста получится больше! И тут чуткий слух цесаревича уловил странный разговор за дверью:
— Не будет ли это считаться дезертирством, Абрам Соломонович? Все-таки без приказа… — слышался взволнованный молодой голос.
— Какое тут дезертирство, Гриша? — отвечал приглушенный бас. — В действующую армию идем, не к теще на блины.
— А ну как под трибунал потом?
— И что? Да пусть хоть сто раз разжалуют, чем в дворцовых караулках штаны протирать. Казак для битвы рожден, Гриша! Вот, бывалоча, мы с Михаилом Касьяновичем…
Николай насторожился, а молодой голос перебил собеседника:
— Не прогонит он нас, господин старший урядник?
— Нечихаев-то? Мы не скажем, что самовольно прибыли — пополнение, и все тут. Успеть бы только до Кенигсберга к приходу «Забияки» добраться, а уж там… Одвуконь пойдем, тогда не опоздаем. Но выходить нужно сегодня в ночь.
— Боязно…
— Дело верное, Гриша. Вернемся победителями, а их, как известно, не судят. Ты со мной?
— С тобой, Абрам Соломонович.
От радости у Николая дыхание сперло. Неужели Господь послал момент? Да, это он самый, можно не сомневаться!
Цесаревич на цыпочках подбежал к двери и рывком распахнул ее:
— Здравствуйте, господа!
— Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество!
— Мне послышалось или тут составляется заговор?
Казаки посмотрели друг на друга, потом на великого князя. Старший, с бородой, закрывающей увешанную крестами грудь, вытянулся во фрунт:
— Никак нет, никаких заговоров!
— Врете… — с обидой прошептал Николай. — Я все слышал. Возьмите меня с собой, а то…
— А то что? — спрашивая, бородатый казак почему-то косился в сторону.
— А то не пустят меня! — Цесаревич отвернулся, чтобы украдкой вытереть предательские слезы. — Мне очень нужно. Вам тоже, да? Возьмите с собой, братцы!
Молодой, видимо, тот самый Григорий, тихонько кашлянул, привлекая внимание:
— Выручить бы человека, Абрам Соломонович. Сам погибай, а товарища выручай.
— В поговорке про другое.
Но что-то в голосе старшего урядника было такое, что заставило Николая усилить напор:
— Я про вашу помощь никому не скажу. Только помогите до Нечихаева добраться, а?
— Точно не скажешь?
— Никогда-никогда, даже на исповеди!
— На исповеди можно.
— Так вы согласны?
Казак опять покосился куда-то в сторону и кивнул:
— Выезжаем немедля. Гришка, коней подбери казаку Николаю Романову! Пошевеливайся, храппаидол!
Вечер того же дня.
Удивительно, но известие о побеге сына на войну Мария Федоровна восприняла спокойно. Лишь разговаривала, глядя в окно, чтобы никто не смог увидеть ее глаза.
— Все будет хорошо, душа моя. — Черт побери, я чувствую себя виноватым! — Александр Христофорович подобрал ему надежных спутников.
— Это так? — не оборачиваясь, спросила императрица у Бенкендорфа. — Вы в них уверены?
— Да, — подтвердил министр госбезопасности. — И на всех почтовых станциях до Кенигсберга размещены мои люди. Виду не подадут, но присмотрят.
— А потом?
— Потом — в море.
— Дорогая, — я пытаюсь отвлечь супругу от грустных мыслей, — «Забияка» очень крепкий корабль и не боится штормов. А потом Нечихаев не даст Николая в обиду. Согласись, что наследнику престола полезно не только иметь собственное мнение, но и кое-какой жизненный опыт.
— Двоих война уже забрала…
Ответить нечего, разве что банальностью:
— Он мужчина, душа моя.
— Он маленький…
— Маленький мужчина. Тем слаще вкус победы.
— Солдаты чаще чувствуют вкус крови.
— Это тоже нужно. И поверь — война не покажется ему забавной игрушкой. Ох как не покажется!
