Пошехонские шишиги
– Евфимий, щенок, душу выну! – орал Никита, гоняя по сугробам большеголового парня в бараньем тулупчике.
Парень, как заяц, нарезал по поляне круги и верещал. Но немного не повезло – запнулся, упал, а мужик, догнав, пнул его в спину и принялся бить кулаками.
Мужики, сидевшие вокруг костра, только посмеивались и не вмешивались. Ниче, Фимка парень здоровый, выдюжит! Да и лупит батька за дело! Фимка, посланный в дозор, проспал отряд панов, рыл десять. Нет бы перехватить, да в мороженую землю по самые уши вбить, так Евфимий, сукин сын…
Была еще одна причина, чтобы колотить сына. Паны-то что, ляд с ними – прошли и прошли. Эти ушли, других отловим. Но парень заснул на сугробе! Понятно, устал, но не маленький, должен понимать, что заснуть зимой поверх сугроба – смерти подобно! Уж если совсем невмочь, то надобно в снег зарыться. Фимка меж тем вырвался из рук отца и припустился в лес, но Никита, ухватив дрын, нагнал его, сбил с ног и стал охаживать по спине. Отрок орал благим матом, пытаясь уползти. Отец, разъярившись, стал бить его по голове.
Переглянувшись, мужики пожали плечами – не дело, конечно, если дрыном по башке, да отцу виднее. Но так думали не все, потому что один встал и подошел к озверевшему мужику.
– Хватит! – сказал он, перехватывая дрын.
– Че?! – вытаращился Никита. – Я ему батька – что хочу, то и делаю! Ты кто таков, чтобы вмешиваться? Да я тебя щас…
Никита попытался вырвать дрын, но тщетно – в руках у мужика он словно в лед врос! Оставив эту затею, размахнулся, пытаясь попасть нежданному заступнику в ухо. Увесистый кулак врезался в раскрытую ладонь, как в стену.
– Хватит, – спокойно повторил мужик, глядя прямо в глаза. Никита сник и будто усох, став ниже ростом. Ему стало не по себе. Не то от пронзительного взгляда, не то от лица, которое и рожей-то нельзя назвать – один шрам, из которого торчат глаза без век…
– Да я его поучить хотел маненько, – сказал Никита, оправдываясь. – Что ж он, сучий потрох, службу завалил? Че, сына нельзя поучить?
– Поучил, хватит… – Подняв из сугроба скулящего Фимку, мужик обнял его одной рукой, другой ухватил за плечи отца и повел обоих к костру.
Пока шли, Никита опамятовал и в ужасе подумал, что мог бы забить до смерти собственного сына! Как бы он опосля жил? А тот, что со шрамами, сумел и парня спасти, и отца перед сыном не унизил…
У шишиг, сидевших вокруг костра, не осталось ни родных, ни близких. У каждого за спиной могилы, пепел родного дома, клочок отцовского поля, поросший кустарником… Теперь они не люди, а шишиги – лесная нечисть, что нападает в укромных местах на человека, не оставляя ни косточки, ни волоска. Еще их звали «шильниками», как зовут в народе убийц, предпочитавших бить жертву шилом – ранка незаметна, да укол смертелен…
У Никиты, пока он с Фимкой был на охоте, убили жену и пятерых детишек, отца с матерью, соседей. Вдвоем схоронили всю деревню. Никита с той поры побелел, а парень разучился говорить…
Вожак, строгавший сучок, посмотрел на виноватого Фимку и тяжело дышавшего Никиту, усмехнулся и слегка сдвинулся. По его примеру сдвинулись остальные, давая место.
– Ну, что дальше-то будем делать, Онцифир? – поинтересовался один из мужиков, просительно заглядывая в глаза атамана. – Может, в стан пойдем?
Вторую неделю шишиги не спали и толком не ели, высматривая подходящую добычу. На большой силенок не хватит, а вот такой, в десять голов – самое то! И попадались, как на грех, за пятьдесят рыл. А сегодня из-за Фимки добычу упустили…
– В стан пойдем, – решительно заявил вожак, бросая деревяшку в костер.
Мужики радостно повскакивали и принялись собираться. Хотя какие там сборы? Вытащить из шалашей тощие заплечные мешки да вбить ноги в широкие лыжи. У костра остались лишь атаман да мужик со шрамами.
– А ты чего? Особого приглашения ждешь? – поинтересовался Онцифир.
– Да я тут останусь, – усмехнулся тот, подняв остатки верхней губы, от чего лицо сделалось еще страшнее.
– Одному идти – гиблое дело, – попытался атаман уговорить мужика. – Убьют, и вся недолга. Давай с нами. В баньке попаримся, горячего похлебаем. Отдохнем пару дней, да снова – панов ловить.
– Ничего, без баньки как-нибудь, – пожал тот плечами. – А так, авось, кого-нибудь и укараулю… А убьют – невелика потеря.
Мужик со шрамами прибился недавно. Знали, что зовут его Павел, а кто такой – никто не спрашивал. Надо – сам скажет. Про шрамы тоже не спрашивали. И так видно, что не от медвежьих когтей и не от волчьих зубов, а от чего-то острого, навроде сабли.
– Ну, как знаешь, – сказал Онцифир, чувствуя облегчение. Вроде пытался уговорить, да тот сам не захотел. На самом-то деле атаману тоже было не по себе – трудно было разговаривать, глядя на синие бугры, впадину вместо носа и безгубый рот с обломками зубов…
– Стрел бы оставил, штук пяток, – попросил Павел.
– Бери все, – сказал атаман, откидывая берестяную крышку саадака.
– Благодарствую, – обрадовался мужик, без зазрения совести выгребая стрелы.
Березовые поленья да сухой камыш в стане есть, железо тоже, а наконечников наковать – пара пустяков.
Онцифир, обойдя мужиков, забрал у них остатки харчей – вяленую рыбу и сухари. Сухари, одно название – хлеб уже давно пекли из желудей и коры, но все лучше, чем голимая рыба.
– Ну, ладно, – сказал атаман, оставляя мешок с едой у ног Павла. – Бог даст – свидимся.
Мужики уходили. Кто, помахав на прощание рукой, а кто, отвернув морду.
Павел, равнодушно проводив товарищей взглядом, почувствовал облегчение – пока был вместе с шишигами, приходилось слушаться атамана, что не хотел рисковать жизнью мужиков. Будь его воля – не побоялся бы напасть и на большой отряд панов. А вдруг встретился бы ему тот пан Казимир, что ссильничал и убил его женку, зарубил детушек и старуху мать? Зато теперь можно отвести душу! Оставшись, он вытащил из-за пазухи лакомство – кусочек сала, которое берег не для еды – мазать лыжи, чтобы лучше скользили.
Лыжи готовы, осталось лишь оглядеть лук и стрелы, перемотать онучи, вскинуть мешок поудобнее и… А на хрена ему мешок с рыбой и сухарями? Живому и без еды можно перетерпеть, а мертвому – все равно. Скинув мешок, припорошил его снегом. А теперь вдогонку за той бендой, которую проворонил Фимка…
Маленький отряд прошел по лесу верст десять (может, больше? кто ж их считает!) и вышел к болоту, казавшемуся замерзшим. Только болото не замерзает даже в лютые морозы, а корка льда со снегом – это так, обманка. Вытащили из схоронок снегоступы, на которых ходили через болото.
– Идти за мной, след в след. Не останавливаться! – сказал атаман и пригрозил: – Ежели кто тонуть начнет – спасать не будем! Ну, с Богом!
Бубня под нос «Отче наш», Онцифир двинулся вперед, а следом реденькой цепочкой пошел весь отряд – шестеро мужиков.
Ходить по болоту на снегоступах лучше, чем на своих двоих, но обнадеживаться не стоит. Всякое бывает. Можно так ухнуть, что только болотная нечисть вытащит. Вон, у лосей копыта широкие и по болотам сохатые шастать мастаки, но и они каждый год десятками тонут.
Корка, покрывавшая бездонную глубину, похрустывала и проламывалась. Никита, опытный охотник, шел последним, ставя лыжи уже не на снег, а в бурую жижу. Слева вдруг что-то засвистало, зарокотало, и Фимка, что шел перед батькой, испуганно остановился…
– Вперед топай, сучье семя! – выругал сына Никита, пожалев, что под рукой нет батога, чтобы ткнуть парня. Фимка испуганно замекал и, вытащив лыжи, уходившие вниз, в болотину, пошлепал вперед.
– Да чтобы тебе про… – досадливо выругался отец, но вовремя прикусил язык. Чуть было не ляпнул дурость. Это на болоте-то пожелать провалиться собственному сыну?! Никита еще раз выматерился: – Чтоб тебя…
Жижа вспузырилась, громко фыркнула и чмокнула, как лопнувший бычий пузырь. Ступать по этому месту было опасно, а идти в обход – еще хуже. Никита вздохнул, широко перекрестился и пошел вперед, ставя лыжи не прямо, а «елочкой», как на спуске с горки. Повезло! Когда опасный участок оказался позади и можно было идти так, как все, Никита пообещал, что еще раз отлупит сына, и пусть только Павлуха попробует его защитить!
Наконец-таки посреди болота показался маленький остров, где торчало несколько поставленных на сваи избушек, крытых еловой корой. Людская изба, «особая», а еще – неказистая банька. Хутор – не хутор, деревня – не деревня. Не то – лагерь разбойничий, не то – военный стан. В нынешнее время – самое безопасное место. Через болото ни один отряд не пройдет – ни конный, ни пеший. А захотят измором взять – замучаются. От островка тропинок много, к каждой сторожа не приставишь.
Онцифир не говорил, откуда ему известны разбойничьи тропки, но люди и так знали – от родного деда, что вдоволь погулял когда-то в этих местах, спасаясь на болоте от монастырских слуг и от царских стрельцов. Годам к сорока дед раскаялся, женился, наделал деток и каменную церкву во имя Ильи Пророка в Вольхове отстроил.
Красивая церква, с пятью куполами! Кирпич из Углича возил, а богомазов в Ярославле нанимал, чтобы иконостас был не хуже, чем в Пошехонье или Устюжне. Серебра, говорят, извел столько, что мешками отмеряли. Но не все, не все извел… Осталось столько, что и сыну, и внуку хватило. У Онцифира дом был такой богатый, что сосед-помещик завидовал, а во дворе – пять лошадей, десять коров. Жена-красавица, дочь на выданье! Все было, пока не пришли ляхи…
Всем бы хорош стан, но вода худая, болотная, ее даже и пить противно. Печку протопить – дрова искать замучаешься. Да и сырость такая, что у здорового-то кости начнет ломать.
– Акулина! Мичура! – проорал атаман, извещая о прибытии. Скрипнула дверь, и появилась толстая рябая баба, что была тут за стряпуху и за портомойку. С дальнего конца приковылял дед Мичура. Старик целыми днями собирал по болоту хворост и топил очаги в хижинах. Оставить нетопленным – за неделю сырость стены разъест.
– О, явились, не запылились! – неласково поприветствовала баба. – Исть будете или баню топить?
– И жрать будем, и баню топить, – кивнул атаман, с наслаждением ступая по твердой земле.
– А исть-то и нечего! – жизнерадостно сообщила баба.
– Дура драная! – выругался атаман. – Если нечего – чего предлагаешь?
– Пустыми пришли? – поинтересовался дед Мичура, оглядывая тощие мешки слепенькими глазенками.
– Лучше не спрашивай, – отмахнулся Онцифир. – Не пофартило нам нынче. Те, кто попадался, не по зубам, а других не было.
Фимка напрягся, готовясь услышать что-то нелестное для себя. Не услышав, расслабился. А зря… Никита, что вошел на сушу последним, подошел к сыну и без разговоров дал в морду.
– Э, хватит уже, – прикрикнул на него атаман. – Он уже и так битый…
– Это за другое, – пояснил Никита, отвешивая оплеуху: – Сколько раз говорено было, что на болоте останавливаться нельзя?! А он, выб…к, чуть батьку на тот свет не отправил!
Никита хотел ударить еще раз, но его остановила Акулина, благоволившая к Фимке, которого до сих пор считала ребенком.
– Будет! – сурово сказала баба, пряча парня за спину.
– От ить, одни жалельщики кругом, – плюнул Никита. – Что ты, что Павлуха…
– А где… этот-то? – нелюбезно спросила Акулина, обводя взглядом мужиков. Павла она не любила и по имени не называла. Не то шрамов боялась, не то – еще чего-то.
– Ляхов ловить остался, – сообщил атаман, не вдаваясь в подробности, и поторопил бабу: – Еду готовь, жрать хотим. Ищи, где хошь. Не сготовишь – в жижу болотную вобью! А ты, дед, баню топи.
– Дык, топлена баня-то, – хмыкнул дед. – Как нарочно, с самого утра топил. Вон, Акулька париться собиралась.
– А ты, небось, спинку ей потереть хотел? – заржал здоровый как лось и слегка придурковатый Максимка, пытаясь ухватить бабу за задницу.
Акулина была страшна, как Ливонская война, но – баба! Мужику же, известное дело, бабу иной раз очень хотелось. Стряпуха, ежели в хорошем была настроении, не отказывала никому… Ну а в плохом или с похмелья – лучше не проси.
– Акулька и потом попарится, – решил атаман, направляясь к хижине, а по дороге распорядился: – Бельишко принеси, да на стол собирай.
– А чего собирать-то? – развела баба руками. – Я же вас не ждала. Щи не варены, мука кончилась. Если только капусту да редьку. Ну, кашу, ежели…
– Дура, хоть кашу свари, пока паримся, – рассердился атаман. – Мы вторую неделю горячего не хлебали.
– Ладно, че-нить спроворю, – решила Акулина.
– Во-во, спроворь, – опять заржал Максимка. – А после баньки и мы с тобой спроворимся…
Баба плюнула, пытаясь попасть в дурака, но промахнулась, а Максимка опять заржал, уже не так весело. Понял, что сегодня к ней лучше не приставать – ничего не отколется…
Банька была тесная. Если забраться всем сразу, то можно угодить голой задницей на раскаленные камни – вон, Максимка до сих пор ходит с красным пятном на жопе. Потому парились по очереди. Отпаривали грязь и копоть костров, отливались холодной водой. Дед Мичура замучился таскать воду. Пусть черная, с ржавчиной, но сойдет! Пропотевшее и завшивевшее бельишко скинули в лоханку и с наслаждением натянули чистое, принесенное Акулиной. Все-таки смена белья была у каждого! Когда мужики пустили по рукам жбан с квасом, потянуло варевом.
– Исьти идите! – позвал нелюбезный голос Акулины.
– Дед, чего это она? Не с той ноги встала? – поинтересовался Максимка, допивая пиво.
– Хворая она, – наябедал дед, хихикнув. – Вчерась за болото бегала, муки аржаной занять, да ничего не нашла. Зерна полпуда приволокла, но смолоть не удосужилась – вина ей кто-то поднес. Пьяная в зюзю, как и по болоту прошла? Всю ночь песни орала, а утром башкой маялась, похмелиться просила.
Мичура всегда докладывал о загулах бабы, хотя и бывал ею за это бит. Акулина грозилась убить старика до смерти за ябедничество. Но не убивала, потому что дед приходился ей свекром. Сын Мичуры – муж Акулины умер лет пять назад, упившись вином. Кое-кто даже завидовал покойному, что помер не от татарской сабли или казацкой пики, а от зелена вина… Дед же не мог простить снохе, что та, пившая наравне с мужем, осталась жива, и радовался всякий раз, когда атаман бил бабу за пьянство. Но сегодня Онцифир ответил странно:
– Так похмелил бы. Чего бабе башкой-то страдать?
Сказал и сам удивился. Дед удивился еще больше…
– Ну, так не хрена себе… похмелять ее, б… такую! – просвистел возмущенным шепотом старик. – Пива-то всего ничего осталось. На энту б… пиво изводить?
– Че, совсем нет? – испугался Максимка.
– Пара жбанчиков есть, – пожал дед плечами. – А где взять-то? Через болото переть, невелика радость. Ну, у Акулины скляница с вином осталась.
– Осталась? Хм… – с сомнением покачал головой Максимка.
– С утра была, – неуверенно сказал дед. – Я ж чего баню-то топил – думал, выпарить дуру, хмель прогнать. Перемочься хотела, а не то башку поправит, так опять захочется. У нее ж всегда так – выпьет, потом похмеляется дня два, да болеет неделю.
– Ну так жрать-то идете?! Свиней нет, выбрасывать некому! – раздался новый вопль Акулины, от которого мужики подскочили и резво кинулись ближе к еде.
В общей избе, где стояли только нары да стол из еловых тесин, мужики рассаживались по старшинству. Во главе стола, как и положено, атаман. Он, как отец семейства, разрезал каравай хлеба, чтобы после молитвы наделять каждого домочадца по очереди, по возрасту – сначала деду Мичуре, потом Матюшке Зимогору, Никите с Максимкой, Афоньке Крыкину да Кузьке Шалому, а последнему – Фимке.
Но каравая нет, а перед каждым из мужиков положено по угольно-черному сухарю с кулак. Этот хлеб пекли из муки, где на горсточку прошлогодней ржи приходилось по две горсти лебеды и три – еловой коры. Ели в очередь, молча. Вначале зачерпывал атаман, а потом все остальные. На сухарь больше смотрели, чем ели. Но все-таки без хлеба – ни сытости, ни вкуса – хоть того больше съешь. А с сухарем так вроде бы с хлебом, повеселее.
Каша была вкусная. Что за крупа, мужики не поняли – не то просо, не то овес. Попадались кусочки мяса и грибы. Но главное – каша была соленой! Пофартило как-то, взяли подводу с солью. Везли-то свои, не ляхи…
Соль в последние годы была главнее серебра. Серебром ни мясо, ни огурцы не засолишь, да на зиму не сохранишь. А за фунт соли мужики давали два пуда ржи!
Онцифир первым облизал ложку и положил ее на край стола. Он бы еще поел, но считал, что подручные должны быть сытыми. А мужики, легонько вздохнув, зачерпнули по последнему разу и сдвинули миску с остатками каши к вечно голодному Фимке. Пущай ест парень. Ему-то еще расти и расти!
– А хороша каша-то, – похвалил атаман. – А говорила – варить не из чего. Мастерица ты!
Акулина, зардевшись от смущения (какой же бабе не любо, если хвалят?), нарочито-смиренно ответила:
– Дык, ежели бы крупа добрая была… А то – просо с лебедой, да с грибами.
– Да уж, что бы мы без грибов-то делали, – поддакнул дед Мичура, главный грибник.
Если бы не его лисички, то неизвестно, как бы и жили. Пыталась как-то Акулина выбрать полянку в лесу и овес посеять – медведи были рады! С хлебом туго, а с мясом – чуть лучше. Рыбу ловить негде. Выручил Никита, заваливший недавно сохатого.
– А что, дед, у тебя вроде бы жбанчик пива оставался? – подмигнул Максимка. – А не то – цельных два? Как, атаман, не возражаешь?
Онцифир не возражал. После бани да опосля каши можно и пива попить. Ночку поспать в тепле, денек отдохнуть и снова в путь-дорогу, панов искать…
– Акулька, а винца не осталось? – не унимался Максимка.
– Винцо-то есть, да не про твою честь, – отрезала Акулина, но, посмотрев на атамана, испуганно спросила: – Доставать, а?
– Давай, – разрешил Онцифир, и расцветшая баба ринулась к двери.
– Зря. Бить ее надо, б…дь такую, а не похвалу строить. Ишь, каша вкусная… А хрен ли ей невкусной-то быть, коли с лисятами да с мясцом? Избалуешь бабу, – закряхтел озадаченный Мичура.
– Бабу не бить, самому не жить! – изрек Максимка и заржал.
Онцифир только махнул рукой – лупил стряпуху, если замечал, что пьяная, но сегодня бить было не за что. Если бы не дед, так и не заметили бы, что с похмелья.
Пока Акулина бегала, дед разливал пиво. Себя и бабу обнес. Баба обойдется, коли мужикам мало. А себя обделил, потому что и без пива по ночам часто вставать приходится. А не ходить – сноха орет, что вони много…
Выпили. Второй жбан атаман открывать не разрешил, а велел попридержать до завтра. Завтра, как выспится народ, опять баню топить, а жбанчик – как найденный будет!
Акулина принесла скляницу с добрый гарнец, вытащила береженые чарки, оставленные с прошлой добычи, и выставила миску с квашеной капустой. Подумав, добавила пяток луковиц.
«Фимка мал еще, а Матюшка, окромя пива, в рот ничего не берет. Ну, деду много не надо, старый… Акулька… как атаман решит. Пущай дед и стряпуха за одного питуха сойдут. Стало быть – на шестерых, по пять чарок на рыло. Тогда вроде и ниче…» – мысленно прикидывал Максимка, жадно оглаживая глазами мутноватую бутыль с зеленым вином.
Атаман, словно подслушав, взял пустой жбан из-под пива и, перелив туда половину скляницы, убрал под стол.
– Это до завтра приберу! – строго сказал Онцифир.
– Атаман, да ты че? – оторопело протянул Максимка, расстроенный до глубины души.
– Хватит, – отрезал атаман. – Выпить – выпьем, а напиваться – с какой радости? Будешь щуриться, как татарин, да опохмелку просить. А облюется кто – мордой натыкаю!
– Да кто напьется-то? Че там пить-то, на столько мужиков! – простонал Максимка.
– Ну, как хошь… Тебе можем не наливать, если помалу не пьешь… Нам больше достанется, – ухмыльнулся атаман.
Мужик приглушенно прорычал. Вот и живи с таким атаманом!
В других отрядах веселее – и выпить без помех, и баб-девок там… А Онцифир свой порядок завел. Когда первый раз всех собрал, строго-настрого запретил девок и баб сильничать. (Если только по доброму согласию!) Потом сообщил, что лошадей да коров отбирать нельзя. Сказал, что сам за яйца подвешает, ежели что…
Поперву люди роптали. Как это так? Мы с ляхами воюем – честь нам и хвала! Девок бы позадастее и все остальное… Но потом поняли, что атаман прав. Был тут один такой, Леха, по прозвищу Муравей. Тоже сколотил отрядик, стал панов пощипывать. И хорошо у него это получалось. Потом возгордился выше Ивана Великого – начал требовать, чтобы ему девок давали, хлеб везли. Народ терпел. Ну, девок не жалко. Бери, пользуйся. Дырка ихняя до свадьбы не измылится! Хлеб нужен? На святое дело последний мешок отдадим! Давай, воюй, милый, береги нас! Стал атаман наглеть. Уже не девок, а баб стал требовать, лошадей у мужиков забирал – мол, на панов надобно им конными ходить! Попытались вразумить, что замужних брать – грех, а лошадей отберешь, так на чем же пахать и сеять? Мало, паны грабят, так ты чем лучше? Когда поняли, что Леху этим не пронять, решили по-другому поучить. Ночью, когда шильники спали, связали, лошадей отобрали. Хотели в Шексне утопить, но пожалели – все-таки за народ воевали… Подумали-подумали, взяли атамана Леху под белы ручки и посреди села, на глазах у соратников и выпороли… Потом – всех остальных, но не до крови!
Неделю, пока задница заживала, Леха лежал на пузе у вдовой попадьи, рыдал и прощения просил. Попадья – добрая старуха, мазала поротую жопу лампадным маслом. Народ из отряда разбежался (кто же будет служить поротому атаману!), а сам Муравей, не выдержав позора, ушел куда-то, куда глаза глядят – не то в Вологду, не то в Каргополь.
Отряды, где вольности, а значит, и беспорядка много, долго не гулевали. Если народ не разбегался, то либо паны били, либо свои. У Онцифира же всегда люди под рукой ходят. На болоте сидят те, кому податься некуда. Остальной народ по домам сидит. Зимой-то чего задницу морозить? Да и кормить лишние рты незачем. А снег сойдет – пахать надо, сеять, а в страду урожай собирать. Но коли атаман кликнет, то в любое время – страда не страда, а мужиков сотни две сбегутся… Очень удобно – сбежаться, навалиться на какой-нить отряд, а потом удрать. Разыскивать будут – всегда можно на шишиг свалить! В Пошехонских селах – от Хантонова и до Мяксы, Онцифира уважают, заместо барина чтут. Иной раз и суд ему вершить приходится, и споры о межах рассуживать. Худо только, что нечасто попадались маленькие отряды. Иной раз, чтобы заработать на кормежку, шишигам приходилось грабить и своих. А что делать? Правда, об этом никто не знал. Лес да болото – они все укроют…
– Ну, за здоровье, – осушил свою чарку атаман и бросил в рот щепотку капусты. Выпили, зачмокали капустой, захрустели луковицами.
– Надобно, чтобы между первой и второй стрела не пролетела! – засуетился Максимка, а атаман благодушно кивнул.
– Евфимию больше не наливай! – строго сказал Никита, кивнув на сына, задремавшего от сытости и выпитой чарки. Максимка кивнул – знаю, мол, самим мало! Выпив и снова захрустев, мужики заговорили. Видимо, все думали об одном и том же…
– Стоило Павлуху-то одного оставлять? – поинтересовался Матюшка Зимогор.
– А я что, силком его потащу?! – окрысился атаман. – Говорил… Так ведь ему, дурню, хоть кол на голове теши.
– Да это я так, – миролюбиво пожал плечами Зимогор. – Вольному – воля. Только ежели жив Павлуха останется, гнать его надобно в три шеи…
Атаман кивнул. Матюшка, даточный человек, послуживший в обоих ополчениях – и у Ляпунова, и у Пожарского, был у атамана правой рукой. Или, по-новомодному – есаулом!
– Почему гнать? – удивился Максимка, едва не пролив вино. – Он же не к бабе пошел, а ляхов ловить.
Онцифир, поглядев на есаула, кивнул – скажи, мол, почему…
– Гнать надо, потому что приказ не исполнил, – степенно пояснил Матюшка. – Онцифир что приказал? Приказал – в стан возвращаться. Стало быть, должен всякий его приказ исполнять. А Павлуха, почитай, что убег… У Пожарского, если убег не в бою, порка положена. В бою убег – казнят!
Проснувшийся Фимка, который хоть и не говорил, но все слышал, замычал и принялся махать руками, что-то доказывая…
– А вот это, Евфимий, не твоего ума дело, – строго сказал Матюшка, понимавший немого мальчонку. – Если отдали приказ, все! Умри, но выполни. А приказ – это закон! Раз – не исполнили, два – не исполнили, так это уже не войско будет, а так, одно название. Должен во всем порядок быть! Понял?
Фимка, удивленный обращением «Евфимий», только кивал, хотя он не понял – зачем нужно наказывать, если человек для дела старается? Похоже, остальные мужики тоже не поняли, но спорить не стали. Коли начальство говорит – так и надо.
Атаман, увидев, что Акулина сидит наособицу, удивленно спросил:
– А ты чего, похмелиться не хочешь?
– Да мне вроде немочно с мужиками-то пить, – зажеманилась баба, хотя и посматривала на вино с вожделением.
– Ну, че, немочно… Еще как мочно, – хмыкнул атаман. – Скляницу принесла, уберегла! Максимка, налей-ка бабе.
Максимка неохотно налил чарочку, и Акулина, для приличия скривившись, выпила и раскраснелась еще больше…
– Ой, хорошо-то как, – блаженно выдохнула баба, оглаживая груди, а потом спохватилась: – Ты, атаман, мне больше не вели наливать. Пьяная буду…
– Ты еще после вчерашнего не протрезвела, – желчно укорил свекор, пивший по глоточку, цедя сквозь зубы.
– А ты, батя, лучше не лезь, – фыркнула баба. – Как пес на сене – сам не ам и другим не дам. А я свою меру знаю!
– Меру она знает, – хихикнул старик. – То-то вчера по болоту перла, как лосиха стельная. Я уж думал – утопнешь, дура!
– Ой, а ты бы и рад был, – фыркнула баба.
– Не, это верно. Меру знать надобно, – встрял Максимка, разливая и обделяя бабу.
– Ишь, мерщик выискался! – возмутилась Акулина. – У тебя одна мера – ведро выжрать! Вот мера! Ладно, я спать пошла…
Встав, Акулина не спешила покинуть компанию, будто чего-то ждала. Онцифир, догадавшись, хохотнул:
– Мало одной-то чарки? Давай-ка, Максимка, плесни еще.
Разливальщик скривился, но налил. Акулина выпила, занюхала рукавом и пошла к дверям. Обернувшись, заприметила Фимку, который опять задремал.
– Ну-кось, давайте я парня спать отведу. Чего ему с вами, с козлами пьяными, делать? – предложила баба, а мужики захохотали.
– Никитка, уведет она у тебя сынка да девство у него и порушит! – заржал Максимка, решив пока не разливать, а подождать, пока баба уйдет…
– А, пусть рушит, давно пора, – пьяно улыбнулся Никита. – Может, научит чему-нить. По девкам пойдет – пригодится.
– Да ну вас, кобелей, – отмахнулась Акулька, пребывавшая в благодушном настроении. – Спать робетенку надо, а вы тут пьяные вопли вопите. В нашей избушке места хватит.
– О, робятенку, – еще пуще заржал Максимка. – У энтого робенка меж ног, как у жеребца!
– Ты токмо на мою постелю его не клади, – забеспокоился дед Мичура. – Вдруг напруденит, а я сено свежее набил.
– Сам-то не напрудень! – хмыкнула невестка. – Опять вонять будет.
– На полати уложим, – сказал непьющий Матюшка, поднимаясь с места. – Я тоже сегодня к вам пойду. Ты дед, тута, на мое место ложись, а я на твое.
Акулина и Матюшка, взяв под руки Фимку, под гогот пьяных мужиков повели полусонного мальчишку к выходу.
– Ты, есаул, бабу-то не замучай, нам че-нить оставь! – крикнул им вслед Максимка под новый взрыв хохота.
Матюшка Зимогор, который не пил ни зелена вина, ни заморского винца, кобель был изрядный. Ну, каждому свое. Кому – вино пить, а кому – баб жучить…
Опростали еще по чарочке. Капуста закончилась, лук сгрызли. Из закуски только и оставалось, что занюхать свой рукав, да голову соседа.
– Дед, ты за болотами давно не был? – поинтересовался Онцифир.
– И вчера был, и до вчерашнего, – обтер губы Мичура, так и сидевший над одной-единственной чаркой.
– Че говорят?
– А че? – пожал дед плечами. – Все то же бают. Ляхи да татары лютуют. Откуда-то вотяки с вогулами пришли, Вологду опять пожгли. В Рыбной слободе татары турок вырезали, а тамошний воевода татар вниз головой вешать приказал. Говорят, так до сих пор и висят.
– До сих пор и висят? – спросил атаман, с сомнением покачав головой. – Про Рыбную слободу мы еще осенью слыхали… Тут уж никакая бы веревка не выдержала, сгнила б давно.
– Ну, за что купил – за то и продаю, – обиделся старик.
– Ладно, дед, – похлопал его по плечу атаман. – Давай-ка выпьем. Максимко, наливай…
Дед, осилив-таки чарку, с сомнением пожевал верхнюю губу беззубой челюстью:
– Ну, что еще и рассказать… Слыхал, на Москве опять буча. Боярин какой-то против ляхов пошел.
– А, бояре… – скривился Максимка. – Толку-то от них.
– Это точно, – согласился атаман. – Просрали Россию, чего уж… Ты, дед, что-нить интересное расскажи.
– Про клад панский слыхали?
– Не-а, – помотал головой народ, сдвигаясь поближе. Еще бы, про клады всегда интересно!
– Ну, тогда еще плесни, для разговора, – сказал дед, кивнув на чарку.
На сей раз Мичура осушил одним глотком, прокашлялся и начал:
– Вот, мужики, когда паны все кругом спалили да ограбили – и Ферапонтову обитель, и Нило-Сорскую, и Череповскую. Ну, сами знаете. В наших краях монастырей тьма-тьмущая. Врать не буду, сам не бывал, но люди сказывали, что у монахов образы святые в золотых окладах, лампадки серебряные, а книги, по которым молитвы читают, самоцветами изукрашены. Золота да каменьев – не то десять пудов, не то двадцать, неведомо, но дюже много. Вот, стало быть, паны стан разбили, сели добро делить, чтобы поровну было. А тут, как на грех, ихний главный начальник пан Лисовский приказал всем отрядам к нему съезжаться. Не то смотр хотел провести, не то город какой грабить…
– Верно, Устюжну хотел грабить, – задумчиво сказал атаман. – Все другие-то уже ограблены, только Устюжна да Ломск остались.
– Может, и Устюжну, – недовольно повел плечами дед, досадуя, что прервали.
Онцифир усмехнулся и кивнул Максимке, но тот лишь потряс пустой скляницей и выжидательно поглядел на атамана.
– А… – махнул рукой атаман и под радостный вопль мужиков вытащил из-под стола упрятанный туда жбан с вином. Передав его разливальщику, сказал: – Не дал бы, да деда уважить надо, чтобы речь ему смазать…
Польщенный дед затряс бородой, прокашлялся и продолжил:
– Ну, паны уехали, а золото да каменья в землю закопали и приставили к ним охрану, да с нею мага-чародея, которому велели клад беречь. А мужики тамошние да стрельцы московские про клад узнали, решили золото себе забрать. Окружили они стан панский. День бились, другой бились, а потом понял чародей, что побьют их всех, сотворил заговор, да обернул всех панов собаками, а сам ударился оземь и вороном стал. Вошли мужики в стан и видят, что там никого и нет – только собаки бегают да здоровенный ворон летает. Искали-искали золото, да так и не нашли. А ворон этот все норовит глаза выклюнуть, собаки за ноги хватают. Стали они в ворона стрелы метать, но все мимо. А собак и саблей рубили, копьем кололи, без толку…
Закончив, дед Мичура обвел взглядом мужиков, ожидая не то похвалы, не то сомнений. Но хвалить или сомневаться народ не спешил, думал.
– Надобно было из пищали стрелять, – заявил Максимка, разливая. – Пуля, она любого во́рона так прошибет, что перья в клочья полетят.
– Так то – во́рона! – хмыкнул Кузька Шалый, молодой мужик, чуть старше Фимки. – А тут маг-чародей… Его надобно серебряной пулей бить. И собак этих, оборотней, – серебром промеж глаз. Они бы померли да в человеков превратились. А потом закопать да кол осиновый им в задницу!
– Где же столько серебра-то набрать, чтобы пули лить? – хмыкнул атаман. – Тут на каждую пулю осьмушку свинца изведешь, а серебро – оно ж легче. Это ж, почитай, фунт серебра на ствол надо! Да на порох тратиться… Стрелой, ежели. На наконечник-то меньше серебра надо.
– Погнется, – заявил Никита. – Серого, если в лоб бить, и железом не пробьешь, а серебро – тьфу!
– Оборотней, парнеки, можно солью бить! – авторитетно сказал дед.
– Да ну? – удивился атаман. – Сроду не слышал.
– Ты, Онцифирка, хоть и атаман, а супротив меня – сосунок! – обидчиво изрек Мичура, с пьяных глаз позабывший об уважении к начальству.
Атаман в другое время такой наглости бы не снес, дал бы в ухо, а сейчас, в благодушном настроении, только усмехнулся и подначил старика:
– На хвост, что ли, соль-то сыпать?
– Э-э, дурак ты, атаман, – обиделся старик. – Соль, она не просто соль. Соль – это слезы божьи! Берешь фунт соли, запыживаешь и – как стрельнешь из пищали…
– А вся соль по ветру и разлетится… – еще пуще засмеялся атаман. – Ты, дед, хоть раз из пищали-то палил? То-то…
– Х..я это! – вмешался допреж молчавший Афонька Крыкин. – Не пулей надобно, не солью, а святой водой сбрызнуть. И попа привести, чтобы молитовку сотворил. Со святым словом никакой бес не страшен!
Народ притих. Супротив Божьего слова никто возражать не мог…
– Эх, а винцо-то кончилось, – сказал Максимка и грустно потряс пустой скляницей.
– Непорядок! – пьяно повел взором атаман. – Ну-кось… Дед, неужто ничего нет?
Атаман с трудом продрал глаза и попытался привстать. Привстал, но тяжеленная голова уронила тело обратно. «Мать твою… – с трудом пошевелил мозгами Онцифир. – Надо ж так ужраться!»
То, что творилось вчера, помнил смутно. Вроде когда вылакали скляницу, стали искать еще. У запасливого деда обнаружилась бражка, которой хватило по паре чарок. Не-а, не чарок. Бражку разливали по кружкам… Потом… А потом вроде бы послали кого-то в деревню. А кого посылали? Дорогу через болото знали трое – он сам, дед Мичура и Акулина. Он точно не ходил, не по чину. Дед? Нет, дед после бражки упал под стол и оттуда уже не вставал. Акулина?
Вспомнив про Акулину, атаман затрясся в беззвучном хохоте, но смеяться не смог – в башке что-то загудело, будто по билу стукнули… Эх, баба! Правильно дед говорит – б… она и есть б…!
Вчера они с Никитой пошли в избушку, где обитали дед и Акулина, – нет ли у бабы чего выпить, а там… Там, конечно, было темно, как у шишиморы в болоте. Сверху, где обустроены дедовы полати, доносился богатырский храп. Снизу что-то шебуршало, сопело, а Акулина приговаривала сквозь стоны: «Ай хорошо милай, ай баско-то как!»
– Эт-то че тут такое? – пьяненько хохотнул Никита, а потом насторожился: – Эт-та кто её жучит? Матюшка?
– Не-а, – пробормотал атаман, прислушиваясь к звукам. – Матюшка уже без задних ног дрыхнет. Это Фимка твой…
– Че, Евфимий?! – вскипел Никита. – Да я его, сучьего потроха!
– Ну, не мешай, – остановил мужика атаман. – Пущай…
– Ну, так я ж и не против, – буркнул Никита. – Токма, чеж он, сучий потрох, поперед батьки-то?
– Не бухти, – скривился атаман. – Не за тем шли. Эй, Акулька, вино осталось?
Фимка вроде бы и не услышал, а Акулина, продолжая стонать, отозвалась:
– Ой, хорошо-то как… нету ничего… ой, баско-то… ступайте отсюдова к е…й матери, ой…
– Ах ты, курва полоротая! Да я тебе б… худая! – вскипел Никита, но атаман, стараясь не заржать, вытащил мужика силой…
Онцифир с трудом перевернулся на брюхо. Стало полегче. Правда, захотелось до ветру. Полежал, надеясь, что расхочется. Не проходило… Кряхтя, как старик, атаман приподнялся и с трудом, по стеночке, запинаясь за спящих мужиков, пошел к выходу. Открыв дверь, впустил в избу немного свежего воздуха и света…
– Е-мое, – выматерился атаман, рассмотрев представшее зрелище.
Дед Мичура, свернувшись в калачик, так и лежал под столом. На столе спал Афонька Крыкин. Мужик был в шапке, в тулупе, но без штанов!
«Куда это он штаны-то девал?» – удивленно подумал Онцифир и вспомнил, что Афоньку-то и отправляли за вином! Мужик принес ведерный жбан, а потом долго сушил мокрые штаны, покрытые болотной грязью.
«Мать твою…» – запоздало спохватился атаман, представив, как пьяный мужик шел пять верст по болоту, а потом – обратно!
С лавки приподнялась всклоченная голова Максимки:
– Атаман, дверь закрой. Холодно! – чуть слышно сказал мужик и уронил башку обратно.
А ведь и впрямь холодно. Дрова в печурке прогорели, а камни холодные, как лед. Откуда-то несло дымом… «Не загорелось чего? Может, баня?» – обеспокоился атаман, выскакивая наружу.
Посредине островка, между баней и людской избой, горел костер, возле которого сидел человек. «А, тогда ничего», – успокоился Онцифир, отбегая за угол. Делая утреннее дело, атаман вспомнил, что этого мужика тут не должно быть…
– Здорово, атаман, – сказал Павлуха и улыбнулся своей улыбкой, от которой становилось жутко.
– Здорово, – отозвался Онцифир, подсаживаясь рядом.
– Башка трещит? – поинтересовался Павлуха.
– Как в колокол сунули… – хмуро ответил Онцифир, подрагивая от холода, и спросил: – Ты как тут оказался-то? Мы уж, грешным делом, за помин твоей души выпили.
– Слышал, – хохотнул Павлуха. – Вместе и пили… Я ж вчера за Афонькой шел. Поначалу-то сидел у болота, думал – как бы мне в стан-то пройти? А тут, гляжу – Афонька, со жбаном прям по болоту прется! Ну, я за ним и пошел. Думаю – потопнет, так хоть увижу, куда ступать-то не след. А ему, дураку пьяному, хоть бы хны! Так вот и пришел.
– Так всю ночь и просидел? – удивился атаман, забывая о похмелье.
– А че делать? К вам сунулся – дым коромыслом. Ты, когда меня увидел, завопил: «Во, Павлухина душа пришла! Душа, давай выпьем!». Ну, выпил я, понятное дело, к Акулине пошел. И там не лучше. Фимка, засранец, с бабы всю ночь не слезал… А эта дура только квохтит да кудахчет, как курица. Костер развел да соснул маленько.
– Ни хрена себе… – протянул атаман, пытаясь вспомнить, когда ж он предлагал выпить душе Павлухи… Но так и не вспомнил.
– Похмеляться будешь? У меня есть…
– Похмеляться? – задумчиво переспросил Онцифир. И хочется, и колется! Башка трещит, но, как говорят – «Опохмелишься, так весь день и пелишься!»
Хотел отказаться, но Павлуха уже вытаскивал из мешка кожаную фляжку.
– Давай, по глоточку, – сказал Павлуха, отхлебнув из фляжки и передавая ее страждущему.
Атаман, сделав глубокий глоток, задержал дыхание. Ух ты, лепота! В голове стало проясняться, а рожа Павлухи уже не казалась такой страхолюдной.
– Баклажку-то у ляхов забрал? – поинтересовался Онцифир, рассматривая фляжку. Явственно видно, что не у нас делали – кожа не простая, а с медными вставками, а горлышко медное, точеное. Сбоку, по коже, шло клеймо – не то птица какая-то со змеиной башкой, не то змея с крыльями.
– У них, – кивнул Павлуха.
– И как ты умудрился-то?
– Да так, – сказал мужик, зевая во весь рот. – Шел и шел следом. В последний-то воз лошадь была доходная впряжена. Вот, отстали сани. И возчиков двое. Один – из панов будет, а второй вроде бы наш. Я стрельнул, думал, в мужика попасть, а в лошадь угодил. Из лука-то стрелять не обучен, – виновато пояснил Павел и попросил: – Ты, атаман, попроси Никиту, чтобы он меня стрелять поучил. Попросишь?
– Дальше говори, – рассеянно кивнул Онцифир, обдумывая, как же теперь гнать Павлуху из отряда? Вроде неловко… Они-то тут зелено вино пили, а мужик бился. А не гнать – чего мужикам сказать?
– Эти орут, матерятся, а весь обоз вперед ушел. Ну, тут я и вышел. Один-то в меня из пистоли стрельнул, да не попал, а я их топором и уделал. Пока уделывал, остальные ляхи прибежали. Наверно, выстрел услыхали. Ну, я тут еще одного распазгал, схватил, что взять успел, – взял, да бежать кинулся. Тут все, – пнул Павлуха мешок.
– Пистолю взял? – жадно спросил Онцифир, косясь на мешок.
– А то! Теперь-то мне сам черт не брат! – горделиво сказал мужик, вытаскивая пистолет и пороховницу.
– Мне давай, – протянул атаман руку, а когда заметил, что Павлуха собирается послать его куда подальше, пояснил: – Мы ведь как порешили – коль жив останешься, из ватаги тебя выгнать.
– За что это? – опешил мужик.
– А за то, мил-человек, что ты моего приказа ослушался. Молодец, конечно, что ляхов побил, но своеволия не должно быть. Понял? Так что сам решай – либо мне пистолю отдаешь, вроде – в наказание. Либо катись из отряда к ядреной матери.
Павлуха задумался. Оглядев пистолет, почесал шрамы под шапкой и протянул оружие атаману:
– Хрен с ним, забирай. Я себе новую пистолю добуду.
Довольный атаман, давно мечтавший заполучить пистолю – удобную и, не в пример пищали, легкую, – бережно огладил удобную рукоятку с золотой шишечкой на конце, примеряясь, куда чего вставлять и на что жать. Глянув на раздосадованного мужика, улыбнулся краюшком рта:
– Никитке скажу, чтобы тебя из лука стрелять научил. Да и остальным бы поучиться не грех. Не все топорами махать, пора с издаля щучить! А щас пойдем, что ли, баню топить да воинство парить, хмель выгонять. Это же надо, сколько выжрали вчера, куда и влезло?
Павлуха, еще переживавший утрату, закряхтел. Что хотел сказать – понимай, как хошь… Не то пистоли жалел, не то хотел сказать – выжрать можно много!