Дела московские…
Боярин Романов вертел в руках голландскую оловянную кружку и мрачно посматривал на князя Мстиславского.
Разговор не заладился с самого начала. Чувствовалось, что старому князю нынче не до гостей. Конечно, Федор Иванович на дверь не указал, попотчевал хлебом-солью (по нынешним скудным временам пиво с рыбным пирогом очень роскошно), но как сел, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем, так и сидел. А гости – боярин Иван Никитыч Романов с боярином Федором Иванычем Шереметевым из вежества к старшему годами и чинами-званиями Мстиславскому тоже помалкивали. Так вот и сидели, буравя глазами стол.
Наконец Мстиславский вскинул взор на бояр, поиграл желваками и нежданно-негаданно рявкнул:
– Ну, что язык-то проглотили? Осуждаете? Рылом не вышли, чтобы Рюриковича осуждать!
От рева на столе зазвенела посуда! Дождавшись, пока шум утихнет, боярин Романов миролюбиво спросил:
– А я, князь Федор, поперек тебя хоть слово сказал? Я еще ни полсловечка не баял, а ты уже лаять начал. Вон, боярин не даст соврать – и мысли не было тебя судить. Да и не знали мы, что ты к королевичу ехать собрался. Пришли, сели, а ты – сразу в хай.
– Ладно, бояре, простите старика, коли обидел, – вздохнул князь. – Сам знаю, что не дело творю, а вот, поди же ты… Я не на вас, а на себя злюсь. Не хочу я к Владиславу ехать – а надо!
Пока Романов думал, что бы ответить, за него высказался полный тезка старого князя – боярин Шереметев:
– Ну, князь-боярин, коли сам знаешь, что не дело творишь – так чего ж ты к Владиславу-то собрался?
– А то и собрался, что пора мне честь знать да по долгам платить! Присягу-то я Владиславу давал, сам же на царство его звал. Так-то…
– Подожди-ка, Федор Иванович! Присягу не ты один давал – все давали. Ну, почти все, – поправился Романов. – А что Владислава в Москву звал – так опять-таки – не ты один грамотку с Жолкевским подписывал.
– Так и я подписывал, – хмыкнул Шереметев. – И Мезецкого князя там подпись стоит. А я вот, хоть и подписывал, но за королевича воевать не пойду! А сам-то ты недавно говорил – вот, мол, каков молодец князь Данила! Не убоялся присягу с себя прилюдно снять!
– Так ты князя Данилу со мной не равняй, – хмыкнул Мстиславский. – Что Мезецкий-то? Молод еще. Какой с него спрос? Он же не сам по себе, а по приказу думы Боярской ездил. Всего и делов, что подпись под челобитной поставил. Даниил Иваныч, он же еще когда в Смоленск к Сигизмунду ездил, обратно на Москву утек. Он и присягу королевичу не приносил, и крест не целовал. А я? Кто Шуйского Василия с престола свергал, а? Я! Кто Туренину велел, чтобы царя в монахи постриг? Опять же – я! А кто придумал Владислава на русский престол возводить? Я, князь Мстиславский! Так что же теперь, мне на попятную идти?
– Князь Федор! – попытался увещевать старика Шереметев. – Сколько лет-то прошло, как мы Владислава на престол звали, да пустому трону кланялись – четыре, если не пять? Владислав на Москву и носа-то не казал. Струся этого, полковника, сколько раз мы за нос водили. А тут, здрасьте-пожалуйста – князь Мстиславский решил польскому королевичу супротив родного отца помочь. Никто из бояр да князей и ухом не пошевелил, а ты…
– А что я?! – снова вспылил князь. – Я за других не ответчик. Не хочу, чтобы на старости лет переметной сумой звали. Мол, просил Владислава на престол, а как до дела дошло – так и в кусты.
– А мы, стало быть, сумы переметные? Ну, спасибо, князь Федор, на добром слове, – обиженно засопел боярин Шереметев.
– Да ты меня на слове-то не лови! – бешено рыкнул Мстиславский. – Не говаривал я такого. Никто про вас худого не скажет. А про меня – могут!
– Кто и скажет-то такую глупость? Всем известно, что князь Мстиславский два раза шапку Мономахову отвергал, – повел плечом Иван Никитыч. – Ну да ладно, – махнул рукой боярин. – Мы ведь чего пришли-то. Хотели у тебя людей попросить. Может, дашь холопов-то? Слышали, что у тебя ратников с полсотни есть.
– А я с чем к королевичу-то пойду? Один? – удивленно воззрился на них князь. – У меня и холопов-то боевых кот наплакал. Все деньги выгреб, чтобы казаков нанять.
– Так ты еще и казаков для королевича нанял? – оторопел Романов.
– Мне что, к королевичу с голой жопой идти?! – огрызнулся Мстиславский. – Уж коли решил я в войско вступать, так и рать у меня должна быть. Князь я али шляхтич какой, чтобы в драных штанах, да с одной саблей в войско вступать? И так – смех один. Князь Мстиславский, потомок Гедемина, Великого князя Литовского, к царю ведет полсотни ратников, ровно боярин захудалый.
– Ну, мы, верно, пойдем, – решил-таки Шереметев, переглянувшись с другом.
Романов и Шереметев стали подниматься из-за стола. У дверей, вместо положенного поясного поклона, оба боярина ограничились кивком головы. Мстиславский, коего такое пренебрежение вельми задело, едва не вспылил, но, взяв себя в руки, кивнул ответно, а когда гости уже стали выходить за порог, вдруг сказал:
– Вы уж, бояре, меня строго-то не судите. Иначе – честь не позволит…
– Ну, Бог тебе судья, Федор Иванович, – сказал Романов, надевая шапку. – А мы-то что? Кто мы такие, чтобы тебя судить?
Выйдя из душного терема в зимнюю свежесть, тучный Федор Шереметев вдохнул всей грудью:
– Эх, хорошо!
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего не выходили. Мезецкий, поди, уже кровь проливает, а мы тут, как две клуши, – хмыкнул Романов, забирая из рук холопа повод. И, вскакивая в седло, боярин, не выдержав, выругался:
– Мать его… честь ему, видите ли…
– Вот-вот, – кивнул Шереметев, поправляя сбившуюся подпругу. – А чего он ехать-то навострился, я не понял?
Федор Иванович только вчера вернулся из дальней вотчины, где собирал хлеб и деньги для Мезецкого, и последних новостей не знал. Собирался с утра ехать к Романову, но тот сам перехватил друга. Поговорить бояре еще не успели.
– Сподобился-таки царь-царевич наш с батькой воевать… – пояснил Романов. – Гонцы от Владислава третий день по Москве шастают. Струсь, он раньше только деньги просил, а теперь бояр чуть не за бороды таскает – вынь да положь ему боевых холопов, а то и детей боярских!
– Дулю ему с маслом! – фыркнул Шереметев, трогая коня.
Когда бояре и их холопы уже выезжали за ворота, за спинами вдруг раздался голос Мстиславского:
– Эй, бояре, постойте-ка! Возвернитесь-ка на час!
Обернувшись, Романов с Шереметевым глазам не поверили – старый князь, с непокрытой головой, забыв о приличествующей его чину и возрасту важной медлительности, едва не бегом спускался с высокого крыльца…
– Че это он? Передумал? – удивился Шереметев.
– Ну, так щас и спросим, – не задумываясь, развернул коня Иван Никитыч. Федор Иванович, остановившись на нижней ступеньке, ждал, пока бояре не подъедут ближе.
– Забыл чего, Федор Иваныч? – полюбопытствовал Романов.
– Холопов-то небось князю Даниле хотели просить? – с грустной улыбкой спросил князь Мстиславский.
– Ему, – кивнул Шереметев. – Не Владиславу же.
– Холопов-то боевых у меня нет, но кое-что дам. Нате-ка, возьмите. Может, сгодится на что, – протянул князь увесистый кошель, больше похожий на торбу.
Романов, не чинясь, принял дар и, едва не выронив кошель, присвистнул:
– Ого! Тут с полпуда будет. Это ж сколько же? Тыщ семь?
– Ну, малость помене… Пять тысяч рублей. Войско не войско, но пару сотен наймете.
– Да тут не на пару сотен, на тыщу хватит, да на оружие останется! – обрадовался Романов. – Ну, Федор Иванович! Ну, молодец!
– Ладно, – хмыкнул старый князь. – Подумал я, как вы уходить-то стали, а на хрена это я к Владиславу целое войско поведу? Казакам задаток отдал – так и ну их к лешему! Холопов за глаза и за уши хватит! А так – пущай будет и моя лепта, коли что. И вот еще – Даниле Иванычу передайте… – Взяв из рук подскочившего слуги небольшую икону, сказал со значением: – Вот, Сергий Преподобный… – Поцеловав образ святого, протянул его Шереметеву. – Спасал он Русь-то… Может, сызнова спасет? Ну, езжайте… – махнул рукой князь Федор Иванович и, не говоря больше ничего, развернулся и пошел в терем.
Выехав с княжеского двора во второй раз, бояре молчали. Ехали, любуясь снегом. Зима нынче долго не хотела наступать, и снег выпал только в январе. По такому-то снегу зайцев хорошо бить! Но какая нынче охота.
Чем еще хорош первый снег, тем, что прикрыл собой всякое непотребство улиц и переулков – кучи навоза, жженую солому и тряпки, вздувшиеся туши собак и коней. Белый саван покрыл собой и зловонные канавы, где на каждой сажени белели кости человеческие или скалились черепа.
– Никак совесть у старика проснулась? – не выдержал долгого молчания Шереметев.
– Может… – с мрачным видом кивнул Романов. – Еще бы к совести-то проснувшейся да холопов боевых…
– Ну, что смог – то сделал, – примирительно сказал Шереметев. – Он и так молодец. Никак, всю казну нам отдал.
– Отдал. А сам пойдет за Владислава воевать. Ишь, честь-то княжеская, что б ей пусто было…
– Про Владислава-то начали говорить… – напомнил Шереметев. – Ты там че-то про холопов грил, да про то, что Струсь всех за бороды трясет?
– Ко мне уже подкатывал, – отмахнулся Иван Никитыч. – А с меня – где сядешь, там и слезешь! Один ответ – нету! Пущай проверит! А я своих мужиков кого к Мезецкому отправил, кого по вотчинам, зерно собирать. Вон, только двоих оставил, – кивнул Иван Никитыч назад, где в отдалении от хозяев трусили холопы.
– У меня тоже все в разгоне, окромя троих. Думал – всяко до Москвы-то доедем, а обратно – вместе с тобой. Заберу из терема кой-чего да к князю Даниле подамся. Он говорил, чтобы в Кирилло-Белозерский монастырь съезжались.
– Ты семью-то в вотчину отправил? – поинтересовался Романов.
– Давно уже отправил, – кивнул Федор Иваныч. – Че им тут делать? Летом – куда ни шло. А зимой – как будут опять волки на Москве выть… Пусть там, с ребятней в снежки играют да на санках с горки катаются. Церковь там есть, поп хороший. А бабе – кой разница, где сидеть да вышивать – что тут, что в деревне! А ты-то своих услал?
– Не успел, – мотнул головой Романов. – Дел столько, что запарился. Велел к завтрему собираться. И своих заберу и Машку Мезецкую с дочкой. Давай вначале в Кострому заедем, баб с детками отвезем, а потом уж и к Даниле. День-другой погоды не сделают.
– А чего в Кострому-то? – удивился было Шереметев. Потом, вспомнив, что в Ипатьевском монастыре живет сейчас старица Марфа – бывшая жена боярина Федора, а ныне митрополита Филарета, с сыном, коего они прочат в цари, спросил: – Думаешь, там спокойней будет?
– А то – нет? Марфа с Мишкой там уже третий год живут, в ус не дуют. Я своих туда и определю. Стены крепкие, воевода в Костроме – верный человек. А на прожитье велю с ростовских митрополичьих вотчин хлеб посылать. Обитель еще спасибо скажет.
– Может, мне моих туда же отправить? – задумался Федор Иванович. – В монастыре-то, верно, спокойнее будет, чем в деревне. Ну, пока от Москвы едем, обмыслю еще. В вотчину недолго завернуть…
За разговором бояре не заметили, как добрались до Варварки, где стоял терем Ивана Романова. Уже издалека на них пахнуло дымом и донесся раскат выстрела.
– Чегой такое? Пожар? – остановился боярин Романов. – Емелька, ну-ка, скачи вперед! – приказал он холопу.
Емелька, придерживая шапку, умчался, а бояре слегка насторожились. Вроде бы на Москве почти все, что могло сгореть, сгорело.
– Батюшка-боярин, ляхи! – издалека проорал холоп, вернувшийся из разведки.
– Какие ляхи? – побледнел Романов.
– Ляхов – видимо-невидимо, человек сто, все с оружием, вокруг двора нашего. Наши еще отстреливаются, но они ворота запалили! Не иначе – терем пожечь собираются!
– Терем пожечь?! – вызверился Иван Никитыч, выхватывая саблю. – Да я им сейчас!
– Стой! Куда! – ухватил Шереметев его за повод коня. – Ты что, ополоумел?
– Отпусти! – прорычал Романов. – Там жена моя, сын с дочками! Отпусти – не доводи до греха!
Тучный Федор Иванович, добрых семь пудов весом, если нужда заставляла, мог прыгать, как молоденький козлик – не убоявшись оружия, прямо с седла кинулся на Романова, уронил того в снег и припечатал чревом. Иван Никитыч, хотя и был пуда на два полегче, вырывался так, что сумел скинуть с себя родича.
– А ну, хватай боярина! – заорал Шереметев, и на помощь господину ринулись его холопы.
Дворня Романова замешкалась в растерянности – не то идти на выручку господина, не то оставаться на месте. Но все же битые-перебитые жизнью мужики решили, что друг хозяина поступает правильно.
Усилиями четырех здоровых мужиков удалось утихомирить разбушевавшегося боярина.
– Ладно, отпустите, – простонал Романов, успокаиваясь.
Шереметев, убедившись, что к Ивану Никитычу вернулась способность здраво мыслить и соображать, отпустил руки и приказал:
– Поднимите боярина.
Романов, с трудом переводя дух, огляделся. Холопы мигом нашли улетевшую шапку и саблю и принялись отряхивать боярина от снега.
– Ну, слава те господи, охолодел, – выдохнул Шереметев с облегчением. – Ну, куда бы ты сейчас поскакал? Нас тут и всего-то семеро. Прискакали бы, как чумовые, а нас бы в единый залп сняли.
– Я бы на тебя глянул, коли бы твой терем жечь собрались, – сквозь зубы проговорил Иван Никитыч, забираясь в седло.
– Ну, прости, что не мой терем жгут, – хмыкнул Шереметев и, криво усмехнувшись, «утешил»: – Погоди, твой спалят, потом и за мой примутся! Ты, Иван, думай, что делать-то будем?
Федор Иванович обычно полагался на здравый смысл своего родича. Вот и теперь, когда вспышка улеглась, Иван Никитыч, немного подумав, сказал:
– Напрямую не полезем. Давай-ка в обход.
Двор, где стояли хоромы Ивана Романова, был изрядным. Как-никак, Романовы в первых боярах еще со времен Ивана Калиты, когда потомок итальянского рода Камбилов стал Андреем Кобылой! Строения, службы и амбары, обнесенные частоколом, занимали столько места, что хватило бы на целое село. Окружить весь романовский двор не смогло бы и войско!
Иван Никитыч вел маленький отряд какими-то закоулками-переулками, через которые едва-едва могли пройти лошади, пока не уперся в забор.
– Ага, туточки! – удовлетворенно сказал боярин, узрев только ему знакомое бревно. – Коней тут оставим!
Скинув тяжелую шубу, Романов, отодвинув бревно, первым полез в образовавшуюся щель, словно мальчишка за яблоками в соседский сад. За ним – Федор Шереметев, которому пришлось скидывать еще и кафтан, и холопы. Проникнув внутрь, вышли-таки к терему, из которого доносилась стрельба – защитники, засевшие в доме, время от времени палили по горящим воротам, а ляхи не шибко стремились атаковать.
Хозяин не стал входить с парадного крыльца. Обогнув терем, повел народ к маленькой двери.
– Тимошка, открывай, – выкрикнул Иван Никитыч, постучав в двери.
– Батюшка-боярин, да никак ты! – раздался старческий голос и скрип отодвигаемых запоров. – А мы уж не чаяли тебя в живых-то увидеть! Вот радость-то! – лепетал дед, обнимая хозяина.
– Ладно, дядька, ладно… – отстранил Романов старика и с беспокойством спросил: – Что тут творится-то?
– Так че творится-то! – заплакал дед. – Как ты уехал, так почти сразу ляхи пожаловали, в ворота ломились, тебя требовали. Семка-привратник их не пустил, так они его через окошечко застрелили, а ворота соломой обложили и подожгли. А матушка-боярыня приказала всем конюхам и мужикам дворовым пищали, что нашлись, в руки брать, да у окон становиться, чтобы в ляхов стрелять. Ну, мне-то старому уже и пищаль-то не поднять, дак я тут, у входа караулю.
– А детки где? А боярыня с княгиней? – спросил Иван Никитыч.
– Детки все в погреб отосланы, как боярыня Анна велела. А сама матушка наверху, в верхней светелке. Она вместе с матушкой-княгиней в ляхов стреляет, – сообщил старый холоп и укоризненно покачал головой: – Ты бы, батюшка, сказал бы им, что не бабье это дело из пищали-то палить. Что Даниил Иванович-то, князь Мезецкий, скажет, коли узнает?
– Ай да бабы! – заржал боярин Шереметев. – Ну, прям богатырши.
– Ноги уносить надо, – проворчал Иван Никитыч.
– Надо-то надо, только как? – хмыкнул Шереметев, отсмеявшись. – Через ту щель, в которую мы лезли, коней с возками не выведешь. Верховыми-то не повезешь. Да и сколько увезем, на семи конях?
– Хоть пешком, да надо уходить. Ни в тереме, ни на Москве нам делать нечего.
– Ну, зачем же пешком? – возразил Шереметев. – Щас парней отправлю – пущай ко мне едут, лошадей запрягают. Только бабам скажи, чтобы барахла много не брали – у меня только две кибитки остались. Дай бог, чтобы народ влез.
– Добро, – кивнул Иван Никитыч. – Ты иди, а я тут побуду.
Речь боярина прервал выстрел.
– Ну, вот – опять боярыня с княгинею палят! – задрал голову вверх старый холоп, словно надеялся что-то увидеть в низком бревенчатом потолке. – Иди, боярин-батюшка, настрожи боярыню.
Иван Никитыч пошел наверх, в маленькую светелку (даже не светелку, а чуланчик, в котором можно спать по теплому времени!), притулившуюся под самой крышей.
Этот чуланчик был памятен с самого детства. Когда-то таскал сюда игрушки, прятался от старшего брата Федора, ежели тот собирался драть уши. В этот чуланчик, когда подрос, его заманила разбитная холопка. Боярин до сих пор помнил, как ему было страшно, зато потом – хорошо!
Взобравшись на чердак, Иван Никитыч подошел к дверям светелки и обомлел – около окошечка стояла свояченица, княгиня Мария, жена князя Мезецкого, с мушкетом в руках. А собственная супруга, дородная боярыня Анна, на пару с сенной девкой заряжали саженную пищаль. Холопка с усилием удерживала ствол, а боярыня, пыхтя и отдуваясь, неумело орудовала шомполом, утрамбовывая порох. При этом боярыня Романова говорила такие слова, которые ей и знать-то не полагалось! Княгиня Мезецкая, время от времени косилась на «боевых подруг» и покрикивала:
– Нюшка, бестолочь! Ты как шомпол-то в ствол тычешь? Ты же не капусту толчешь!
– Ты, матушка-боярыня, шомполом-то тверже тычь, тверже, – подсказывала и холопка.
– Смотри, вот как надо пыж-то вставлять! – Не выдержав, княгиня отставила свое ружье и, взяв у боярыни шомпол, в два приема затолкала в ствол пыж. – Вот, теперь пуля плотно сидит, как надо!
– Кхе-кхе, – кашлянул Иван Никитыч, давясь хохотом. – Не помешал, государыни мои?
– Ой, Иван Никитыч, напужал-то как! – подпрыгнула Мария, а Анна смущенно потупилась. Боярыня едва не закричала от счастья и еле сдержалась, чтобы не кинуться на шею мужа. Да и самому Ивану Никитычу хотелось обнять жену, но ограничился тем, что погладил Анну по щеке, а та на короткое мгновение прикрыла своей ладошкой руку супруга.
Романов, легонько отстранив куму, выглянул в окошечко и ничего, кроме неба и пламени, не увидел.
– Девки, а вы в кого палите-то? – поинтересовался боярин. – Ляхов-то тут не видно. Ворон вроде тоже.
– Да мы так, для острастки, чтобы не лезли, – виновато сообщила супруга.
– Так они пока и не полезут. Дождутся, пока ворота не прогорят, тогда и пойдут. Стрелять надобно со второго яруса. Оттуда и бить хорошо, и ляхи как на ладони.
– Ну так мы туда мужиков отправили.
– Молодцы, – похвалил боярин и, забирая у жены тяжеленную, в добрых два пуда, стенобитную пищаль, хмыкнул: – Девки, а где вы эту уразину раздобыли?
– Внизу лежала, в подполье, – пояснила боярыня. – Когда деток туда проводили, нашли. Я и решила – чего добро-то валяется? Мы ведь все ружья холопам отдали. А что, нельзя было?
– Эта пищаль уж лет двадцать как в подполье лежит. Вон, все ржавчиной изъедено… Ее мой батька откуда-то из похода приволок, а потом бросил. Как хоть дуло-то не разорвало? – покрутил Романов головой, укладывая ружье на пол. – Ладно, девки, давайте-ка вниз ступайте. Воевать пока не с кем.
Еще раз выглянув в оконце, боярин заметил, что огня уже не видно. Стало быть, с минуты на минуты надобно ждать ляхов.
Поторапливая женщин легкими шлепками пониже спины, Иван Никитыч поинтересовался у Марии:
– Княгинюшка, ты где стрелять-то училась? Неужто Данила Иваныч обучил?
Княгиня Мезецкая, умудряясь нести на плече мушкет и придерживать подол длинной юбки, смутилась:
– Меня еще тятенька, Царствие ему Небесное, учил. Говорил – вдруг-де стрелять придется, – сообщила княгиня, превращаясь из воительницы в застенчивую молодую бабу. – Вотчина-то батюшкина на самом краю Орловского уезда, а там, что ни год, татары объявлялись. А Данила Иванович, хоть и ворчал, но как-то мушкет подарил, аглицкой работы… – похвалилась княгиня, приподняв слегка оружие.
– Ишь ты, – покачал головой Иван Никитыч, рассмотрев ружье – точно, не из его запасов. – Кто бабе жемчуга да бархаты дарит, а кто – мушкеты аглицкие.
– Мушкет этот я сама у Даниила Ивановича попросила, – сказала Мария, словно оправдывая мужа. – Он ить в разъездах постоянно был, а мне с оружием-то поспокойней.
– Вона… А ты, стало быть, Анну мою стрелять научила?
– Прости боярин, – повинилась княгиня, без малейшей вины в голосе. – Когда ляхи-то пришли, мы ж и не знали – че теперь и делать-то? Решили – биться будем, пока кто-нить на помощь не придет…
– Да нет, это вы правильно решили. И Анну хорошо, что стрелять обучила, – раздумчиво похвалил боярин, стараясь, чтобы его голос был спокойным…
– Злишься, Иван Никитыч? – спросила боярыня, погладив мужа по руке.
– Да не злюсь я… – в сердцах вымолвил Романов. – Выть хочется! Что ж это за жизнь-то такая, коли жена боярина – да не самого последнего! – в своем собственном тереме должна в кого-то стрелять?! И добро бы еще, если бы терем в дремучем лесу стоял, а не граде-столице. А теперь вот еще и из дома, где пращуры жили, бежать придется, словно татю какому…
Пока бабы выводили из терема детей, крадучись, уходя к заветной дыре в частоколе, боярин Романов вместе с Шереметевым и холопами отстреливались от ляхов. Хотя отстреливались – сильно сказано. Осаждающие во двор не вбегали, а лишь время от времени постреливали в сторону терема. Романов и его люди вяло огрызались – разряжали пищали между обгоревших створок.
Солдаты полковника Струся нападать не спешили. Не то умирать не хотелось, не то ждали чего-то.
– Емелька, когда в разведку ходил, конных у ворот видел? – спросил Шереметев холопа.
– Да вроде сколько-то верховых было, но больше пешцы, – ответил тот.
– Ну, все понятно, – вздохнул Иван Никитыч. – Щас гусар дождутся, а те во двор и ворвутся…
– Ишь, виршами заговорил! – хохотнул Шереметев.
– Заговоришь тут… Надобно уходить, пока гусары не прискакали – во двор заскочат, захватят нас, как курей. Оставить бы кого, чтобы прикрыли… – сказал боярин, оглядывая своих и чужих холопов, словно хотел углядеть добровольца.
Мужики отводили глаза в сторону. Остаться и прикрывать отход – дело, конечно, святое. Прикажет боярин – останется любой и выполнит приказ. Сам погибай, боярина выручай! Но самим вызываться на верную гибель – смертный грех!
Еще раз осмотрев людей, чтобы решить, кого не жалко, Романов нашел-таки такого:
– Тимошку сюда приведите, – велел боярин, и двое холопов тотчас же притащили из поварни старика.
– Звал, боярин-батюшка? – спросил старый холоп, пытаясь поклониться хозяину в ноги.
Иван Никитыч не позволил старику упасть на колени, удержал его и подвел к оконцу. Утвердив у подоконника, сказал:
– Вот, тут вот стой… Тимофей, помирать тебе сегодня придется. Не забоишься?
– Так ить чего бояться-то? Старый я уже.
– Тимоша, будешь у этого оконца стоять и по ляхам палить, пока сможешь. Понял?
– Понять-то я понял, – вздохнул старик. – Из ума-то еще не выжил. Только пищаль-то мне не поднять…
– А тебе и поднимать не надо. Мы пищали в окна высунем, пусть торчат. Тебе только на крючок надавить – и все. Увидишь, как ляхи во двор въезжают – сразу и стреляй.
– Понял, – кротко сказал старик и, перекрестив хозяина, сказал: – Ну, ступай, Иван Никитыч, с Богом.
Выбрав несколько пищалей похуже, Романов послал холопа наверх притащить еще и ту, стенобитную. Палит она больно здорово! Ну а ствол разорвет – судьба такая…
– Ты, Тимофей, сердца-то на меня не держи, – обнял боярин старика. – Прости, но выхода-то у меня нет. Мы и сами не знаем – спасемся ли, нет ли… Все под Богом ходим! А у меня, сам понимаешь – жена, детки… Надо, чтобы ляхи чуть-чуть задержались.
– Так я уж понял, – смахнул Тимофей старческую слезу. – Вы из терема бежите, а мне-то куда бежать? Коли с вами – обузой буду. Вы уйдете, а мне-то чего делать? Ежели сразу не убьют, так потом от голода да холода загнусь. Милостыню-то щас никто не подаст. А мне ить печку-то самому не истопить. Буду тут, в тереме стылом загибаться.
– Терем-то все равно ляхи сожгут, – убежденно сказал Емеля, расставлявший по подоконникам заряженные пищали. – А куда ты пойдешь? Сослепу в первую же канаву угодишь. Или в сугробе замерзнешь. Так что лучше тебе тут помереть, от пули.
– Ты, дядька Тимофей, постарайся сразу помереть, – посоветовал другой холоп. – А не то будут живым сжигать – смерть худая. Ты, ежели от пули не помрешь, обматери кого-нить, в морду плюнь – они тебя и зарубят! Все легче, чем в огне-то гореть!
– Хватит балаболить, – оборвал трепотню Шереметев. – Идти пора! Верно, бабы с детками уже заждались.
Два возка-кибитки, поставленные на полозья да телега – это все, что пригнали холопы Шереметева. Саней да кибиток на Москве много, но где лошадей раздобыть? В первую кибитку посадили боярыню Анну и княгиню Марию с детьми, да двух сенных девок. Во вторую уложили припасы, кой-какую одежду, оружие, а на телегу сложили все сено, что нашлось. Время нынче такое, что все нужно волочь с собой, не рассчитывая ни на постоялые дворы, ни на крестьян.
Из дыры в заборе долго вылезали люди, навьюченные узлами, мешками и сундуками. Напоследок боярин разрешил холопам взять с собой все, что приглянулось, – один хрен разграбят! Сенных девок, портомоек, кухонных мужиков, а то и просто старых приживалок было столько, что Иван Никитыч диву дался – не подозревал, что при нем обитает такая прорва народу! Как они выживут, выброшенные из хозяйского терема, где и в нынешнюю смутную пору, худо-бедно, но каждому находилась миска щей, кусок пирога и место на полатях, один Господь ведает.
Садясь в седло, Иван Никитыч Романов посмотрел на терем, в котором он родился, вырос и в котором рассчитывал помереть. Ну, не судьба.
Боярин прислушался – от терема прозвучало четыре пищальных выстрела, а потом бухнуло, как из пушки. Не иначе Тимошка пальнул из затинной пищали!
«Ну, Тимоха, Царствие тебе Небесное! Послужил ты мне, до самой смерти…»
– Ну так, долго ты еще тут торчать будешь? – грубовато спросил подъехавший Шереметев. – Думаешь, ляхи не поймут, куда боярин подевался? Эвон, какую тропу намяли!
– Командуй покамест, Федор Иваныч, – попросил Романов приятеля, съезжая с дороги. Шереметев, махнув рукой, встал рядом с другом-родичем, чтобы еще раз оглядеть верховых и повозки.
Спереди легкой рысью проскакали четверо боевых холопов, назначенных в передовой дозор. Затем обе кибитки и телега. Ну а следом повалили и остальные, на кого хватило коней. Провожая взглядом кибитку с домашними, боярин Шереметев покачал головой – рядом с возчиком сидела Мария Мезецкая, не расстающаяся с мушкетом.
– Эх, бой-баба! – с изумлением сказал Федор Иванович. – И как это князь Данила такое терпит? Это куда же годится, чтобы бабы с ружьями баловались? Вон, моя бы Глафира попробовала ружье взять, так я бы ей вожжами всю задницу ободрал! На месте князя плеть бы из рук не выпускал, пока бы дурь всю из бабы не выбил! А он…
– Да любит он ее, – улыбнулся Романов. – Вот и разбаловал.
– Любит? – наморщил лоб Шереметев. – А чего это он? Не юнец, чай…
– Ты вспомни-ка, Федор, когда мы Мезецкому шапку Мономахову предлагали, он что ответил? Дескать, рад бы взять, да робетенок у него только один, женского пола, а с Марьей разводиться не станет…
– Ну и ну. Любит он, видите ли… – хмыкнул боярин Шереметев и перевел разговор: – А ты-то свою воительницу настрожил?
– Куда там, – отмахнулся Романов. – Моя тоже мушкет потребовала. Ну, мушкетов да пищалей у меня больше нет, но пистоль пришлось дать.
– Да иди ты… – присвистнул боярин Шереметев. – Ежели бабы с оружием будут ходить, так мы-то на что? Это чего ж, мужикам тогда за прялку садиться надоть. Или крестиком в светелке вышивать?
– Да кто его знает, – заметил Романов, еще раз пересчитав вереницу всадников, проезжавших мимо. Насчитав вместе с собой и с Шереметевым две дюжины, хмыкнул: – Может, бабам тоже придется из пищалей палить.
– Думаешь, погонятся? – насторожился Федор Иванович.
– Да кто их знает, – пожал плечами Романов, трогая коня. – Я ить вообще не понял, чего это Струсь на меня солдат наслал? Вроде скандалить я с ним не скандалил. Ну, к Владиславу ехать отказался – так и что с того?
– Не иначе, пронюхал, что ты с Мезецким заодно, – предположил Шереметев. – Раньше-то князя только Сигизмунд к плахе приговорил, а теперь и Владислав. Боятся ляхи, чтобы мы своего-то царя не выбрали.
– Похоже, – кивнул Иван Никитыч. – А еще похоже, что решили король с королевичем всех извести, кто против них идет. Договорились батька с сыном…
– Как это они договорятся, коли сын супротив отца идет? Нет, не должны бы, – покачал головой Шереметев, а потом, подумав немножко, вздохнул: – А может, договорились. Оно ведь как – свои собаки грызутся, а чужая – не мешай. Чего б им против нас-то не договориться.
Первую ночевку решили сделать, проехав верст двадцать. Солнце стояло высоко, до сумерек оставалось часа два. Можно бы проехать еще, но Романов решил, что на сегодня хватит. И людям (среди которых бабы и дети), а особливо коням, надобно втянуться в дорогу. Завтра можно встать пораньше и проехать верст сорок, отдохнуть в Троице-Сергиевой лавре. Или, чтобы времени не терять, свернуть на ярославскую дорогу, проехать двадцать верст до вотчины боярина Шереметева и уже потом, с новыми силами, выехать на Костромской почтовый тракт, к Ипатьевскому монастырю. Место было хорошо знакомо – речка Химка, где стояла богатая деревня Куркино – вотчина патриархов и постоялый двор. От деревни осталось несколько обгоревших срубов, а от постоялого двора – пепелище, поросшее высокой крапивой, пробивавшейся сквозь снег.
Выбрав для стоянки длинный амбар (без крыши, но стены уцелели!), Романов приказал заводить внутрь повозки, а коней привязать рядышком. На всякий случай помимо пешего караульного отправил в дозор еще и верхового, наказав тому выдвинуться на версту.
Путники радостно становились на землю. Детишки давно ныли – хотелось писать и какать (взрослым, понятное дело, тоже хотелось, но терпели…), потому все разбежались по кустикам. Холопы распрягали коней, задавали им сено, носили воду. Скоро посередине амбара запылал небольшой костерок, который только и ждал, чтобы на него утвердили котел с кашей!
Боярыня Анна с озабоченным видом подошла к супругу:
– Иван Никитыч, а котелок-то али хоть горшок какой с собой взяли? Девкам говорю – кашу надо варить, а они – а варить-то в чем?
– Мать твою так… – выругался боярин. – А ты что, сама-то не догадалась?
– Так прости, батюшка, не до того было. Хорошо хоть деток собрала да приглядела, чтобы крупу да свиную тушу с собой взяли…
Иван Никитыч загрустил. Позавтракал скудно, рассчитывая перекусить у Мстиславского. А у того хоть и рыбники, но за суровым разговором кусок в горло не лез.
– Еще-то чего взяли? – поинтересовался боярин. – Ну, сухарей там, рыбы вяленой?
– Только муки мешок, – покачала хозяйка головой. – Я этот мешок на своем горбу тащила. А кума – Машку свою да Никитку нашего волокла. Да и девки тоже не с пустыми руками шли. Одна – Настьку да Катьку тащила, а другая – белье да одеяла. Не повезешь же деток в одних шубейках, без постелей.
– Хреново… – вздохнул боярин. Заметив в глазах у Анны слезинки, обнял бабу и прижал ее к себе: – Ну, будет… Щас что-нить придумаем.
Ругать жену было не за что. Молодец, что догадалась провизию взять. Если кто и виноват – так это он сам! Недоглядел! А он глядел, чтобы холопы не забыли прихватить оружие, что было в тереме, да запас огненный. Стыдно сказать – из всех прадедовских да дедовских реликвий взял лишь образ Богоматери да сундучок с грамотками. И чего он этот сундучок-то брал? Ляхам показывать? Или когда русский царь на престол сядет, доказывать, что у тебя были вотчины? Так ляхам-то грамоты старые без надобности – в огонь кинут. А ежели, даст Бог, удастся племянника Мишку на царство посадить – столько этих грамот написать можно, что не в сундучок, в сундук не влезут!
Пока боярин вздыхал, проголодавшиеся холопы, прознав про беду, пошли по пепелищу искать хоть какую-то посудину. Но, как на грех, ничего путного не нашли, натыкались на осколки. Видимо, в этой деревне уже подобрали все, что можно подобрать.
Будь здесь одни лишь мужики, выход бы нашелся простой – поджарить свинину на костре, а из муки сотворить лепешки, печенные на углях. А напиться, коли припрет, так только до речки дойти. А то прямо из лужи – вон их сколько, только лед разбить! Но четверо детей, две бабы, девки… Конечно, если бы сильно прижало, так и баб с детками кормили бы тем, что есть…
Выход отыскал боярин Шереметев. Федор Иванович, углядев, как холопы поят лошадей из кожаных ведер (не забыли!), похмыкал, повертел головой так и сяк, а потом, подозвав одного из мужиков, забрал у него посудину.
– Не течет? – поинтересовался боярин, рассматривая кожу на просвет и щупая шов.
– Да вроде нет, – пожал плечами изумленный холоп.
– Воды в него набери, – приказал боярин. Озадаченный холоп пошел к завалившемуся колодцу, но Федор Иванович выкрикнул вслед:
– Оттудова не черпай! Из речки бери…
– Ты че сделать-то хочешь? Водички испить? Так чего ж не из колодца-то? – поинтересовался Романов, удивленный не меньше холопа.
– Ну их, эти колодцы-то, – поморщился Федор Иванович. – Сам знаешь, чего в них только не пихали… Может, лежат на дне утопленники…
– Так чего с ведром-то хочешь делать? – не унимался Романов. – Прогорит ведь кожа-то…
– Попробую я одну штуку сотворить. Может, получится, а может – нет… Врать не стану, сам не делал. Видел, как черкасы кулеш варят, когда у них ни котелка, ни горшка нет.
Пока несли воду, Федор Иванович распорядился, чтобы отыскали десяток, а лучше два, камней. Холопы, пожимая плечами (дурит, боярин!), перечить не пытались и натащили целую кучу.
Шереметев, сосредоточенно похмыкав, отбросил известняк, а за обломок кирпича пообещал дать по шее, но в конце концов отобрал десятка два камней, отдавая предпочтение граниту. К этому времени вокруг костра столпились все, кто был не занят. Глазели, как боярин «колдует» – неумело орудуя двумя ножами, забрасывает в ведро раскаленные камни, вытаскивает из воды остывшие и вновь кладет их в костер…
– Мать твою! – завопил боярин, когда камушек упал ему на ногу…
– Батюшка-боярин, не мучайся, давай лучше я, – не выдержал немолодой холоп, глядя, как Шереметев тащит из костра камень.
– Давай, – согласился-таки боярин, отерев со лба пот.
Холоп брал камни руками в плотных голицах, и дело пошло быстрей. Но все равно греть раскаленными камнями воду – это не то, что греть котелок на огне.
– Может, к утру-то и сварим, – неуверенно предположил Романов и повернулся к жене: – Выдай мужикам крупы по горсточке – пусть так жуют, всухомятку.
– Ниче, потерпят, – отрезала супруга, допрежь никогда не спорившая с мужем. – Дети да бабы терпят – и они не помрут. Тут горсть, там горсть… Сытости никакой, а припасы раньше времени сожрем!
Боярин, мрачно посмотрев на жену, подумал, что родич не так уж и неправ, когда говорил о плетке, но, поразмыслив здраво, решил, что и Нюшка права.
Когда каша была готова, солнце окончательно село, а дети клевали носами. Холопы ели попросту – из шлемов, девкам свернули фунтики из бересты, а бояре, боярыня и княгиня, вместе с детьми – из ведра, черпая по очереди, по старшинству, словно крестьяне! Первым – Романов-старший, за ним – Шереметев, потом – Романов-младший. Ну а потом уже бабы – Мария Мезецкая, как гостья и Рюриковна по роду и по мужу, Анна Романова и дочери. Хлебая ложечкой, сотворенной из той же бересты, Иван Романов мысленно хвалил себя, что догадался стать на ночлег пораньше – сделали бы остановку вечером, остались бы без горячего! А так хотя кашу и не доварили (не утерпели!), не посолили (про соль забыли!), но лопали так, что за ушами трещало! Анна прятала слезы, глядя, как избалованный барчук – трехлетний Никитка уплетает еду, которой в усадьбе побрезговал бы последний холоп…
После ужина, сотворив молитву, все улеглись спать. Последним лег боярин Романов. Иван Никитыч не поленился, обошел лагерь, проверил караульного, послал сменить верхового. По уму – стоило бы еще съездить и самому глянуть, но пожалел коня. За день боярин устал как собака, и потому хотелось одного – спать и спать.
Вернувшись в амбар, Иван Никитыч посмотрел на прижавшихся друг к другу домочадцев – жену, сына и дочерей, и к горлу подкатил комок. Отчего-то подумалось – случись с ним чего, они-то как? Как они без него-то будут жить?
Иван Никитович снял с себя шубу, положил ее сверху, стараясь, чтобы хватило на всех, а сам, подкинув хвороста в огонь, свернулся клубком у костра, пытаясь сберечь тепло.
Ночью ударил мороз, и как ни сворачивался боярин, но все равно замерз. Стаскивать шубу с семейства было неловко. Потому Иван Никитыч так и коротал ночь – сидел у костра, подбрасывая хворост, вставал, проверяя караульного, растолкал одного из холопов и отправил сменить дозорного на дороге – всю ночь был при деле. Зато поутру, когда надо было вставать, Романов едва не заснул и чуть-чуть не свалился носом в костер.
За ночь никто не напал и никто не замерз. Кашу варить было некогда, и, наскоро замесив во вчерашнем ведре муку с водой, испекли на углях лепешки. Неказистые, грубые, но сытные.
– Что делать-то, Иван Никитыч? Девки с соплями… Никитка кашляет – не дай бог, разболеются! – грустно сказала Анна. – Надобно бы в тепле ночку поспать.
– Ладно, – кивнул Иван Никитыч, который и сам бы не прочь поспать как человек, а не как бродяга. – В Лавру поедем! Отсюда – сорок верст, за день пешком дойти можно.
– В Лавру? – расцвела боярыня. – Уж не помню, когда я последний-то раз в Лавре была… То – война, то – осада…
– Иван, Лавру проспишь! – услышал сквозь сон Иван Романов.
С усилием разодрав глаза, боярин хрипло пробурчал:
– Да не сплю я, не сплю.
– То-то с седла валишься – уже второй раз ловлю!
– А… спасибо, – поблагодарил Иван Никитыч, опять норовя уронить голову.
– Чего ночью-то делал, а? – хохотнул Шереметев, а потом, уже серьезно, сказал: – Лавру, говорю, проспишь – вон, купола видно!
Широко зевнув, вздрогнув, Романов окончательно проснулся. Точно – до обители оставалось всего ничего. Обоз ушел на версту, а он тут дремлет.
Вокруг Троице-Сергиева монастыря уже давно не было дремучих лесов, через которые когда-то ходил преподобный Сергий. Вряд ли в этих краях водились и дикие звери, мешавшие подвижнику возносить хвалу Господу. За два столетия почти все деревья были вырублены, а поля распаханы. Но за последние годы пашни и нивы было некому возделывать – кого убили, а кто сам убег.
– Гляди, как поля-то заросли, – повел Шереметев нагайкой, указывая на убеленные снегом поля, поросшие ольховником и ивняком. Слегка развернувшись в седле, Федор Иванович вгляделся назад и выругался: – Едрит твою в дышло!
– Ты чего? – всполошился Романов и по примеру родича обернулся назад.
Следом скакали верховые, растянувшиеся в цепочку. Ляхи! С полсотни – точно! Вдвоем, да верхами, оторвались бы. А теперь…
Бояре в два счета догнали повозки и холопов. Поравнявшись с первой, где сидели бабы и детки, Иван Никитыч заорал на возчика и на холопов:
– Гони, мать твою, что есть духу! Емеля! Назар! С боярыней едете! Остальным – спешиться!
Пока Иван орал, Федор уже останавливал вторую кибитку и телегу, перерезал постромки, отпуская коней. Боевые холопы, спрыгивая с седел, привычно переворачивали пороховницы и патронные сумки, втыкали в мороженую землю бердыши и проверяли оружие. Благо, что Романов и Шереметев уже давно оборужили людей кремневыми ружьями. Минут двадцать точно продержатся, а за это время бабы и детки будут в обители!
Иван Никитыч, встав рядом с Шереметевым, вскинул мушкет, прикинул на глаз расстояние – еще чуток, и можно палить…
– Как и вызнали-то, куда идем? – хмыкнул Федор Иванович.
– А чего тут вызнавать-то? Много ума не надо – сообразили, что Лавры не минуем…
– Иван, а деньги-то для Мезецкого где? – вспомнил вдруг Шереметев.
Романов чуть не завыл! Точно – все деньги, что собрали, вместе с казной старого князя Мстиславского, были в телеге, под сеном! Вот угораздило же…
Пришлось добежать до телеги, поворошить под сеном и, скакнув, ровно заяц, тащить тяжеленный мешок.
– Погоди – щас холопа пошлю, – решил Иван Никитыч, выбирая взглядом, кто пошустрее.
– Давай-ка, сам вези, – сказал Федор Иванович.
– Ты чего? – возмутился Романов. – Убьют, как я бабе твоей в глаза гляну?
– Быстрее, боярин! Эти деньги еще до Белого озера везти! Холопы повезут али бабы с детьми? А убьют нас обоих – зазря, считай, все наши старания пропали. И Мезецкому ты обещал девок его сохранить! Давай…
– Эх, Федор… – проскрипел зубами Романов, но, осознав правоту друга, кивнул: – Щас, поскачу… дай хоть одного, да спешу!
Боярин выбрал того, кто подскакал ближе, выстрелил, метя в грудь коня. Передняя лошадь резко завалилась на бок, а всадник, вылетев из седла, угодил под копыта напиравших сзади. Загремели выстрелы холопов, и нападавшие смешались, отступая. Отойдя на безопасное расстояние, часть верховых спешилась и, выстроившись в цепочку по обеим сторонам дороги, пошли в новую атаку.
– Иван, не тяни! – прикрикнул на друга Шереметев.
Боярин Романов торопливо перезаряжал мушкет. Закончив, толкнул оружие к ногам Федора Ивановича и принялся выискивать глазами лошадь. Обниматься, говорить прощальные речи было некогда. Шереметев не стал просить, чтобы Иван позаботился о его жене и детях. Ясно, что позаботится.
Пока ловил коня, привязывал к луке кошель с серебром, Романов замешкался. Уже в седле Иван Никитыч почувствовал, как в спину что-то ударило. Не так, чтобы очень больно, но – чувствительно. Так, словно снежным комком залепили…
Поморщившись, боярин Романов поскакал к обители. Он уже был у самых ворот, когда понял, что руки и ноги его не слушают, а седло куда-то уходит. Валясь наземь, Иван Никитыч улыбнулся – не придется смотреть в глаза вдове и сиротам боярина Федора…
