Глава 3
Великий перелом

Сколько стоит танк Т-34?

В условиях экономики мирного времени — дорого. Согласно калькуляции завода № 183, составленной в мае 1941 года, — 249 тысяч 256 рублей 96 копеек. ДВЕСТИ СОРОК ДЕВЯТЬ ТЫСЯЧ ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ СЕМЬ РУБЛЕЙ!

Для того чтобы оценить это количество денег, нужных на производство одного танка, достаточно сказать, что легковая «эмка» (ГАЗ-М1) в этом же 1941 году стоила 6 тысяч 590 рублей, шевиотовый костюм — 230–250 рублей, пачка папирос «Беломорканал» или «Труд» — два рубля (тогда это были очень приличные папиросы, пачка простенького «Мотора» стоила 35 копеек), килограммовая буханка ржаного хлеба в магазине стоила от 95 копеек до 2 рублей, пшеничного — от 1 рубля 10 копеек до 5 рублей, говядина и баранина продавались по цене от 1 рубля (кости на бульон) до 9 рублей 60 копеек (парная вырезка), масло сливочное (по сортам) — от 15 до 22 рублей за килограмм, литр водки стоил 33 рубля. Правда, в 1941 году далеко не все можно было купить в магазине, но на рынке в продуктах не было недостатка даже тогда. Килограмм говядины стоил 20–24 рубля, баранины — 20–26 рублей, свинины — 24–26 рублей, литр молока — 2 рубля 50 копеек, десяток яиц — 9 рублей.

Так что танк Т-34 в 1941 году обходится нашему государству в астрономическую сумму — в сто двадцать четыре тысячи шестьсот двадцать восемь пачек «Беломора», или семь тысяч семьсот пятьдесят три литровые бутылки водки, или в тысячу сто семьдесят два шевиотовых костюма. Потом, правда, с развитием производства, эта стоимость, конечно, будет значительно снижена, и к 1944 году танк Т-34 производства завода № 183 будет стоить заказчику — Советскому государству — уже всего 140 тысяч 996 рублей 70 копеек. И это будут уже совсем другие деньги…

Что нужно еще, кроме денег, для того, чтобы построить этот танк?

Во-первых, сырье и материалы. Во-вторых, труд рабочих и инженеров. Само собой разумеется, шахты, мартены, нефтеперерабатывающие и танкостроительные заводы, железные дороги — иными словами, инфраструктура.

Какое сырье и какие материалы нам нужны для того, чтобы наш танк получился «на уровне мировых стандартов»? Что нам нужно для того, чтобы этот танк смог выполнить ту базовую функцию, для которой создавался, — вести бой с врагом, используя комплекс вооружения, броню и собственную подвижность?

Железная руда — из которой на металлургическом комбинате сделают броневую сталь. Уголь, и не просто уголь, а антрацит — с помощью которого эта самая железная руда превратится в эту самую броневую сталь. Различные ферросплавы, с помощью которых эта броня сможет выдерживать удар противотанкового снаряда врага. Целый список цветных и редкоземельных металлов, которые сделают механизмы танка — двигатель, трансмиссию, подвеску, радиостанцию, пушку и пулеметы — надежными и долговечными. Нефть — из которой получат не только топливо для этой прожорливой машины, но и разные виды пластмасс для танковых приборов, искусственный каучук для катков, изоляцию для электропроводов, краску — чтобы внутри он был белый, а снаружи — грязно-зеленый.

Вот, в общем-то, и все. Все исходное сырье и все материалы на нашей территории есть в изобилии, транспорт работает, инфраструктура (будем считать) для создания танка в наличии. Рабочих и инженеров тоже хватает — так что весь комплекс необходимых условий для создания танка внутри страны у нас сложился.

Теперь — о расходах.

Чтобы добыть все это сырье и получить все необходимые материалы, нам нужно заплатить его добытчикам — шахтерам, металлургам, нефтяникам, химикам — изрядно денег. Гораздо больше нам надо заплатить денег танкостроителям — рабочим и инженерам. Само сырье нам не стоит ни копейки — все это подарок Господа Бога нашей стране, — но его добыча и переработка влетают нам в немалые суммы.

Совокупные расходы на всю эту музыку и составляют стоимость танка. И в мирное время она весьма высока: танк — изделие высокотехнологичное. Один его дизельный двигатель требует ювелирной работы машиностроителей — автомобилисты скажут, насколько дизель сложнее бензинового мотора. Поэтому лишь бы кого к станкам мы не допускаем, соответственно — денег высококвалифицированным специалистам платим кучу.

И тут начинается война. Сколько теперь стоит танк Т-34?

В человеко-часах он стоит столько же, сколько и до войны, — и даже меньше. В 1941 году затраты на производство одного танка Т-34 на танковых заводах составляли 8 000 человеко-часов, в 1943 же году — всего 5700 человеко-часов. Но реально танк во время войны стоит не в полтора — а в двадцать раз меньше, чем до ее начала! И вовсе не потому, что мы добились колоссального увеличения массовости производства (что само по себе снижает расходы) и в полтора раза увеличили производительность труда.

А потому, что до войны мы вынуждены были на один человеко-час, потраченный на строительство танка (включая сюда труд шахтера, металлурга, нефтяника, химика и танкостроителя), выдавать рабочему денежный эквивалент буханки хлеба, или фунта сыра, или трехсот грамм колбасы, или пары бутылок пива и пачки папирос (а инженеру — еще больше!). Средняя зарплата рабочего в 1940 году составляла 324 руб., а инженера — 696 руб. в месяц, на военных заводах, где требовалась более высокая квалификация, платили процентов на 15–20 больше — ибо за меньшую зарплату этот рабочий или инженер на танковый конвейер, в шахту, к мартену, на нефтеперегонный завод — не пойдет. Там грязь, копоть, грохот сварки — вредные условия производства, одним словом. И чтобы заинтересовать в своем труде шахтера, металлурга, нефтяника, химика и танкостроителя — мы вынуждены платить им немыслимо высокие зарплаты, значительно более высокие, чем в среднем по стране. Оборона страны — дело дорогое.

В условиях же войны мы с легким сердцем можем платить рабочим, задействованным в создании танка, за один час их работы — причем по всей цепочке, начиная от шахты и кончая готовым танком, — эквивалент четверти фунта черного хлеба с мякиной и горохом. Потому что война. Потому что враг у ворот. Потому что Отечество в опасности!

Рабочий нас поймет; а не поймет — на это дело есть военный трибунал. Рабочие военных заводов приравнены к военнослужащим — это называется «броня» — и вместе с правом на усиленный рацион (то есть за дополнительную миску супа в день) получают и ответственность за оставление рабочего места вплоть до расстрела.

Мы уже условились считать, что все сырье и материалы для создания танка есть на нашей территории и никакому чужому дяде за них платить не надо. Таким образом, стоимость танка Т-34 для нас в условиях военного времени составляет столько четвертьфунтовых кусков черного хлеба, сколько человеко-часов на протяжении всей цепочки его изготовления (от шахты и мартенов до выезда готового танка из ворот сборочного цеха) вложено в этот самый танк — и ни копейкой больше!

До войны танк стоил 249 256 рублей 96 копеек — танки строились малыми сериями, это было новое изделие, и нам приходилось в его стоимость закладывать всевозможные издержки по этому поводу. В разгар войны этот танк стоит всего 140 996 рублей 70 копеек, причем с одной очень важной оговоркой.

До войны на свою зарплату в 500 рублей рабочий танкового завода мог купить, например, тридцать пять килограмм «краковской» колбасы, или двадцать три килограмма говяжьей вырезки, или двести литров молока, или сто семьдесят килограммов ситного хлеба, или двести пятьдесят пачек «Беломора» — ибо эти товары были в свободной продаже; иди и покупай, в крайнем случае — на рынке. Конечно, крайне негусто, но все же… С началом же войны в свободной продаже остались только веники из сорго и уксус — все остальные промышленные и продовольственные товары государство выдает теперь своим гражданам по карточкам, которые обеспечивают физиологический минимум для выживания организма. Деньги тоже выплачиваются — но их покупательная способность уменьшается по сравнению с довоенным периодом многократно. Государство не беспокоит инфляция — государство беспокоит положение на фронтах. То есть индекс розничных государственных цен на нормированные продовольственные и промышленные товары в период военной экономики в СССР остается неизменным (в 1943 году он составил 100,5 %) по отношению к довоенному уровню. Но это касается именно цен на продукты, получаемые по карточкам, — индекс же цен на колхозных рынках в 1943 году по сравнению с уровнем довоенного 1940 года увеличился на продукты растениеводства в 12,6 раза и на продукты животноводства — в 13,2 раза. Килограмм свинины, стоивший в 1940 году на колхозном рынке двадцать рублей, в 1943-м стоит уже 220–250 рублей!

И рабочий за свою зарплату (пусть теперь уже в 700 рублей) сможет после того, как оплатит тот минимум продуктов, который ему «продает» государство по фиксированным «пайковым» ценам, купить на базаре всего пару килограмм свиного сала и десяток луковиц — после чего его кошелек станет девственно пуст. Хотя государство по карточкам выдает этому рабочему необходимый минимум продуктов — этот минимум обеспечивает лишь физическое выживание рабочего, и то при условии, что он работает; если же гражданин иждивенец — норма этих продуктов становится просто голодной. Потому что враг у ворот. Потому что Отечество в опасности!

И получается наш танк Т-34 на выходе из сборочного эквивалентным набору продуктов из пятисот семидесяти килограммов хлеба, трехсот килограммов картошки, пятидесяти килограммов мяса и двадцати килограммов сливочного масла, десятку суконных брюк и полудюжине ватников — вот это и есть его реальная стоимость во время войны!

Поэтому танков Т-34 мы построили за время войны более пятидесяти тысяч штук — ибо экономика военного времени может творить чудеса. При наличии соответствующих условий, конечно, — но у нас эти условия были. И потому мы победили!

За немыслимую дешевизну боевой техники во время войны мы платим чудовищным снижением жизненного уровня народа — но ведь идет война. Будущее нации, само ее существование под угрозой — и в подобных обстоятельствах «не до жиру». Народ понимает и работает, не щадя ни себя, ни своей жизни — потому что враг у ворот. Потому что Отечество в опасности!

А теперь вернемся к ситуации 1928 года.

То, что экономика Советского Союза абсолютно неконкурентоспособна на мировом рынке, — для большинства руководителей страны было очевидным фактом. То, что эта экономика, случись война, будет не в состоянии обеспечить нужды Красной Армии в оружии и боеприпасах, а населения — в продовольствии, с очевидностью проявилось во время «военной тревоги» 1927 года. То, что темпы развития страны черепашьи, как и то, что с каждым годом отставание в промышленном производстве Советской России от развитых стран мира будет только увеличиваться, — также было понятно.

В 1928 году промышленность СССР примерно на 20 процентов превысила объем производства царской России 1913 года. Но по тем же подсчетам, добывающая промышленность США к тому времени уже на 48 процентов превзошла показатели того же года, а обрабатывающая — на 67 процентов. Наше отставание от США увеличилось, оно было особенно велико в области электроэнергетики, химии, не говоря об автомобилестроении. Да что там от США! Чехословацкая фирма «Шкода» в это же время (1928–1929 годы) производила 3500 легковых автомобилей в год (моделей «Skoda-110», «Skoda-4R»,» Skoda-6R») — причем по объему выпуска легковушек «Шкода» была только третьей среди чехословацких автопроизводителей и лишь второй по общему выпуску автомобилей!

Если сопоставить наши показатели за 1927/28 годы по национальному доходу и мощности капитала с Соединенными Штатами, то налицо будет крайне неприятная тенденция — мы отставали от Соединенных Штатов на 50 (пятьдесят!) лет.

НЭП хоть и с грехом пополам, но в период 1921–1925 годов все же помог восстановлению экономики страны — но лишь в тех рамках, которые существовали до революции и Гражданской войны. Конечно, некоторые экономические показатели к 1925 году были значительно выше уровня 1913 года — это относится к производству электроэнергии, продукции машиностроения, легкой и пищевой промышленности; но общий объем промышленного производства все еще составлял 75,5 % от уровня 1913 года. Добыча угля в 1925 году составила 16,5 миллиона тонн против 29,1 миллиона тонн в 1913 году, железной руды — соответственно 3,3 миллиона тонн против 9,2 миллиона. Грузооборот железных дорог составлял не более 80 % от довоенного уровня. Но это было не самым страшным.

Самым страшным было то, что НЭП, по сути, за семь лет своего существования исчерпал внутренний инвестиционный запас и, если дело пойдет такими темпами и дальше, наше отставание от промышленно развитых стран будет только увеличиваться. Ведь в 1913 году установленная мощность всех российских электростанций составляла чуть более 1,1 млн кВт (к 1917-му она, правда, выросла до 1,4 млн), и производили они 2 млрд кВт/ч в год — тогда как в Германии вырабатывалось 5 млрд кВт/ч, а в Соединенных Штатах — 22,5 млрд! К тому же Россия «нэповская» о строительстве генерирующих мощностей даже и не помышляла — следовательно, при сохранении текущей тенденции энерговооруженность советской промышленности с каждым годом будет все более и более отставать от подобной характеристики западных государств.

Если брать только цифры роста производства за годы НЭПа, то они, несомненно, говорят об определенных успехах: так, например, общее промышленное производство, по сравнению с 1913 годом, выросло к 1927 году на 18 %; в 1927 и 1928 годах прирост промышленного производства составил соответственно 13 и 19 %. В целом было восстановлено поголовье скота (за исключением лошадей, численность которых уменьшилась на 15 %), производство сельскохозяйственной продукции выросло за эти пять лет в два раза и на 18 % превысило уровень 1913 года (что, впрочем, отчасти объясняется увеличением площади под промышленными сельхозкультурами). Среднегодовой темп прироста национального дохода в целом за 1921–1928 годы составил 18 %.

Но как бы мы ни жонглировали цифрами — факт остается фактом: к 1928 году национальный доход на душу населения вырос всего на 10 % по сравнению с 1913 годом.

Еще раз — за пятнадцать лет, прошедших с 1913 года, национальный доход на душу населения ВЫРОС ВСЕГО НА ДЕСЯТЬ ПРОЦЕНТОВ! И больше никаких цифр не надо — «экономические успехи» НЭПа становятся абсолютно очевидными.

Мало того что рост промышленного производства шел вяло и малоэффективно — в сельском хозяйстве происходили экономические процессы, никак оптимистическому взгляду на жизнь не способствующие.

Большевики сдержали свое обещание, данное крестьянству России в октябре 1917-го, землю крупных (а зачастую — и наиболее эффективных) пользователей они раздали всем крестьянам в собственность. Произошла парцелляция пахотного клина России — ни к чему хорошему привести не способная. К тому же правительство на протяжении 1920–1928 годов осуществляло четкую социально ориентированную политику в аграрном секторе, поддерживая экономически беспомощные бедняцко-середняцкие хозяйства, создавая так называемый «культ бедноты». Так, беднякам предоставлялись льготные кредиты, отменялись или снижались налоги, их снабжали семенами, рабочим скотом, сельскохозяйственным инвентарем, но, как правило, все это мало помогало таким хозяйствам. Зачастую и семенное зерно, и скот использовались ими в качестве дополнительного продовольствия.

В то же время руководство ВКП (б) и Советского правительства всемерно сдерживало (сугубо из идеологических причин) развитие хозяйств зажиточных крестьян — кулаков, чей удельный вес составлял примерно 5 % всего сельского населения. По отношению к этим хозяйствам постоянно проводились уравнительные переделы земли, изъятие земельных излишков, что влекло за собой дробление крестьянских дворов, снижение их мощности и урожайности. Кулаков душили налогами, их почти официально считали «скрытыми врагами советской власти». С идеологической точки зрения оно, может быть, так и было, а вот с точки зрения товарности сельского хозяйства — вело к неизбежной деградации последнего.

Слабеющие крестьянские хозяйства не могли эффективно использовать появляющуюся новую технику — даже кулаки старались не вкладывать средства в новейшие агротехнические изыски, а уж о середняках (о бедноте умолчим — она в плане товарности сельского хозяйства была пустым местом) в этом контексте и говорить не приходится. Поэтому в 1926 году 40 % пахотных орудий по-прежнему составляли деревянные сохи, а треть хозяйств не имела даже лошадей, поэтому уровень урожайности был одним из самых низких в Европе. Аренда земли, на которую зажиточные крестьяне возлагали определенные надежды, была сопряжена с большими ограничениями. Фактически запрещалось образование хуторских хозяйств. Следствием провозглашенной политики «ограничения кулачества» стало снижение во второй половине 1920-х годов товарности крестьянских хозяйств, их рыночной ориентации. Так, почти в два раза по сравнению с довоенным уровнем сократилась доля продукции, направляемой крестьянами на продажу. В 1926/1927 хозяйственном году они потребляли до 85 % своей продукции, что означало фактически возврат к натуральному хозяйству. Постепенно снижался объем сдачи зерна в государственные фонды.

То, что в экономике надо что-то решительно менять, — было ясно еще в самые первые годы НЭПа. На нэпманов как на двигатель экономического развития надежды не было никакой — главной их заботой было в это время как можно быстрее нажиться (главным образом — на торговых операциях), да и их финансовые возможности (с точки зрения инвестиций в тяжелую промышленность) были весьма и весьма ограниченны.

На иностранных инвесторов, как это сейчас называется, то бишь на концессионеров из США и европейских стран, определенная ставка, безусловно, делалась — но практика показала, что «всерьез и надолго» иностранные капиталисты в советскую экономику приходить не собираются. Конечно, в некоторых отраслях удельный вес концессионных предприятий и смешанных акционерных обществ, созданных с участием иностранного капитала, был весьма заметным. В середине 1920-х годов они давали более 60 % добытого свинца и серебра, почти 85 % марганцевой руды, 30 % золота, 22 % производимой одежды и галантереи. Однако в целом роль концессий была невелика: в 1926/1927 хозяйственном году насчитывалось всего 117 действующих соглашений, они охватывали предприятия, на которых работало всего 18 тыс. человек.

Так что надежды на «доброго дядю из-за границы», который вдруг придет и построит современные заводы и фабрики, питали лишь совсем безнадежные мечтатели (типа современного Гайдара-внука). Реальность была до неприличия обидна — «дядя из-за границы» если и вкладывал какие-то средства, то лишь в добычу сырья или в те производства, что могли приносить прибыль максимум через год после вложения первого доллара (фунта стерлингов).

Принципиальное решение партии о социалистической индустриализации страны было принято еще в 1925 году, на XIV съезде ВКП (б). Там же были оглашены и потенциальные источники финансирования этого процесса. Что характерно — сделано это было «левыми» деятелями, которые в ускоренной индустриализации страны видели ключ к Мировой Революции — дескать, понастроим заводов, наделаем пушек и танков — и уж тогда сможем на белых конях победно врываться в столицы буржуазной Европы!

«Новая оппозиция» во главе с Г. Зиновьевым и Л. Каменевым предложила (для изыскания средств на индустриализацию) вернуться к принудительным методам изъятия сельхозпродукции, заменив известный лозунг «Лицом к деревне» на новый лозунг «Кулаком по деревне». Они предлагали резко повысить налоги на зажиточные слои крестьянства. Через год их поддержал Л. Д. Троцкий, считавший, что единственным источником пополнения государственного бюджета служит крестьянство и его следует обложить еще большим налогом.

«Левых», понятное дело, тут же приструнили — но предложения их оценили. И оценил в первую очередь товарищ Сталин. По очень простой причине — несмотря на принципиальное решение о грядущей индустриализации, среди партийных вождей наблюдался определенный разброд и шатание в отношении тех мер, что нужно будет принять для того, чтобы красивые планы когда-нибудь превратились в реальную действительность.

Принять-то решение об индустриализации на съезде, конечно, приняли, но никто при этом реально не озаботился решением одного простого, но весьма важного вопроса — на какие шиши эту самую индустриализацию проводить?

И вот именно решением этого вопроса и занялся товарищ Сталин, когда ему на стол легли планы индустриализации — план экономистов Госплана, разработанный как проект умеренного промышленного роста, где темпы накопления капитала соотносились с темпами роста сельскохозяйственного производства в рамках НЭПа; и план экономистов из ВСНХ, во главе с Куйбышевым, предложившим проект более быстрого роста (135 % за пять лет).

Может быть, не торопиться? Может быть, действительно согласиться с мнением Бухарина, Томского и Рыкова? Строить потихоньку, по три завода в год, инвестировать помаленьку свободные (и заемные) средства в возведение текстильных комбинатов и «свечных заводиков» — ибо именно производство средств потребления дает самую быструю (и высокую в условиях повального дефицита всего и вся) отдачу? И через десять лет встретить немецкие танковые клинья эскарпами из сотен тысяч штук сукна, вагонами галош и баррикадами из шевиотовых костюмов?

Или совершить гигантский рывок — и через десять лет иметь могучую тяжелую промышленность, электроэнергетику, немыслимую протяженность железных дорог, море шахт и рудников? В течение ближайших десяти лет создать базу для развития страны на грядущие пятьдесят лет — но зато взамен этого в течение первых пяти лет грандиозного экономического рывка считать население за рабов, снизить уровень жизни народа до минимума физиологического выживания, лишить людей минимальных бытовых удобств, заставить их довольствоваться куском хлеба и миской баланды в день, отнять у женщин возможность красиво одеваться, а у мужчин — видеть на столе мясо хотя бы раз в неделю? И при этом потребовать от них немыслимого, сверхчеловеческого напряжения сил?

Вопрос, однако!

С точки зрения устойчивости власти, с точки зрения создания у населения «положительного имиджа» товарища Сталина, только что победившего неугомонных сторонников Мировой Революции, — конечно, разумнее принять за modus vivendi первый вариант. Умеренная индустриализация и постепенная коллективизация к 1950 году смогут поднять валовый внутренний продукт СССР раза в два — два с половиной. Во столько же вырастет уровень жизни населения, и руководство страны будет обоснованно наслаждаться обожанием своего народа.

Вот только до какого уровня в случае такой постепенной индустриализации Советский Союз скатится в списке промышленно развитых государств к этому самому 1950 году? В США в 1929 году в сельском хозяйстве насчитывалось 1 300 000 тракторов, около 800 000 автомашин и 45 000 зерноуборочных комбайнов. Вопрос — за сколько часов (при сходных темпах развития) американское сельское хозяйство в 1950 году соберет тот урожай, который мы будем убирать три месяца? И во сколько раз тонна пшеницы из Миннесоты будет при таких раскладах дешевле тонны пшеницы, убранной в Краснодарском крае?

И еще. Если даже уровень жизни населения оставить неизменным (то есть пойти на его консервацию) — у нас объективно не будет средств на строительство предприятий тяжелого машиностроения, электроэнергетики, металлургических и химических комбинатов — потому что это все страшно дорого. Ибо население тот небольшой прибавочный продукт, что еще может давать наша экономика, — элементарно прожрет. Потому что рождаемость в крестьянской России высокая, населения будет все больше, и жить это население будет стремиться все лучше (или хотя бы не хуже, чем раньше). И ресурсов на возведение даже одной плохонькой Магнитки у нас при этом варианте развития не будет никогда.

Можно, конечно, изыскать средства на постепенную индустриализацию путем займов у населения. Массовая подписка населения на займы индустриализации (впервые он был проведен в 1927 году) дала значительные суммы. Достаточно сказать, что в 1927–1928 годах с их помощью государство дополнительно получило 726 миллионов рублей — почти половину средств, ассигнованных в тот год на капиталовложения в промышленность.

Но займы — вещь обременительная; рано или поздно, но эти займы надо возвращать, а если хочется, чтобы народ добровольно их выкупал у государства, — то возвращать с процентами. Хлопотно и малорентабельно. При этом — займы хорошо привлекать для строительства хлопчатобумажных комбинатов: там и объем капиталовложений минимальный, и отдача быстрая, и норма рентабельности зашкаливает (тем более — если экспортировать ткани на Средний Восток). А вот для возведения Магнитки займы использовать малопродуктивно — строится эта музыка долго, стоит агромадных денег, а на выходе дает не ситчик, который можно тут же вдуть доверчивым афганцам или персам за наличную валюту, а чугун и стальной прокат, которые пойдут на производство станков, рельсов, танковой брони — то есть, опять же, мгновенной прибыли не принесут (а зачастую принесут запланированные убытки — танк для народного хозяйства штука бесполезная, а бензин жрать здоров!).

Так что на займы (с точки зрения развития тяжелой промышленности) надежда была более чем призрачная. Использовать их можно, но очень ограниченно и с весьма утилитарными целями — дабы искусственно ограничивать объем денежной наличности в тот период, когда траты на индустриализацию будут максимальными, а отдача — минимальной.

Можно, в принципе, попробовать заставить заплатить за индустриализацию советское крестьянство. Во времена НЭПа были весьма в ходу прямые переплаты крестьян, связанные с разницей в ценах на промышленные и сельскохозяйственные товары. Иначе говоря, кроме обычных налогов, прямых и косвенных, которые крестьянство платило государству, существовал, как отмечалось в партийных документах того времени, «сверхналог в виде переплат на промтовары и в виде недополучек по линии цен на сельскохозяйственные продукты». Речь шла, как полагали современники, о временных «ножницах», «перекачке» средств из деревни в город с целью быстрого подъема тяжелой индустрии. Если с 1913 по 1922 год цены на промышленные товары, по сравнению с ценами на продукцию сельского хозяйства, выросли в 1,2 раза, то к концу 1923 года «раствор» ножниц цен достиг уже 300 %. Другими словами, если, чтобы купить плуг, в 1913 году хватало 10 пудов ржи, то в 1923 году на этот же самый плуг требовалось уже 36 пудов ржи. Такая политика цен позволяла проводить неэквивалентный товарообмен между городом и деревней, изымать из сельского хозяйства немалые средства. Можно было продолжать грабить крестьянство — и за счет этого попробовать возвести пару-тройку Днепрогэсов.

Заманчиво, конечно, но… Товарность сельского хозяйства была на таком низком уровне, что всерьез говорить о крестьянине как о финансовом локомотиве индустриализации смешно и несерьезно. По сравнению с 1913 годом производство зерна в 1927-м сократилось на 10 %. Несмотря на то что к 1927 году промышленность и сельское хозяйство приблизились к уровню 1913 года, количество зерна для продажи на внутреннем рынке было в два раза меньше, чем в 1913 году. Полностью прекратился экспорт зерна, составлявший в 1904–1914 годах около 11 млн т в год, каждый год вставал вопрос о снабжении зерном крупных городов, что сильно тормозило развитие всей экономики.

Крестьянство не стремилось расширять свое производство — а зачем? Промышленные товары становились все дороже, явственно ощущался их дефицит. Поэтому в 1925/1926 финансовом году более 400 млн т хлеба не было вывезено на рынок и оставалось в крестьянских амбарах. В 1926/1927 году предназначенного на продажу хлеба оказалось еще меньше, а его запасы в крестьянских амбарах приближались к миллиарду пудов. И логика крестьян понятна — зачем задаром отдавать в город зерно, если взамен все равно ничего получить невозможно? Тем более — существует альтернативный рынок зерна, который очень чутко реагирует на конъюнктуру — разрыв в ценах государственных и частных заготовок хлеба достигает к январю 1928 года 100 %.

Мало того, что сама идея заставить крестьян заплатить за индустриализацию оказывается порочной — заготовительный кризис, обусловленный этими обстоятельствами, принуждает государство возрождать чрезвычайные меры времен «военного коммунизма»: уже в конце 1927 года началась конфискация «хлебных излишков», установление постов на дорогах, обыск крестьянских амбаров. На поиски спрятанного хлеба направлены тысячи членов партии, привлекаются воинские подразделения, деревенские бедняки, которым при этом полагалось до 25 % конфискованного хлеба за низкую плату или совсем бесплатно.

Так что и этот вариант финансирования промышленности оказывается абсолютно безнадежным.

Но все мы, бывшие советские люди, пережившие финансовый бедлам 1989–1992 годов, помним, что в тяжелой обстановке правительства большинства новорожденных государств СНГ с легкостью прибегали к помощи печатного станка. Надо сказать, что вожди этих самых новорожденных государств СНГ не были первопроходцами в этом деле — эмиссия, как способ получения средств для общегосударственных нужд, имела место и в самом начале индустриализации. Пока не выяснилось, что это — дохлый номер.

Сначала у Советской России все было как у людей — я имею в виду, в плане финансов.

Жуткий бардак в финансово-кредитной сфере эпохи «военного коммунизма» (когда за ненадобностью был упразднен даже Государственный банк) сменился робкими шагами по стабилизации денежной системы — «новая экономическая политика» требовала возвращения на свое законное место «всеобщего эквивалента».

Сначала в 1922 году были выпущены так называемые совзнаки. Новый рубль приравнивался к 10 тыс. прежних рублей. В 1923 году были выпущены другие совзнаки, один рубль которых равнялся 1 млн прежних денег и 100 рублям образца 1922 года. Одновременно с выпуском новых совзнаков в конце ноября 1922 года была выпущена в обращение новая советская валюта — «червонец», приравненный к 7,74 г чистого золота, или к дореволюционной золотой десятирублевой монете. Новые «золотые банкноты» на 25 % обеспечивались золотом, другими драгоценными металлами и иностранной валютой, на 75 % — легкореализуемыми товарами, векселями и прочими обязательствами. Выпуск червонцев означал перелом в развитии финансовой системы России. Было строго запрещено использовать червонцы для покрытия бюджетного дефицита. Они предназначались прежде всего для кредитования промышленности и коммерческих операций в оптовой торговле. И хотя на 1 января 1923 года доля червонцев в денежной массе была ничтожна — всего 3 %, — во втором полугодии они почти вытеснили совзнаки из крупного хозяйственного оборота. Уже осенью крестьяне соглашались продавать зерно только за червонцы, порой даже снижая цены, лишь бы получить «золотые банкноты». Устойчивость червонца подтверждалась тем, что Госбанк обменивал все предъявляемые банкноты на иностранную валюту по твердому курсу.

Но, как говорится, «недолго музыка играла». Очень скоро вся эта свободная купля-продажа валюты, золота, облигаций государственных займов по свободному курсу закончится.

Впрочем, два года у нас все было почти по-взрослому. Червонец котировался на бирже, если его курс поднимался выше официального паритета, Госбанк скупал золото и иностранную валюту на бирже, выпуская дополнительное количество червонцев, и наоборот. В результате этого в течение 1923 года курс червонца повышался по отношению к иностранным валютам. Так, если на 2 января 1924 года курс доллара на московской бирже составлял 2 руб. 20 копеек, то к 1 апреля 1924 года он снизился до 1 руб. 95,5 копейки, и на этом уровне остановился. То же самое происходило с фунтом стерлингов, франком, маркой и другими валютами. Уже в 1925 году червонец стал конвертируемой валютой, он официально котировался на различных валютных биржах мира (правда, на второразрядных — в Риге и Стамбуле)…

Крах игр товарища Сокольникова (тогда он был наркомфином) в свободно конвертируемый червонец произошел уже в середине 1925 года.

В «Контрольных цифрах народного хозяйства на 1925/1926 хозяйственный год», разработанных Госпланом, открыто утверждалась идея о «подчинении денежного обращения возрастающей эмиссии». Таким образом, упорная четырехлетняя борьба с инфляцией была проиграна. Под нажимом Госплана и ВСНХ с июля по декабрь 1925 года денежная масса увеличилась по сравнению с 1924 года на 400 млн руб., или в полтора раза, что привело к нарушению равновесия между размерами товарооборота и находившейся в обращении денежной массой. Возникла реальная угроза инфляции, признаком чего стал уже в сентябре 1925 года рост товарных цен и все более ощущавшийся дефицит промышленных товаров первой необходимости.

Крестьянство очень быстро отреагировало соответствующим образом на эту ситуацию, что привело к срыву плана хлебозаготовок. Это в свою очередь повлекло за собой невыполнение экспортно-импортной программы и сокращение доходов от продажи хлеба за границей.

Происходит то, что и должно было произойти, — кризис денежной системы. Уже с сентября 1925 года начинается заметная инфляция. Денежная масса в обращении только с февраля по октябрь 1925 года увеличилась на 52 %, что приводит к резкому росту цен на свободном рынке, который государство не могло регулировать. В 1926 году приостановлен свободный размен червонцев на золото, наложен запрет на вывоз советской валюты за рубеж, а с 1928 года — и на ввоз иностранной валюты в СССР. Ликвидирован частный валютный рынок. Госбанк начал широкомасштабную денежную эмиссию. Растет денежная масса — в 1926/1927 годах она составила 1,3–1,4 миллиарда рублей, а уже в 1933 — 8,4 миллиарда.

Увы, эмиссионная накачка практически ничего не дала — в ситуации открытой экономики она лишь спровоцировала бешеный рост цен и дефицит всего и вся.

Таким образом, и эмиссионный способ добычи ресурсов для индустриализации оказался мыльным пузырем. Хотя за год и девять месяцев, с конца 1928 по июль 1930 года, в обращение было выпущено 1556 миллионов рублей, в то время как пятилетний план предусматривал общую эмиссию на пятилетку 1250 миллионов рублей, — реально это ни к каким положительным последствиям не привело. Нужно было искать выход совсем в иной плоскости…

Товарищ Сталин знал, что нужно делать. И он, как это и положено ответственному руководителю государства, откровенно, четко и ясно изложил партии и народу те меры, которые, по его мнению, станут ключевыми в изыскании средств для ускоренной индустриализации страны — без того, чтобы влезать в кабалу к иностранным державам (которые, кстати, не очень-то и стремились в эту самую кабалу нас загнать).

Предложения ВСНХ, поддержанные товарищем Сталиным, были приняты и учтены при составлении первого пятилетнего плана, который обсуждался в апреле 1929 года на XVI конференции ВКП (б), а затем был утвержден V съездом Советов СССР в мае 1929 года. Задания первой пятилетки, рассчитанные на период с 1 октября 1928 года до 1 октября 1933 года, составлялись тщательно. План по своему духу был пронизан идеей ускорения. Небывало высокими темпами предстояло развернуть строительство новых предприятий и целых отраслей промышленности, возвести сотни крупных индустриальных центров и современных городов, рабочих поселков. Намечалось многократное увеличение производства едва ли не всех видов продукции, а также выпуск такой техники, какой страна в прошлом не имела. По общему мнению, план был напряженным. Из двух рассматривавшихся вариантов делегаты съезда Советов утвердили максимальный.

Участвуя в обсуждении целевых установок плана и его основных заданий, Сталин неизменно делал упор на максимальное увеличение вложений в тяжелую промышленность и ее быстрейшее развитие. При этом товарищ Сталин четко знал, за чей счет он это максимальное увеличение вложений в тяжелую промышленность будет делать…

«Товарищи! Раньше, чем перейти к конкретному вопросу о наших затруднениях на хлебном фронте, разрешите коснуться некоторых общих вопросов, имеющих теоретический интерес и всплывших здесь во время прений на пленуме. Прежде всего, общий вопрос о главных источниках развития нашей индустрии , о путях обеспечения нынешнего темпа индустриализации. Этот вопрос задели, может быть, сами того не сознавая, Осинский и вслед за ним Сокольников. Вопрос этот является вопросом первостепенной важности. Я думаю, что главных источников, питающих нашу индустрию, имеется у нас два: во-первых, рабочий класс и, во-вторых, крестьянство … В капиталистических странах индустриализация обычно происходила главным образом за счет ограбления чужих стран, за счет ограбления колоний или побежденных стран, или же за счет серьезных более или менее кабальных займов извне… Вы знаете, что Англия сотни лет собирала капиталы со всех колоний, со всех частей света, и вносила, таким образом, добавочные вложения в свою промышленность. Этим, между прочим, и объясняется, что Англия превратилась одно время в «фабрику мира»… Вы знаете также, что Германия развила свою индустрию, между прочим, за счет пятимиллиардной контрибуции, взятой у Франции после франко-прусской войны… Наша страна тем, между прочим, и отличается от капиталистических стран, что она не может, не должна заниматься грабежом колоний и вообще ограблением чужих стран. Стало быть, этот путь для нас закрыт… Но наша страна не имеет также и не хочет иметь кабальных займов извне. Следовательно, закрыт для нас и этот путь… Что же остается в таком случае? Остается одно: развивать промышленность, индустриализировать страну за счет внутреннего накопления… При буржуазных порядках в нашей стране обычно промышленность, транспорт и т. д. развивались за счет займов. Возьмете ли постройку новых заводов или переоборудование старых, возьмете ли проведение новых железных дорог или постройку больших электрических станций, — ни одно из таких предприятий не обходилось без внешних займов. Но займы эти были кабальные… Совершенно иначе обстоит дело у нас при советских порядках. Мы проводим Туркестанскую железную дорогу в 1400 верст длиной, требующую сотни миллионов рублей. Мы строим Днепрострой, требующий также сотни миллионов. Имеем ли мы здесь какой-либо кабальный заем? Нет, не имеем. Все это делается у нас за счет внутреннего накопления… Но где главные источники этого накопления? Их, этих источников, как я уже говорил, два: во-первых, рабочий класс, создающий ценности и двигающий вперед промышленность, во-вторых — крестьянство… С крестьянством у нас обстоит дело в данном случае таким образом: оно платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности — это во-первых, и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это во-вторых.

Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе крестьянство. Это есть нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии, обеспечить индустрию для всей страны, поднять дальше благосостояние деревни и потом уничтожить вовсе этот добавочный налог, эти «ножницы» между городом и деревней… Дело это, что и говорить, неприятное. Но мы не были бы большевиками, если бы замазывали этот факт и закрывали глаза на то, что без этого добавочного налога на крестьянство, к сожалению, наша промышленность и наша страна обойтись не могут… Почему я об этом говорю? Потому, что некоторые товарищи не понимают, видимо, этой бесспорной вещи. Они построили свои речи на том, что крестьянство переплачивает на товарах, что абсолютно верно, и что крестьянству недоплачивают на ценах на сельскохозяйственные продукты, что также верно. Чего же требуют они? Они требуют того, чтобы были введены восстановительные цены на хлеб, чтобы эти «ножницы», эти недоплаты и переплаты были бы уничтожены теперь же. Но что значит уничтожение «ножниц», скажем, в этом году или в будущем году? Это значит затормозить индустриализацию страны, в том числе и индустриализацию сельского хозяйства, подорвать нашу еще неокрепшую молодую промышленность и ударить, таким образом, по всему народному хозяйству. Можем ли мы пойти на это? Ясно, что не можем. Нужно ли уничтожить «ножницы» между городом и деревней, все эти недоплаты и переплаты? Да, безусловно нужно уничтожить. Можем ли мы их уничтожить теперь же, не ослабляя нашу промышленность, а значит, и наше народное хозяйство? Нет, не можем… В чем же должна состоять, в таком случае, наша политика? Она должна состоять в том, чтобы постепенно ослаблять эти «ножницы», сближать их из года в год, снижая цены на промышленные товары и подымая технику земледелия, что не может не повести к удешевлению производства хлеба, с тем, чтобы потом, через ряд лет, уничтожить вовсе этот добавочный налог на крестьянство… Может ли крестьянство выдержать эту тяжесть? Безусловно, может: во-первых, потому, что тяжесть эта будет ослабляться из года в год, во-вторых, потому, что взимание этого добавочного налога происходит не в условиях капиталистического развития, где массы крестьянства обречены на обнищание и эксплуатацию, а в условиях советских порядков, где эксплуатация крестьянства исключена со стороны социалистического государства и где выплата этого добавочного налога происходит в условиях непрерывного улучшения материального положения крестьянства… Так обстоит дело с вопросом об основных источниках развития индустриализации… в данный момент». Это речь Сталина на апрельском 1928 года Пленуме ЦК.

Заметьте — товарищ Сталин не лукавит, не напускает дыма, не рассказывает красивые сказки о том, как нам легко и просто построить Днепрогэс и Турксиб за рупь двадцать. Он прямо и четко заявляет, что индустриализация Советского Союза будет произведена «за счет внутренних накоплений»; относительно рабочего класса это означает, что первые несколько лет индустриализации он будет работать практически бесплатно, только за хлеб — и, таким образом, себестоимость возводимых объектов индустрии и себестоимость выпускаемой ими продукции снизится до такого минимума, что весь мир только ахнет; относительно же крестьянства это означает, что с началом индустриализации крестьяне вынуждены будут отдавать произведенные ими сельхозпродукты практически задарма. Им оставят, конечно, что-то на пропитание, но подавляющее большинство хлеба, мяса, масла, хлопка, подсолнечника, сахарной свеклы и всего-прочего, что дает земля и труд на ней, они вынуждены будут сдавать государству по назначенным им, государством, ценам. И этот хлеб, и все прочее, годное для реализации на внешних рынках (за исключением небольшого мизера, необходимого для пропитания промышленных рабочих и управленческого аппарата, ну и армии, конечно), пойдет, во-первых, на возводимые заводы и фабрики в качестве сырья, а во-вторых — за границу, на экспорт. Чтобы затем на вырученные за это зерно и масло доллары, марки и фунты стерлингов купить станки, купить технологии, нанять специалистов — ибо никаких иных источников для этого нет. НЕТ!

Либеральные критики мне возразят, что, дескать, для индустриализации Сталин использовал народное достояние, накопленное царями, а также Торгсин, который весьма успешно вымел из тайников граждан запрятанные там на черный день золото и валюту — на что я отвечу, что всерьез рассчитывать на эти источники Советская Россия не могла — слишком незначительны (в сравнении с поставленными задачами) были эти источники финансирования!

Да, в наличии у товарища Сталина есть маленький резерв валютного товара, оставшийся в наследство от Российской империи, всякие сокровища Эрмитажа, достояние царской семьи и ценности Гохрана (каковые золотые побрякушки с камушками и картины старых мастеров тоже послужат делу индустриализации), — но их объем в стоимостном выражении невелик; на оснащение даже одного Горьковского автомобильного завода (а это тысячи станков, прессов, десятки тысяч единиц прочего оборудования) этого добра не хватит.

А что касается приснопамятного Торгсина — то не стоит так уж преувеличивать его значение; за все годы своего существования оный Торгсин дал стране валютных ценностей всего на 287 миллионов рублей — что, конечно, никак не могло решить проблем инвестиций.

Поэтому никакого иного пути, чем индустриализация «за счет внутренних накоплений», не было в принципе.

Есть тут, правда, одна очень серьезная проблема. Я бы сказал — Проблема с большой буквы. А именно — если в качестве источника средств для индустриализации использовать «внутренние накопления» (каковые есть лишь изящный эвфемизм, прикрывающий тот простой факт, что ВСЕ ТРУДОСПОСОБНОЕ НАСЕЛЕНИЕ страны товарищ Сталин планирует на ближайшие пять лет ПРЕВРАТИТЬ В РАБОВ) — это будет означать, что ВКП (б) собирается начать Вторую Гражданскую войну с собственным народом. И дело очень даже может обернуться так, что сопротивление народа окажется настолько серьезным, что сможет снести с кремлевских вершин и товарища Сталина, и всю ВКП (б). Поэтому стоит весьма серьезно подумать, затевать ли индустриализацию подобным образом, а если затевать — то какие шаги в течение первых (самых тяжелых) пяти лет предпринять, чтобы по всей России не полыхнули голодные бунты, чтобы не начался новый «антоновский мятеж» — только на этот раз по всей стране…

Надо сказать, что товарищи по партии не сразу и не все решились присоединиться к Иосифу Виссарионовичу. Часть членов Политбюро и ЦК, да и многие руководители рангом поменьше дрогнули. Никому не хотелось ставить страну на грань Гражданской войны — хотя почти все понимали, что ничего иного сделать, увы, нельзя.

Громче всех против сталинского проекта индустриализации выступили трое членов Политбюро — Бухарин, Томский, Рыков. Между прочим — далеко не последние люди: Бухарин возглавлял Коминтерн, Томский — ВЦСПС (командовал советскими профсоюзами), Рыков был премьер-министром (председателем Совнаркома). Так что их слово было весьма значимым. И просто так убедить партию в своей правоте товарищу Сталину было очень и очень трудно.

В Политбюро большинство было за ним — его идею поддерживали Куйбышев, Молотов, Рудзутак и Ворошилов; но колебался Михаил Иванович Калинин, де-юре «президент» СССР — и посему на Пленуме ЦК в апреле 1928 года большинство его членов еще не было готово следовать за Сталиным. Товарищи решили выждать, чем кончится принципиальная свара высших партийных иерархов. В резолюциях, принятых на пленуме, четко просматривались пробухаринские мотивы: подчеркивалась важность рыночных отношений, осуждались перегибы по отношению к зажиточным крестьянам. Был отвергнут законопроект о новом сельскохозяйственном Уставе, где пожизненное землепользование разрешалось только членам колхозов — в общем, большинству товарищей очень не хотелось ломать уже сложившийся порядок вещей, который, хотя в долгосрочной перспективе и вел страну в безнадежную яму перманентной отсталости, на данном конкретном промежутке времени устраивал большинство и населения, и членов партии.

Ha Пленуме ЦК, состоявшемся с 4 по 12 июля 1928 года, произошло столкновение различных точек зрения. В речи Сталина подчеркивалось, что политика нэпа зашла в тупик, что ожесточение классовой борьбы объясняется все более отчаянным сопротивлением капиталистических элементов, что крестьянству придется потратиться на нужды индустриализации, — но убедить высшее звено партаппарата товарищу Сталину опять не удалось. В своих резолюциях Пленум не пошел за Сталиным. Мало того — Бухарин решил перенести полемику в массы!

30 сентября Бухарин публикует в «Правде» «Заметки экономиста», в которых излагает экономическую программу оппозиции. Он пишет о том, что кризис в стране был вызван ущербностью планирования, ошибками в политике ценообразования, дефицитом промышленных товаров, неэффективностью помощи сельскохозяйственной кооперации. Курс еще можно изменить, но только за счет определенных уступок крестьянству (открытие рынков, повышение закупочных цен на хлеб, а при необходимости и покупка хлеба за границей) — иными словами, товарищ Бухарин ратует за возврат к экономическим и финансовым мерам воздействия на рынок в условиях нэпа. Разумеется, ни о какой индустриализации в этом случае не шло бы и речи — и товарищ Бухарин, объявивший себя экономистом, понимал это гораздо лучше других!

Это уже не лезло ни в какие ворота — поэтому товарищ Сталин поставил вопрос ребром. Он прямо заговорил об «оппозиции справа», об опасном уклоне в партии, конечная цель которого — создание условий для реставрации капитализма в СССР — то есть решил всерьез напугать партию грядущим крахом советской власти, при котором всем, без исключения, коммунистам (вне зависимости от того, чью платформу — Сталина или Бухарина — они поддерживали) крепко не поздоровится. Результат не заставил себя долго ждать — в ноябре 1928 года Пленум ЦК единогласно осудил «правый уклон». Что характерно — тут же от этого самого «правого уклона» отмежевались Бухарин, Рыков и Томский! Как будто не они и были подлинными «отцами» этого самого уклона! И тут же эта троица проголосовала (вместе с большинством членов ЦК) за сталинские резолюции о необходимости догнать и перегнать капиталистические страны благодаря ускоренной индустриализации и развитию обширного социалистического сектора в сельском хозяйстве. Такое поведение лидеров оппозиции, по сути дела, закрепляло их поражение.

Но формального отказа «правых» от своей позиции товарищу Сталину было мало — Бухарин со товарищи проявили опасное малодушие, и следовало навсегда лишить их возможности влиять на партийную массу — посему в течение нескольких недель, последовавших за Пленумом, у «правой оппозиции» было отнято два бастиона: московская парторганизация, первый секретарь которой, сторонник Бухарина Угланов, был снят со своего поста, и профсоюзы. VIII съезд профсоюзов (нарушив, кстати, прежнее обещание ввести семичасовой рабочий день) одобрил сталинские тезисы об ускоренной индустриализации. Влияние председателя профсоюзов Томского было значительно ослаблено вводом в президиум пяти твердых сторонников товарища Сталина (в том числе Кагановича) и установлением более жесткого контроля Политбюро над руководством профсоюзов.

Товарищ Бухарин, тем не менее, продолжал гнуть свою линию. В день выдворения из пределов СССР Троцкого (и в пятую годовщину смерти Ленина) Бухарин вновь попытался «наставить партию на путь истинный», как он это понимал — опубликовав в «Правде» очередную статью с требованиями изменить политический курс. Но эта статья, полная всякой заумной экономической «шелухи», не вызвала особой реакции. А вот появившиеся на следующий день сообщения, что 11 июля 1928 г. имели место контакты Бухарина и Сокольникова с Каменевым, как раз такую реакцию и вызвали! В конце концов, апрельский Пленум ЦК партии 1929 г. завершил разгром «правой» оппозиции, и на XVI партконференции (апрель 1929 г.) оппозиция уже не выступала против пятилетнего плана в варианте, предложенном ВСНХ, который предусматривал коллективизацию 20 % крестьянских хозяйств в течение пяти лет и ускоренную индустриализацию.

Вскоре Бухарин был снят с поста главного редактора «Правды», а затем (3 июля) отстранен от руководства Коминтерном. Во главе профсоюзов стал Шверник. Рыков подал в отставку с поста Председателя Совнаркома — правда, отставка эта принята не была, но товарищ Сталин уже начал искать замену строптивому Рыкову. В это же время ЦКК предприняла всеобщую проверку и чистку рядов партии, которая за несколько месяцев привела к исключению 170 тыс. большевиков (11 % партсостава), причем треть из них — с формулировкой «за политическую оппозицию линии партии»; товарищ Сталин начал чистить партию от всякого рода оппозиционеров.

В течение лета 1929 года против Бухарина и его сторонников развернулась редкая по своей силе кампания в печати. Их ежедневно обвиняли в «пособничестве капиталистическим элементам» и в «сговоре с троцкистами». На ноябрьском Пленуме ЦК полностью дискредитированная оппозиция подвергла себя публичной самокритике. Бухарин был исключен из Политбюро.

Установление «единоначалия» Сталина в партии было, конечно, делом хорошим и нужным — прежде всего для самого товарища Сталина. Теперь он мог, не оглядываясь, вести страну и партию тем курсом, который он считал оптимальным, — но, тем не менее, вопрос о цене индустриализации все еще оставался открытым.

Конечно, заставить рабочих трудиться по двенадцать часов в сутки без выходных и праздников — задача почти непосильная. Но в принципе — выполнимая; для этого есть партийные организации на предприятиях и стройках, которые будут обязаны подавать пример социалистического отношения к труду, подстегивать нерадивых, отмечать усердных и вообще — всячески поддерживать трудовой энтузиазм масс. Дело, по большому счету, вполне возможное — когда перед людьми ставится грандиозная задача, само осознание причастности к великому событию эпохи делает рабочих подлинными энтузиастами. А если то же возведение Днепрогэса или Сталинградского тракторного благодаря каждодневной неутомимой пропаганде подается как беспримерное деяние, не имевшее доселе прецедента в мировой истории, — строители этих объектов поневоле начинают осознавать себя настоящими героями, совершающими трудовой подвиг во славу Отечества. И будут вкалывать не покладая рук, демонстрируя миру чудеса трудового героизма и самоотверженности, изумляя цивилизованное человечество поистине титаническим самопожертвованием.

Для примера — отрывок из письма родителям Алексея Михайловича Исаева, в 1948–1965 годах известного всему миру космического конструктора, создателя ракетных двигателей и ближайшего сподвижника С. П. Королева. Но его инженерный путь к космодрому прошел через Магнитку — еще не получив диплома об окончании столичного вуза, товарищ Исаев добровольцем двинулся в Магнитогорск в конце 1930 года. Откуда пишет своим родителям знаменательные слова: «Недавно нам, в силу образовавшегося прорыва, хотели поднести рогожное знамя. Так знайте, что многие горняки плакали на собрании и поклялись не допустить позора! Я никогда не думал, что рабочий (конечно, настоящий, а не сезонник) выглядит так, как он на самом деле выглядит. Если нужно, рабочий работает не 9, а 12–16 часов, а иногда 36 часов подряд — только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма. Это факт. Газеты ничего не выдумывают. Я сам такие случаи наблюдаю все время. Рабочий — это все. Это центр, хозяин». Заканчивая свое взволнованное письмо, 22-летний Исаев восклицает: «…я счастлив, что живу в Советской России и принимаю участие в стройке гиганта».

В общем, соответствующий энтузиазм и рвение среди исполнителей (рабочих и инженеров) создать и поддерживать можно — если перед исполнителями будет очевидно величие их задачи, выполнение которой сделает их героями в глазах нации (да и в собственных глазах тоже).

Одна неувязка — как принудить этих самых рабочих, каждодневно свершающих трудовой подвиг, смириться с тем печальным фактом, что за свой сверхударный труд они будут получать нищенскую зарплату, сравнимую с рационом рабов на галерах? Ведь энтузиазм может враз иссякнуть — если не найти убедительных доводов, которые будут приняты рабочими в качестве весомых причин работать на износ. Как и где найти такие доводы?

Товарищ Сталин такие доводы нашел.

Товарищу Сталину, как воздух, нужны Магнитка и Днепрогэс, Сталинградский тракторный и Горьковский автомобильный, нужен Турксиб, нужна нефть Баку и уголь Донбасса — но товарищ Сталин отнюдь не хочет, чтобы в результате сверхнапряжения страны, вызванного столь массированной индустриализацией, доведенные до голода рабочие и разоренные крестьяне ответили партии и правительству колоссальным валом народного недовольства, который может — чем черт не шутит! — привести к крушению советской власти и краху Советского государства.

Поэтому товарищ Сталин решает, что в настоящих условиях классовая борьба будет всемерно обостряться. «Надо помнить, никакие успехи не могут аннулировать факта капиталистического окружения. Пока есть капиталистическое окружение, будут и вредительство, террор, диверсии, шпионы, засылаемые в тылы Советского Союза. Надо разбить и отбросить гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас будет затухать. Нам не хватает готовности ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие. Неужели мы не сумеем разделаться с этой смешной идиотской болезнью, мы, которые свергли капитализм, построили в основном социализм и подняли высоко знамя мирового коммунизма?» Против Советской республики будут злоумышлять ее бесчисленные враги — как за рубежами страны, так и внутри ее, в ее городах, на ее фабриках и заводах; да что там мелочиться! — в руководстве партии! Враги будут повсюду — они будут затевать заговоры в Париже и Белграде, они будут натаскивать наемных убийц в Варшаве и Риге, они будут сыпать толченое стекло в хлеб для рабочих в Москве и Саратове, они будут изводить рабочий скот на Дону и в Сальских степях, они будут травить воду в колодцах в Белоруссии и в Азербайджане. Советский Союз окажется в ситуации неистового противоборства с врагами — главной целью которых будет уничтожение первого в мире государства рабочих и крестьян, порабощение его населения, уничтожение прав и свобод, которые дала советским людям Октябрьская революция. Война будет беспощадной!

А раз идет война — то нет ничего удивительного в том, что население с трудом перебивается с хлеба на квас. Враги повсюду — а в такой ситуации не до жиру; надо упорно работать, надо забыть о разных излишествах — потому что враги повсюду. Надо строить домны и мартены, заводы и железные дороги, нефтяные вышки и шахты, и рудники, причем не думая о каком-то вознаграждении за свой труд — потому что враги повсюду! Идет война — и долг каждого советского человека отдать все для победы; бесчестно и подло в условиях войны думать о своем жалком и ничтожном благополучии, о мещанских удобствах жизни, о комфорте и прочих буржуазных штучках. Идет война против буржуазного мира — который не только за рубежами страны, но и внутри ее; тайными сторонниками врагов советской власти могут оказаться и твои соседи, и друзья, и сослуживцы. Поэтому надо, сцепив зубы, работать, работать и еще раз работать — ибо Отечество в опасности!

Началу «второй Гражданской войны» положило Шахтинское дело 1928 года. Значительное количество специалистов было обвинено во «вредительстве» и осуждено, причем «буржуазные специалисты» несли вину не только за многочисленные провалы в экономике и резкое снижение уровня жизни народа, но и были интеллектуальными союзниками «правых коммунистов» — что в глазах рабочих компрометировало самих «правых» на связях и покровительстве «вредителям».

После похищения в Париже 26 января 1930 года генерала Кутепова ОГПУ начало дело о разветвленной сети контрреволюционных вредительских организаций внутри Советской России; начались аресты крупных специалистов из центральных хозяйственных ведомств. В основном это были широко известные ученые и эксперты, игравшие заметную роль в годы нэпа. Так, профессор Н. Д. Кондратьев, бывший эсер, товарищ министра продовольствия во Временном правительстве, работал в советских сельскохозяйственных органах, возглавлял Конъюнктурный институт Наркомата финансов; профессора Н. П. Макаров и А. В. Чаянов занимали должности в Наркомате земледелия РСФСР, профессор Л. Н. Юровский был членом коллегии Наркомата финансов, профессор П. А. Садырин, бывший член ЦК партии народной свободы, входил в правление Госбанка СССР. Статистик-экономист В. Г. Громан, до 1921 года меньшевик, работал в Госплане и ЦСУ СССР. Приблизительно такой же путь проделал и другой видный меньшевик, а с 1921 года сотрудник Госплана СССР В. А. Базаров. Н. Н. Суханов, автор известных «Записок о революции», в 20-е годы работал в хозяйственных органах, в советских торгпредствах в Берлине и Париже. У всех этих людей было откровенно непролетарское прошлое — посему не было ничего удивительного в том, что все эти бывшие эсеры и меньшевики замыслили недоброе для советской власти. Но ОГПУ оказалось на высоте — и заговор «бывших» оказался раскрытым!

Рабочему классу было воочию продемонстрировано, что в стране зреют заговоры, готовятся восстания и мятежи, что враги, объединившиеся в «Трудовую крестьянскую партию» под председательством Кондратьева и «Промпартию» под руководством профессора Рамзина, готовят свержение советского правительства. У них были серьезные связи с зарубежными антисоветскими организациями и спецслужбами, в чем они (после арестов), перебивая друг друга, дружно признавались следователям ОГПУ — и поэтому товарищ Сталин посчитал нужным сделать эти показания достоянием широкого круга партийных функционеров. По его поручению Политбюро 10 августа и 6 сентября 1930 года принимало решения о рассылке показаний арестованных по делу «Трудовой крестьянской партии» всем членам ЦК и ЦКК, а также руководящим кадрам хозяйственников. Протоколы допросов «вредителей» были напечатаны типографским способом в виде брошюры, которая рассылалась широкому кругу партийно-государственных руководителей.

Поскольку классовая война с каждым днем будет только обостряться — у рабочего класса будет масса врагов, которых бдительное око ОГПУ будет распознавать и отправлять куда следует. Значит, надо заранее озаботиться тем, чтобы вся эта масса врагов не сидела без дела в лагерях, не ела зазря казенный хлеб, а посильно приняла участие в социалистическом строительстве. Поэтому для приема этих «контингентов» Политбюро предписало расширить существующие и организовать новые лагеря (переименованные для этого случая из концентрационных в исправительно-трудовые) в отдаленных районах с целью их колонизации и разработки «природных богатств путем применения труда лишенных свободы». Осужденные на срок до трех лет оставались в ведении НКВД союзных республик и должны были трудиться в специально организованных сельскохозяйственных или промышленных колониях.

Выполняя намеченную программу, ОГПУ уже к середине 1930 годов создало значительную сеть исправительно-трудовых лагерей. Северные лагеря (около 41 тысячи заключенных) занимались постройкой железной дороги Усть-Сысольск — Пинюг (300 км), тракта Усть-Сысольск — Ухта (290 км), вели работы по разделке и погрузке лесоэкспортных материалов в Архангельском порту, обеспечивали геологоразведку в Ухтинском и Печорском районах. Около 15 тысяч человек в дальневосточных лагерях строили Богучачинскую железнодорожную ветку (82 км), вели рыбный промысел и лесозаготовки. 20-тысячные Вишерские лагеря участвовали в возведении химических и целлюлозно-бумажных предприятий, в частности, Березниковского комбината, заготавливали лес на севере Урала. Сибирские лагеря (24 тыс. заключенных), помимо работ на железнодорожной линии Томск — Енисейск, обеспечивали производство кирпича для строительства Сибирского комбайнового завода и Кузнецкого металлургического комбината, вели лесозаготовки, обслуживали золотодобывающие предприятия на Лене. 40 тыс. заключенных самых старых Соловецких лагерей строили тракт Кемь — Ухта, заготавливали лес для экспорта, перерабатывали 40 процентов улова рыбы беломорского побережья. От экспорта нефти и леса СССР в 1930 году получил 1 млрд 430 млн золотых рублей экспортной выручки — и здесь немалый вклад ГУЛАГа!

Первые успехи в эксплуатации принудительного труда увеличили аппетиты правительства, и в июне 1930 года оно приняло решение о строительстве Беломорско-Балтийского канала. Для строительства канала всего за два года по предварительным подсчетам требовалось 120 тыс. заключенных. Заключенные, которых еще совсем недавно не знали, чем занять, превратились в один из самых дефицитных «ресурсов».

Но «враги народа», вредители, саботажники и прочие противники советской власти были, увы, крайне немногочисленны. А фронт работ по всей стране требовал гигантских отрядов рабов! Поэтому были приняты Постановления ЦК, ЦИК и СНК о борьбе с кулаками. В 1929–1930 годах 240 тыс. семей кулаков, которым запретили вступать в колхозы, были высланы в те районы, сельскохозяйственная колонизация которых обычным путем (то есть отправкой за казенный счет переселенцев) была экономически крайне нерентабельна. А так правительство решало одновременно две чрезвычайно важные задачи — из сельскохозяйственных районов был удален пассионарный контингент, всячески препятствующий колхозному строительству, а районы Сибири, Алтая, Северного Казахстана получали рабочие руки для создания там сельскохозяйственного производства — и причем практически без всяких расходов!

Правда, неистовое рвение местных кадров в их стремлении лихо и молодецки завершить коллективизацию в стране чуть ли не к посевной кампании 1930 года едва не обрушило всю систему сельхозпроизводства — посему 2 марта в «Правде» выходит статья товарища Сталина «Головокружение от успехов», в которой он возлагает вину за катастрофические последствия коллективизации на местные власти и сдерживает принудительную запись в колхозы. Кроме того, 14 марта выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении». Доля коллективизированных крестьянских хозяйств падает с 55 процентов в марте до 24 процента в июле, однако в дальнейшем она будет неуклонно расти: в 1931 — 52 процента, в 1934 — 71 процент.

Товарищу Сталину не нужны ударные темпы коллективизации — товарищу Сталину нужен товарный хлеб, в первую очередь — для добывания твердой валюты для закупок станков и оборудования. И товарищ Сталин этот товарный хлеб получил — в 1930 году за счет экспорта хлеба страна выручит 883 млн золотых рублей. Посему коллективизация должна стать всеобщей, без изъятий!

А для этого можно и подождать, пока большинство крестьянства осознает, что обратной дороги нет.

Товарищ Сталин через семь лет припомнит своему аппарату его рвение — за ненужную и бездушную поголовную коллективизацию в максимально короткие сроки большинство «местных кадров» окажутся в тех же местах, где уже обоснуются к этому времени их бывшие подопечные, — но в гораздо худших условиях. Товарищ Сталин никому и никогда не прощал бездумного головотяпства и погони за цифрами в ущерб общему делу. И не важно, что в колымских лагерях бывшие секретари райкомов будут доказывать друг другу, что они «хотели как лучше», — товарищу Сталину не нужно как лучше. Товарищу Сталину нужно так, как наиболее рационально, — ибо товарищ Сталин хирург, а не коновал…

Для тех же крестьян (особенно на Украине), кто упорно не желает вступать в колхозы, у товарища Сталина в ближайшем будущем появится самый убедительный из всех аргументов — голод…

Пока же на дворе немыслимо сложный и смутный 1930-й. Решение принято, отступать уже поздно — но что будет впереди, не знает еще никто — в том числе и сам товарищ Сталин. Ему, как и всем его соратникам, остается одно — отложив в сторону сомнения и страхи, планомерно и беспощадно к себе и к нации делать свое дело: строить (зачастую — практически с нуля) тяжелую промышленность Советского Союза, априори зная, что никакой быстрой экономической отдачи от возводимых гигантов ждать не приходится, а посему следует быть готовыми к еще большему снижению уровня жизни, к еще большему обнищанию населения — и, как следствие, к еще большему росту недовольства.

Поэтому 7 апреля выходит Указ о расширении системы трудовых лагерей. Сосредоточенные до 1928 года в основном вокруг побережья Белого моря, они находятся теперь в ведении Главного управления лагерей, подчиняющегося ОГПУ, — недовольные должны быть обеспечены крышей над головой в полной мере.

Впрочем, напряженный (поистине адский!) труд советского народа начинает давать отдачу — 1 мая 1930 года завершено строительство Турксиба (железной дороги, соединившей Туркестан и Сибирь). 17 июня 1930 года состоялся пуск тракторного завода имени Дзержинского в Сталинграде, построенного менее чем за год, — и хотя набранные из деревень рабочие массово ломают дорогущие американские станки, хотя поначалу с конвейера за смену выпускается всего несколько машин вместо 144 по плану — это уже были зримые успехи политики индустриализации.

Летом и осенью 1930 года возник серьезный кризис разменной монеты — ввиду того, что в 1930 году денежная масса, находившаяся в обращении, возросла на 45 процентов, ее увеличение произошло в два с лишним раза быстрее, чем рост продукции промышленности, производящей предметы потребления, и население, перестав доверять бумажным деньгам, стало складывать серебряную монету в кубышки.

Руководители Наркомата финансов и Госбанка для выхода из кризиса и стабилизации денежной системы предлагали увеличить выпуск монеты. Нарком финансов Н. П. Брюханов в феврале 1930 года сообщал в СНК СССР о кризисном положении с чеканкой серебряной монеты, о необходимости закупок импортного серебра и предлагал заменить серебряные деньги никелевыми. Ему отказали.

Однако усиление кризиса и исчезновение монеты из оборота заставило летом 1930 года вернуться к этим вопросам. По инициативе Брюханова 18 июля 1930 года было принято решение увеличить чеканку бронзовой монеты и войти в Политбюро с предложением о восстановлении расходов по закупке серебра за границей, для чего ассигновать дополнительно 4 миллиона рублей.

Товарищ Сталин 20 июля 1930 года решительно осудил предложения о дополнительной чеканке монеты из импортного серебра.

Вместо того чтобы идти на поводу у ситуации, товарищ Сталин принял решение и эту проблему перевести в плоскость политического противостояния советской власти с ее врагами. Он отлично понимал, что исчезновение из обращения серебра есть абсолютно неизбежный результат все возрастающей эмиссии бумажных денег, иными словами — результат обесценивания зарплат и прочих выплат; но именно таким образом товарищ Сталин еще в 1928 году и планировал обеспечить ресурсами курс на индустриализацию, так что ситуация с разменной монетой не была для него ни критической, ни, тем более, неожиданной. Поэтому оптимальным выходом из ситуации товарищ Сталин посчитал объявить спекулянтов монетой врагами советской власти — и с конца июля в советской печати началась кампания по поводу кризиса разменной монеты, который был объявлен результатом происков классового врага.

В газетах сообщалось о многочисленных арестах спекулянтов монетой и помогающих им служащих торгово-кооперативных организаций, банков и т. д. 2 августа 1930 года Сталин отправил председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому следующий запрос: «Не можете ли прислать справку о результатах борьбы (по линии ГПУ) со спекулянтами мелкой монетой (сколько серебра отобрано и за какой срок; какие учреждения более всего замешаны в это дело; роль заграницы и ее агентов; сколько вообще арестовано людей, какие именно люди и т. п.). Сообщите также Ваши соображения о мерах дальнейшей борьбы». Через несколько дней требуемая справка была представлена. Ознакомившись с ней, Сталин 9 августа сделал Менжинскому письменный выговор: «Получил Вашу справку. Точка зрения у Вас правильная. В этом не может быть сомнения. Но беда в том, что результаты операции по изъятию мелкой серебряной монеты почти плачевны. 280 тысяч рублей — это такая ничтожная сумма, о которой не стоило давать справку. Видимо, покусали маленько кассиров и успокоились, как это бывает у нас часто. Нехорошо».

И товарищ Сталин принимает решение: «а) основательно прочистить аппарат НКФ и Госбанка, несмотря на вопли сомнительных коммунистов типа Брюханова — Пятакова, б) обязательно расстрелять десятка два-три вредителей из этих аппаратов, в том числе десяток кассиров всякого рода, в) продолжать по всему СССР операции ОГПУ по изоляции мелкой монеты (серебряной)».

20 августа 1930 года Политбюро поручило ОГПУ «усилить меры борьбы со спекулянтами и укрывателями разменной монеты, в том числе и в советско-кооперативных учреждениях». А 15 октября 1930 года Политбюро освободило от должности председателя Госбанка Пятакова и наркома финансов Брюханова — товарищ Сталин решительно «выводил за штат» всех тех деятелей из руководства страной, которые продолжали жить иллюзиями нэпа, которые продолжали цепляться (пусть и неявно) за идеи бухаринского «правого уклона».

Но еще до решительных мер против апологетов «рыночного социализма» в советских финансовых кругах товарищ Сталин одерживает очень важную победу. 26 июня 1930 года открывается XVI съезд ВКП (б) (проходил с 26 июня по 3 июля) — Томский на нем выведен из Политбюро, в составе же главного штаба партии остаются, вместе со Сталиным, его наиболее верные и последовательные сторонники: К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, С. М. Киров, В. В. Куйбышев, В. М. Молотов; правда, в Политбюро входят также не совсем стойкие «сталинцы» М. И. Калинин, С. В. Косиор, Я. Э. Рудзутак и все еще числится «правый коммунист» А. И. Рыков — но положение товарища Сталина в партии решительно укрепляется. Кроме того, XVI съезд партии утверждает лозунг «Пятилетку — в 4 года», настаивает на необходимости продолжать коллективизацию, уделяя при этом первостепенное внимание техническому прогрессу — что является прямым продолжением идей товарища Сталина.

С 25 ноября по 7 декабря в Москве проходит процесс «Промпартии», обвиненной в подготовке иностранной интервенции совместно с эмигрантами, обосновавшимися в Париже, — товарищ Сталин ни на секунду не желает снижать накал внутренней войны, ни на йоту ослаблять напряжение классовой борьбы, которая, как теперь знают уже все коммунисты, с каждым днем будет только разрастаться и обостряться.

19 декабря 1930 года Председателем Совнаркома (вместо уволенного с должности последнего в Политбюро «правого коммуниста» Рыкова) назначается Вячеслав Михайлович Молотов — товарищ Сталин понимает, что пик падения жизненного уровня народа еще впереди, что главные трудности еще грядут; посему на должности премьер-министра ему нужен человек, готовый бестрепетно гнуть «линию партии» (на самом деле — линию товарища Сталина) вне зависимости от текущей политической обстановки, который не содрогнется, не «даст слабину», видя, как народ мрет от голода, который ни на секунду не усомнится в необходимости гнать пароходы с зерном за границу, когда по шляхам Украины будут, шатаясь, бродить призраки бывших людей — ибо за это зерно страна получит жизненно необходимые ей станки, оборудование и технологии. Товарищу Сталину в кресле Председателя Совнаркома нужен кремень — и в лице товарища Молотова он этот кремень получит.

1931 год, третий год первой пятилетки, прошел в чудовищном напряжении. И хотя успехи в индустриализации были уже налицо — 1 января 1931 года состоялся пуск завода сельскохозяйственных машин в Ростове-на-Дону, 10 января — пуск тракторного завода в Харькове и (после реконструкции) автомобильного завода в Москве (с этого момента производство автомобилей на ЗИСе будет нарастать серьезными темпами: с 4 000 грузовых и легковых автомобилей в 1931 году до 136 500 — в 1936-м) — проблем никак не убавлялось. С 1 по 9 марта в Москве проходит судебный процесс над «Союзным бюро меньшевиков» — особого антисоветского значения эта организация, конечно, уже не имела, но в общем контексте усиления сопротивления сталинскому курсу со стороны всякого рода «бывших» разгром этого самого «союзного бюро» был однозначно позитивен. Рабочие в очередной раз убеждались, что именно из-за противодействия врагов экономическая ситуация в Стране Советов остается напряженной.

Кстати, именно в 1931 году товарищ Сталин предпринял первые (пока еще очень робкие) шаги по привлечению к делу построения социалистической индустрии созидательной силы неравенства — в колхозах с марта постановлением VI съезда Советов вводится новая форма оплаты труда колхозников — трудодень, то есть распределение проводится отныне не подушно, а пропорционально трудовому вкладу каждого. В промышленности же, после речи товарища Сталина 23 июня на совещании хозяйственников (в которой он настаивает на более организованном наборе и предотвращении текучести рабочих кадров, а также выступает против уравнительного принципа в оплате труда), начинается дифференциация оплаты труда рабочих в зависимости от их квалификации и вклада в общее дело. Впрочем, пока эта дифференциация очень и очень условна — по-настоящему процесс пойдет лишь через несколько лет, когда общее экономическое положение страны значительно улучшится и деньги начнут выполнять ту роль, которую им предназначали еще древние финикийцы.

Первая пятилетка заканчивалась так, как и планировал товарищ Сталин, — одновременно с вводом в строй новых гигантов социалистической индустрии росло количество врагов народа, повинных в том, что уровень жизни населения упал ниже всяких пределов. Народ в ситуации резкого обнищания должен четко знать, кто есть в Советской России созидатель и творец, создающий промышленную мощь державы, а кто — подлый вредитель и саботажник, повинный во всех бедах и горестях советских людей. Поэтому вместе со сводками с промышленных площадок пресса постоянно публиковала сводки из залов судов, где вредители наперебой винились перед народом в своих преступлениях. К сожалению, иначе действовать было невозможно — лишь постоянно поддерживая накал внутренней борьбы, руководство страны могло избегать неконтролируемых всплесков недовольства.

А недовольство имело под собой ой какие серьезные основания!

Вложения в тяжелую промышленность были колоссальными — выпуск же основных видов продукции легкой промышленности в 1932 году был примерно таким же, как в 1928 году, а продукции пищевой промышленности — существенно ниже, чем в 1928 году. Ничего удивительного в этом, увы, не было — перестройка сельского хозяйства нанесла серьезный удар по его товарности, и первые годы коллективного хозяйствования оказались практически провальными.

Валовый сбор зерна, например, составил в 1932 году 69,9 млн тонн — против 73,3 млн тонн в 1928 году. Производство мяса снизилось почти вдвое — в 1932 году страна получила его всего 2,8 млн тонн — против 4,9 млн тонн в 1928 году. Молока — 20,6 млн тонн против 31 млн тонн, яиц — 4,4 млрд штук против 10,8 млрд, шерсти — 69 тыс. тонн против 182 тыс.

По пятилетнему плану урожайность основных сельскохозяйственных культур должна была повыситься на 35 % по сравнению с 1928 годом. На деле урожайность зерновых культур составила в 1932 году 7 центнеров с одного гектара против 7,9 центнера в 1928 году, хлопчатника — 5,9 центнера против 8,5, сахарной свеклы — 43 центнера против 132, подсолнечника — 2,1 центнера против 5,4, льна — 2 центнера против 2,4, картофеля — 71 центнер против 82, овощей — 79 центнеров против 132.

Правда, столь резкое снижение товарности сельского хозяйства отчасти компенсировалось тем, что — через колхозную систему — большинство продуктов оказывалось в распоряжении государства, но, тем не менее, — с 1928 года в городах вводятся карточки на основные продукты питания. Мера тем более насущная, что в условиях опережающего развития тяжелой промышленности город практически не имел товаров, чтобы осуществлять равноценный обмен с деревней. Ибо в 1932 году было произведено 2694 млн метров хлопчатобумажных тканей вместо 4700 млн метров по плановому заданию на конец пятилетки, шерстяных тканей — 88,7 млн метров вместо 270 млн метров, сахарного песка — 828 тыс. тонн вместо 2600 тыс. тонн. Карточки все насущнее вторгаются в жизнь города — в 1929 году все городское население было переведено на карточное обеспечение важнейшими продуктами питания. Хлеб получали примерно 40 миллионов человек, а вот мясо всего 6,5 миллиона, животное масло — 3,2 миллиона человек. Правда, на многих предприятиях передовикам давали дополнительные талоны на питание — но в целом население жило голодно.

Сложившийся к исходу первой пятилетки острый недостаток товарной массы финансовые власти Советской России пытались компенсировать эмиссией — денежная масса, как уже было сказано выше, составлявшая в 1926–1927 годах 1,3–1,4 миллиарда рублей, к 1932 году выросла до 8,4 миллиарда — но это, увы, не привело ни к каким положительным результатам. Цены свободного рынка тут же отреагировали на эмиссию: в 1932 году, по сравнению с 1927–1928 годами, они выросли почти в восемь раз, в том числе в пять раз на промышленные товары и в тринадцать — на продукцию сельского хозяйства. Если учесть, что заработная плата за это время удвоилась, — можно сделать вывод, что за первую пятилетку уровень жизни населения упал не менее чем в четыре раза.

Одним словом, народу было от чего быть недовольным — посему враги должны были непрерывно усиливать свои происки, а органы государственной безопасности — оных врагов своевременно излавливать и на суд общества выставлять. Кроме того, в ближайшие годы нужно будет окончательно решить назревшую проблему — что делать со всеми теми, кто до сих пор числит себя в «участниках революции», кто является истинным марксистом-ленинцем. И товарищ Сталин этот вопрос решит.

Тридцать второй год начинался бодро — 1 января 1932-го пущен автомобильный завод в Горьком, 31 января произошел пуск первой доменной печи Магнитогорского металлургического комбината, использующего уральскую железную руду и кузбасский уголь. В январе же произошла коренная реорганизация управления промышленностью — ВСНХ был разделен на три наркомата — тяжелой, легкой и лесной промышленности — что положило начало административному управлению экономикой.

В апреле состоялся пуск Кузнецкого металлургического комбината — Советский Союз начал создание той металлургической базы, которая через каких-то девять лет станет становым хребтом нашей Победы над нацистской Германией.

А пока, кроме материальной, товарищу Сталину потребовалась идеологическая база будущей Советской империи — для чего 23 апреля Центральный Комитет выпускает постановление «О перестройке литературно-художественных организаций». Все существующие организации (включая одиозный РАПП) распускаются, и создаются новые союзы, напрямую контролируемые властью: Союз писателей, Союз архитекторов, Союз композиторов — каковые союзы обязуются проводить политику партии в тонкой сфере идеологической работы. А чтобы писатели, как говорится, «с младых ногтей» готовились стать знаменосцами соцреализма — создается Литературный институт, непосредственной задачей которого становится подготовка молодых писателей в нужном государству ключе. В обмен на заботу партии и правительства (а она будет весьма весомой, товарищ Сталин не любит экономить на идейной составляющей социалистического строительства) писатели обязаны будут стать «инженерами человеческих душ» именно в той ипостаси, которую продиктуют для них ответственные работники ВКП (б) — для тех же, кто умыслит двурушничество, будут гостеприимно распахнуты двери соответствующих учреждений ГУЛАГа ОГПУ (кстати, ОГПУ в июле 1934 года будет преобразовано в НКВД с передачей этому ведомству полицейских функций и функций охраны государственной безопасности).

Летом 1932 года на Украине разразится голод, жертвами которого станут многие тысячи селян. Эти трагические события, получившие в дальнейшей историографии термин «голодомор», легли страшной тенью на историю СССР тридцатых годов. Какова же была причина этого чудовищного мора?

Индустриализация была необходима, чтобы поднять уровень промышленного производства в СССР хотя бы до сравнимых (с экономикой Европы и США) величин, если не в размере на душу населения, то хотя бы в общих физических объемах и технологическом обеспечении. Но для этого Советскому правительству требовалось пойти на крайне непопулярные меры, которые, как понимали кремлевские прагматики, с неизбежностью приведут к временному снижению уровня жизни народа — как минимум в четыре-пять раз. Но без этого снижения ресурсов на индустриализацию взять было бы негде…

Украина, Поволжье и Кубань к началу тридцатых годов были главными житницами СССР — соответственно, именно эти регионы должны были стать донорами экспортных поставок зерна, единственного валютного товара, который можно было бы взять здесь и сейчас. Лес архангельского Севера и золото Колымы тоже в свое время станут валютным товаром — но для того, чтобы сделать его таковым, нужно будет несколько лет и несколько десятков тысяч жизней «врагов народа» — а экспорт зерна был отлично налажен еще во времена господ Витте и Извольского, и вся инфраструктура для него была создана еще при царе. И посему от Советского правительства требовалось лишь определить физический объем урожая — и, исходя из этого объема, составить планы хлебозаготовок. Планы же были нужны для того, чтобы знать, какое количество зерна можно будет отправить проклятым буржуям через терминалы Одессы и Новороссийска, сколько за него получить валюты и сколько и какого оборудования за эту валюту для страны закупить — чтобы быстро возводимые корпуса гигантов первой пятилетки не остались сиротливо стоять, пугая случайного прохожего гулким эхом пустых цехов.

И вот именно здесь произошел тот сбой, который привел к катастрофе 1931–1932 годов…

Официальной цифрой советского урожая зерновых 1930 года очень долго считалась цифра, озвученная Сталиным в 1934 году, — 83,5 миллиона тонн. Естественно, что сам товарищ Сталин поля на предмет урожайности не осматривал — для этого у него были специально обученные люди. Которые, в свою очередь, прибегали к методу оценки урожайности на корню — ибо, зная извечную скупость, хитрость и скрытность крестьянина, были уверены, что оценивать урожай по фактическому намолоту — значит потакать воровству и укрывательству.

Увы, этот метод, мало того что не учитывал возможные потери при уборке, еще и был крайне приблизительным. Гораздо более реалистичные цифры называл в своих докладах в Берлин Отто Шиллер, атташе Германии по вопросам сельского хозяйства, служивший в Москве в 30-е годы. Ушлый немец предпочитал действовать своим умом — в результате чего пришел к выводу, что данные по сбору урожая отдельными колхозами регулярно завышались примерно на 10 % — как на районном, так и на областном уровне. На основании этого он оценивал урожай 1932 года в 50–55 миллионов тонн, урожай 1933 — в 60–65 миллионов тонн, а урожай 1934 — в 65–70 миллионов тонн. Шиллер называл эти данные «цифровым оправданием за местами катастрофические трудности с поставкой продовольствия сельскому населению в 1931–1934 годах».

То есть руководство хлебоэкспортных областей докладывало наверх ЗАВЫШЕННУЮ ЦИФРУ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО УРОЖАЯ. Исходя из этой цифры, Москва запланировала объемы зернового экспорта и осенью 1932 года стала их требовать — сполна. Области, изрядно недогрузив экспортные элеваторы, вместо поставок запланированного зерна начали юлить и оправдываться — посему к ним были направлены соответствующие специально обученные люди. Но эти чрезвычайные комиссии, направленные в ноябре 1932 года в Харьков, Ростов-на-Дону и Саратов (в момент апогея кризиса хлебозаготовок), также использовали данные так называемого биологического (на корню) определения урожайности зерновых (потому что других данных У НИХ ПРОСТО НЕ БЫЛО) — и, соответственно, «именем революции» выгребли из элеваторов и амбаров весь, подчистую, хлеб.

Официально озвученный руководством Украины урожай зерна 1931 года составлял 18 миллионов 300 тысяч тонн. Именно исходя из этой цифры, руководство СССР спланировало объемы экспорта, под эти объемы заказало за рубежом станки и оборудование, технологии и материалы. Под которые, в свою очередь, массированно строились промышленные предприятия — на которых рабочие, перебиваясь с хлеба на квас, надрывались в надежде на скорый пуск возводимых ими заводов и фабрик.

НО ФАКТИЧЕСКИЙ УРОЖАЙ НА УКРАИНЕ В 1931 ГОДУ СОСТАВИЛ ВСЕГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ТОНН! Причем эти четырнадцать миллионов также были весьма приблизительными — погодные условия того лета сократили фактический объем собранного урожая еще как минимум на треть. Даже по данным официальной статистики, практически 30 % урожая зерновых 1931 года на Украине и «до 40 % урожая 1932 года потеряно при уборке».

И тогда начался ГОЛОД…

Голод 1931–1932 годов унес, по разным оценкам, от полутора до трех миллионов жизней — в основном на Украине, Кубани и в Поволжье, также затронув и те регионы, которые не очень пострадали от тотальных хлебозаготовок (ввиду отсутствия серьезного пшеничного клина в структуре своего хозяйства) — в Белоруссии, например, голода, как такового, не было, хотя республика очень серьезно подтянула пояса, сев на крайне скупую карточную норму.

Жизни миллионов были возложены на алтарь индустриализации — но имело ли смысл столь жуткое жертвоприношение?

Как ни бессердечно и жутко это ни звучало — но ДА.

Хлеб, вывезенный в 1931–1932 годах, превратился в те станки, оборудование, технологии и материалы, которые позволили построить в СССР ту промышленность, благодаря которой страна оказалась победителем во Второй мировой войне и стала к концу пятидесятых годов сверхдержавой — одной из двух на планете…

Как известно, по планам первой пятилетки Украина, где были квалифицированные кадры и необходимая инфраструктура, получала 1/5 всех капиталовложений, запланированных на индустриализацию. Из 1500 предприятий, которые планировалось построить в СССР, в Украине предполагалось построить 400. Среди промышленных объектов выделялись 35 гигантов стоимостью свыше 100 миллионов рублей каждый. Из них на Украине размещалось 12 объектов — 7 новостроек и 5 реконструированных предприятий.

В 1928–1929 годах объем валовой продукции украинской промышленности увеличился на 20 %. Дальше — больше: в мае 1932 года дал ток Днепрогэс, кардинально реконструированы были Криворожская, Киевская и Харьковская электростанции. В Донбассе были введены в действие 53 новые шахты, на металлургических заводах Украины построили 12 доменных и 24 мартеновских печей.

Были введены в эксплуатацию завод «Днепроспецсталь» в Запорожье и Харьковский тракторный завод — который сооружался немыслимо быстрыми темпами: первые тракторы сошли с конвейера через 18 месяцев после правительственного постановления! В 1932 году тракторостроители города Харькова дали стране 16,8 тыс. тракторов.

Гигантами среди реконструированных объектов были Луганский паровозостроительный завод (по проектной мощности он равнялся наибольшему в мире заводу компании «Америкен локомотив» и мог выпускать 2100 паровозов в пересчете на мощность серий, которые выпускались до революции, т. е. значительно больше всех заводов царской России вместе взятых) и четыре металлургических завода (в Макеевке, Днепродзержинске, Днепропетровске, Коммунарске).

Первая очередь Штеровской ГЭС на Украине, которая вошла в стой весной 1926 года, имела мощность 20 тыс. кВт. В 1931 году мощность Штеровки была доведена до 157 тыс. кВт, в результате чего она стала одной из самых больших в стране. В 1932 году начала работать Зуевская ГЭС мощностью 150 тыс. кВт и Днепропетровская ГЭС с пятью агрегатами по 62 тыс. кВт каждый (четыре агрегата такой же мощности вошли в строй в годы второй пятилетки).

Краматорский машиностроительный завод представлял собой гигантскую стройку в отрасли машиностроения на Украине. Он должен был удовлетворить потребность страны в оборудовании для металлургической промышленности.

Но строились не только предприятия тяжелой промышленности. В пищевой промышленности Украины возникли новые отрасли — маргариновая, маслодельная, комбикормовая, хлебопекарная. Было построено 67 механизированных заводов, пять больших мясокомбинатов. В 1932 году стал в строй Херсонский консервный завод проектной мощностью 128 млн условных банок на год. Были возведены три сахарных завода — Веселоподолянский, Лохвинский, Купянский.

В Киеве, Харькове и Днепропетровске вошли в строй крупные обувные фабрики с конвейерным производством, в Одессе, Харькове, Киеве — трикотажные фабрики.

Всего за первую пятилетку Украинская Советская Республика повысила выпуск промышленной продукции и дала в 1932 году 363,6 % промышленной продукции относительно наиболее благополучного 1913 года. По группе «А» выпуск промышленной продукции на Украине составлял к концу первой пятилетки 425 % против 1912 года, 285 % против 1927/28 годов, при 272 % по всему Советскому Союзу в целом. Если на Украине или на территории, которую сейчас составляет Украина, в 1913 году было 17 втузов и вузов, то в 1932 году работало уже 200 учреждений высшего образования. Студентов в 1913 году было 27 600, а к концу 1932 года их число превысило 111 000. Техникумов было в 1929 году 126, а в 1932 году их стало около 700. В них обучалось 153 тыс. человек рабочей и колхозно-крестьянской молодежи.

В результате индустриализации Украина опередила по уровню развития отраслей тяжелой промышленности ряд западноевропейских стран. Она заняла второе место в Европе (после Германии) по выплавке чугуна, четвертое место в мире по добыче угля. По производству металла и машин Украина была впереди Франции и Италии, догоняла Англию.

Эти успехи — во многом результат жестокого и беспощадного ограбления крестьянства Украины; но что было бы, если бы этого ограбления НЕ БЫЛО?

Украина была целью операции «Барбаросса» — именно ее ресурсы планировал использовать фюрер для того, чтобы попытаться свести вничью войну с Британской империей и в целом с мировой вненациональной финансовой олигархией. Если бы в предвоенные годы на Украине не были бы построены все ее промышленные гиганты, если благодаря им не был создан экономический базис обороны страны — то за сколько дней в 1941 году вермахт дошел бы до Ростова и Харькова? И на каких бы условиях Сталин, не имея станового хребта тяжелой промышленности, подписал бы новый Брестский мир? И через сколько лет немецкие колонисты освоили бы украинские черноземы — заодно окончательно решив «украинский вопрос»? И на каком языке сегодня разговаривало бы автохтонное население Украины?

Жертвы голодомора были не напрасны — хотя бы потому, что именно благодаря им современная Украина все еще существует, продолжая добивать оставшийся ей от СССР промышленный потенциал, чья основа была заложена в тридцатые годы. Они умерли — чтобы Украина жила; только очень жаль, что современные вожди Украины так бездарно и бессмысленно профукали и разбазарили созданную не ими украинскую промышленность.

Восстань сегодня из мертвых жертвы голодомора — они бы, без сомнения, прокляли таких никчемных и негодящих «наследничков», как «вожди Оранжевой революции» — даже несмотря на все те ритуальные прыжки и завывания, что совершал совсем недавно, якобы во имя их памяти, проплаченный заокеанскими кукловодами паяц Ющенко…

Почему-то принято считать (особенно — в среде щирых украинских диячов), что яростное сопротивление западноукраинского населения советизации края произошло из-за того, что в 1932 году на Украине прошел так называемый голодомор. Дескать, большевики замучили голодом миллион украинских селян, и те в ответ начали стрелять им в спину в первые дни Великой Отечественной (и продолжили сие малопохвальное занятие в 1944–1956 годах).

Но в том-то и дело, что голодомор начала тридцатых проходил в Восточной Украине — которая, тем не менее, дивизий «Черниговщина» или «Полтавщина» в состав ваффен-СС не дала (и не думала давать). А Западную Украину, то бишь Галицию и Волынь, голодомор 1932 года не коснулся и коснуться не мог, так как они в то время входили в состав Польши и к Советскому Союзу никакого отношения не имели. Галиция и Волынь, в отличие от Восточной Украины, от действий советской власти в 1932 году никак не пострадали — а, тем не менее, дивизию «Галичина» собрали и на фронт против Красной Армии отправили!

Но это так, в порядке реплики с места.

В 1932 году была окончательно завершена идейная борьба с «правым уклоном» — 9 октября произошел разгром группы Рютина — сам Рютин, а также Каменев и Зиновьев были исключены из партии и отправлены в ссылку. С этого момента у товарища Сталина оказываются развязаны руки для окончательного решения проблемы дальнейшего существования «творцов Октябрьского переворота» — не имея уже возможности противостоять ему на уровне Политбюро и ЦК, вся «ленинская гвардия» очень скоро превратится в шайку наймитов иностранных разведок, организаторов заговоров и диверсий, одним словом — из идейных противников станет просто бандой уголовников.

А пока можно подвести итоги последнего года первой пятилетки.

10 октября состоялся пуск Днепрогэса — это был последний аккорд адски тяжелых, немыслимо трудных, да и просто голодных первых четырех лет «Великого перелома». За эти годы были достигнуты значительные успехи в области индустриализации. Были построены 1500 крупных предприятий и созданы целые отрасли промышленности, которых не было в царской России: станкостроение, автомобилестроение, тракторостроение, химическая и авиационная промышленность.

К сожалению, далеко не все удалось сделать так, как было запланировано, — по состоянию на 1932 год вместо 22 миллионов мегаватт-часов электроэнергии было произведено лишь тринадцать с половиной миллионов (заметим, кстати, что царская Россия в 1913 году вырабатывала лишь два миллиона мегаватт-часов — так что сталинские «неуспехи» были вшестеро выше «успехов» Николая Второго!), вместо 75 миллионов тонн угля было добыто 64,4 миллиона тонн, вместо 10 миллионов тонн чугуна было выплавлено лишь 6,2 миллиона тонн, стали вместо 10,4 миллиона тонн было выплавлено лишь 5,9 миллиона тонн, вместо 8 миллионов тонн проката — получено лишь 4,4 миллиона тонн.

Огромное отставание от плановых заданий было характерно для машиностроительных отраслей. Автомобилей в 1932 году было произведено лишь 23,9 тыс. (100 тыс. по плану), тракторов — 48,9 тыс. (по плану — 53 тыс.), комбайнов — 10 тыс. против 40 тыс. по повышенному заданию.

Лишь по одной отрасли — производству нефти — в 1932 году были достигнуты показатели, близкие к показателям «оптимального» варианта пятилетнего плана (21,4 и 22 млн тонн), но и они были более чем вдвое ниже повышенных плановых заданий.

Пятилетний план предусматривал увеличение поголовья скота на 20–30 %. Вместо этого поголовье крупного рогатого скота сократилось с 60,1 млн голов в 1928 году до 33,5 млн в 1933 году, в том числе коров — с 29,3 до 19,4 млн, поголовье свиней — с 22 до 9,9 млн, овец и коз — с 107 до 37,3 млн, лошадей — с 32,1 до 14,9 млн (в 1935 году).

К концу 1932 года в колхозах, совхозах и МТС имелось всего 72 тыс. тракторов, 6 тыс. грузовых автомобилей и около 10 тыс. комбайнов. Тракторный парк СССР в 1932 году располагал общей мощностью в 1,1 млн лошадиных сил.

Но это было не главным. Главным было другое — товарищ Сталин на деле убедился, что за счет рабочего класса и крестьянства можно (и нужно) продолжать стремительную индустриализацию страны. Рабочие и инженеры за нищенскую заработную плану (фактически — лишь за хлеб) могут создавать промышленные гиганты, крестьяне, согнанные в колхозы, могут давать стране продукцию, за которую на западных рынках можно будет приобрести станки, технологии и оборудование, чтобы построенные промышленные гиганты «задышали», чтобы смогли давать продукцию.

Стране будет трудно еще два-три года — и товарищ Сталин прекрасно это осознает. Но также он осознает тот факт, что отныне в его руках сосредотачивается вся полнота управления Советским государством, всеобъемлющее руководство строительством новой Империи — и следующим шагом в его политике будет устранение политических рисков, которые могут привести к краху этого начавшегося строительства. Причем ВСЕХ рисков — как справа, так и слева…