8
Deus escreve direito por linhas tortas
Я учиняла страшные бедствия, я истребляла население провинций и королевств.
Но я делала это ради любви Христа и Святой Девы.
Изабелла Католическая, королева Кастилии
Поэтому давайте искать так, если бы должны были найти, и находить так, как если бы еще должны были искать.
Святой Августин
М ари-Анн появилась во второй половине дня на фоне голубоватого, размытого дождем пейзажа. Эммануэль сидела на пороге, согнув ногу и уперев подбородок в колено. Она ожидала Анну Марию и растерянно разглядывала мокрые листья плюмерии. Уже неделю Эммануэль не позировала.
– Ты! Ты! – воскликнула девушка, бросившись к подруге. – Откуда ты? Как ты здесь оказалась?
Эммануэль схватила Мари-Анн за золотистые косы и от души рассмеялась, прикоснувшись губами к раскрасневшимся от ветра и морского солнца щекам.
– Это все папа: ему понадобилась мама, потому что из Парижа прилетают какие-то люди. Мы останемся тут на целую неделю.
– Только на неделю! – Эммануэль нахмурилась.
– Почему тебя никогда не бывает на пляже? – упрекнула подругу Мари-Анн.
– Я тебе уже говорила.
Девушка вырвалась из объятий:
– Перестань тянуть меня за волосы: больно!
В мгновение ока Эммануэль обернула косы Мари-Анн вокруг ее шеи, будто пытаясь задушить подругу, и произнесла:
– Как же я соскучилась! И какая ты красивая!
– Ты забыла, какая я красивая?
– Нет, просто ты еще похорошела.
– Это нормально.
– А я тебе все еще нравлюсь? – поинтересовалась Эммануэль.
– Посмотрим. Чем ты занималась в мое отсутствие?
– Всякими ужасами.
– Расскажи.
– Сначала ты расскажи о своем грязном разврате. Говори, я слушаю. Меняемся ролями!
– Почему это?
– Потому что теперь из нас двоих я более развратная.
Горящие зеленые глаза смотрели скептически.
– Кажется, ты немного холодна с Марио, – заинтересованно, но как бы невзначай отметила фея. – Ты с ним больше не видишься?
– Знаешь, я так популярна, – пролепетала Эммануэль. – Ему придется подождать своей очереди.
Затем, пресекая расспросы подруги, она добавила:
– Не пытайся опять взять верх! Рассказывай. Были приключения?
– Тысячи.
– Опиши хоть одно.
На дороге затарахтела машина, и девушки обернулись.
– Это еще кто? – удивилась Мари-Анн.
– Анна Мария Серджини. Ты ее знаешь?
– Ах, она. Ты, конечно, для нее позируешь. Я посмотрю на ваш сеанс.
– Обо всем-то ты осведомлена! Как тебе удается за всем следить?
Мари-Анн хитро прищурилась и, пропустив вопрос мимо ушей, продолжила:
– Надеюсь, твой портрет удастся.
– Конечно. Но там только мое лицо, а жаль.
– В том, что касается остального, обращаться следует к мужчине.
– Это ваша любовница? – задорно спросила Анна Мария, выходя из машины.
Эммануэль посмотрела на нее с недоумением:
– Нет… С чего вы взяли?
– Ну, если не заниматься любовью с этой королевой, – ответила новоприбывшая, – тогда с кем?
– Надо же! Вы начинаете смелеть.
– Я просто стараюсь следовать вашей логике.
Мари-Анн окинула Анну Марию скептическим взглядом и сказала:
– Не верьте Эммануэль, когда она говорит, что лесбиянка. Если она и лесбиянка, то только с мужчинами.
– Ты вообще понимаешь, о чем говоришь? – возмутилась Эммануэль. – Анна Мария права, пора мне заняться с тобой любовью.
И командирским тоном Эммануэль добавила:
– Почему ты вообще одетая? Раздевайся быстро.
– Твоя гостья будет в ужасе, – пропищала Мари-Анн.
– Вовсе нет, – заявила молодая итальянка к растущему удивлению Эммануэль. – Напротив.
– Отлично! – любезно согласилась Мари-Анн.
Одним махом она скинула с себя одежду и продефилировала перед девушками:
– Вы довольны?
– Да, – сказала Анна Мария. – Припасу вас на десерт. Как только закончу с Эммануэль, сделаю вашу скульптуру.
– Из чего?
– Пока не знаю. Из чего-то мягкого.
– Анна Мария придет к лесбийской любви через общение с мрамором… – пошутила Эммануэль.
– Мне бы польстило, если бы мою статую не обделили вниманием и обласкали, – промолвила Мари-Анн.
– Иди сюда, – приказала Эммануэль. – Я поласкаю твою грудь.
Мари-Анн беспрекословно повиновалась, Эммануэль сжала ее груди в руках, краем глаза следя за реакцией Анны Марии, но та не выказала ни малейшего интереса.
– Вы меня не проклинаете? – удивилась Эммануэль.
Анна Мария изобразила саму невинность:
– Думаете, я смогу сделать статую, не повторив вашего жеста?
Эммануэль была разочарована.
– Все зависит от намерения, – заметила она.
Анна Мария засмеялась:
– Если бы прикосновение к груди этой танагры расценивалось как грех, мир был бы отвратительным местом.
– Почему вы не трогаете мою грудь?
Анна Мария промолчала. Эммануэль занервничала:
– А если вот так?
Она просунула палец между ног Мари-Анн, прямо под восхитительную шерстку цвета арктической рыси. Анна Мария, однако, не шелохнулась, а вот Мари-Анн запротестовала:
– Ты меня щекочешь. Оставь. Ты не умеешь.
Эммануэль стало грустно, она ощутила глубокую печаль, почти отчаяние. Изо всех сил она боролась со своей слабостью: «Я дурочка, – повторяла она самой себе, – просто мое самолюбие ущемлено… вот и все…» Но нет, эта горечь по вкусу напоминала страдания, причиненные Би. «Почему? Почему?» – восклицала про себя Эммануэль почти в истерике. Затем внезапно боль превращалась в нежность. «В этом нет ничего плохого, – думала она, – в том, чтобы любить, нет ничего плохого. К тому же Мари-Анн меня не отталкивает по-настоящему, ее резкость – проявление того же целомудрия, благодаря которому я признаю, что у меня есть сердце. Это ерунда, пережитки прошлого девственницы! Когда мы обе переживем неблагодарный возраст, мы не будем стыдиться своей нежности!»
Она улыбнулась подруге, словно приняла ее в свои объятия:
– Ты права. Займемся любовью, когда захотим. Не сейчас. Обстановка не располагает.
Эммануэль обернулась на Анну Марию и уловила на ее лице выражение едва заметного мимолетного разочарования. Казалось, молодая художница была бы не прочь последить за иным развитием событий. Эммануэль вновь ощутила прилив сил.
Мари-Анн собралась одеться.
– Оставайся обнаженной! – настаивала Эммануэль.
«Если она согласится, значит, любит…» – думала Эммануэль. Мари-Анн отбросила юбку в сторону. «Ах, как прекрасна жизнь!»
– Поднимемся на террасу, – предложила Анна Мария.
– Будь добра, прикажи принести нам чая, – попросила Эммануэль Мари-Анн.
Мари-Анн в своем естественном великолепии отправилась на кухню.
– Не вижу ничего дурного в том, чтобы Мари-Анн осталась обнаженной, но отправлять ее в таком виде на кухню – извращение, – строго заявила Анна Мария.
– Из вас никудышный судья, – ответила Эммануэль. – Обнаженная девушка в ванной комнате не представляет никакой ценности, а вот на кухне – другое дело.
– Вы имеете в виду эротическую ценность? Но эротизм не мерило добра и зла. Тело Мари-Анн обладает человеческой ценностью, ценностью очаровательной тринадцатилетней девочки-подростка. А еще эстетической ценностью, которая не зависит от сексуальности.
– Еще как зависит! Художники малодушничают, утверждая, что в искусстве эротика не важна, и натюрморт вызывает то же эстетическое чувство, что и обнаженное тело. На самом деле, и художники, и зрители хотят испытать возбуждение. Намерение очевидно. И за доказательством далеко ходить не надо: изобразив достаточное количество обнаженной натуры, художники принимаются за натюрморты – именно в такой последовательности.
Эммануэль не дала собеседнице возможности возразить и продолжила:
– И не пытайтесь ввести меня в заблуждение, моя драгоценная лицемерка! Я знаю, что тело Мари-Анн вас возбуждает, что бы вы ни говорили.
– Но это абсурд! Как раз Мари-Анн меня совершенно не возбуждает, а вот…
Анна Мария осеклась, на ее лице читалось неудовольствие. Но было поздно. Эммануэль вскочила, обвила шею Анны Марии руками и насмешливо, с лукавой улыбкой произнесла:
– А вот меня вы не хотите писать обнаженной, потому что боитесь нарушить свои принципы!
– Это вовсе не так, уверяю вас! Все наоборот!
– Наоборот? Что это значит? Объясните, чтобы я поняла.
Очевидно, что Анна Мария испытывает невыносимые муки, и Эммануэль задумывается, не поцеловать ли ее прекрасные, скорбно поджатые губы, не успокоить ли несчастную подругу. Мари-Анн возвращается с кухни слишком рано.
– Вы не хотите понять, Эммануэль! – стонет Анна Мария вне себя от тоски. – Дело не в вопросах добродетели и порока! Я не лесбиянка, вот и все! Вы любите женщин и всех судите по себе. Но вы ошибаетесь. Большинство женщин не испытывают влечения к себе подобным.
– Никогда не поздно испытать что-то впервые! – радостно восклицает Эммануэль. – Таким вещам можно научиться. И сделать это очень легко. Стать лесбиянкой просто: нет необходимости такой рождаться! Сколько я ни наблюдала за девушками вокруг себя, они часто становились лесбиянками не сразу.
– Это ты их приобщала? – спросила Мари-Анн, удобно устроившись на подушках и листая журнал.
– Обращение к этой стороне сексуальности – дело случая. В принципе любой женщине в какой-то момент может захотеться заняться любовью с другой женщиной. Хотя бы из любопытства.
– Или из-за лени, – припечатала Мари-Анн. – Если рядом нет мужчины и лень его искать. Или если не хочется мастурбировать. Конечно, лучше делать это в четыре руки.
Эммануэль расхохоталась:
– Это какая-то монашеская психология! Идея в том, что женское тело само по себе желанно – не только для мужчин. Оно желанно для любого живого существа! Девушки, утверждающие, что они равнодушны к другим женщинам, не испытывают к ним ни малейшего влечения и при этом отказываются считать себя жертвами стереотипов, навязанных обществом, на самом деле – просто несчастные, пострадавшие от идей конформизма и бесконечного табуирования вопросов сексуальности. Таких женщин можно считать инвалидами, калеками с ампутированными чувствами.
– С ампутированной сексуальностью, – уточнила Мари-Анн.
– Они никогда не узнают, что такое любовь, ведь если не любить свою породу, как можно познать всю суть любви?
В это время принесли чай, и девушки сменили тему, но стоило Мари-Анн произнести фразу, в которой фигурировало слово «вкус», как Эммануэль вновь вскочила на своего любимого конька:
– Мы говорим и об эстетической стороне вопроса: чтобы не любить женщин, надо не иметь вкуса. Анна Мария провалилась бы на экзаменах в Художественную академию.
– Я ценю женскую красоту, только и всего. Я нормальный человек. А гомосексуализм, как вы его ни защищайте – это патология.
– Но не такая патология, как любовь к Святой Деве!
Анна Мария казалась рассерженной, но Эммануэль не придала этому значения, она продолжала:
– Неужели вы как художница предпочитаете держаться в рамках общепринятых норм поведения? Я думала, что цель искусства – раздвинуть границы, заданные обществом и природой.
– Да, но, раздвигая границы, я различаю божественное откровение и бесовщину.
– Ах, вот только не говорите мне, что вы и вправду верите в беса. По-моему, Бога вполне достаточно! Верьте в кого-нибудь одного, но не в обоих сразу!
Анна Мария не знает, что сказать. Эммануэль мечется между Лесбосом и вопросами теологии, это сбивает с толку.
– Бог с ним – с вашим Богом, – царственно соглашается Эммануэль. – Не двигайтесь.
Она убегает и через несколько минут возвращается с большой плоской книгой в роскошном переплете с геометрическими узорами красного, синего, желтого и черного цветов.
– Вот что об этом писал кое-кто, кого вы, должно быть, любите.
– Мондриан?
– Он самый: «Чистая красота равна тому, что в прошлом называлось божественностью».
Анна Мария молчит, состроив кислую мину. Эммануэль протягивает ей книгу. Мари-Анн спрашивает:
– Ведь вы любите Эммануэль не за красоту?
* * *
Однажды Эммануэль наткнулась на такую мысль Че Тао:
«Люди думают, что живопись и литература занимаются воспроизводством форм жизни. Но нет, кисть нужна для того, чтобы извлекать предметы из хаоса». На следующий день Эммануэль прочла другую мысль:
«Природа полна опасностей. Человек будет чувствовать себя в безопасности лишь тогда, когда построит искусственную вселенную».
– Правда заключается в том, что человек все еще стыдится своих предков – животных, – сказала Эммануэль Анне Марии. – Чтобы забыть о своих корнях, человек вечно что-то выдумывает. Душу, Бога… Искусственное пространство, в котором Бога нет, это уже посильнее: именно этим вы занимаетесь, когда рисуете. Но пока это бирюльки.
Позже Эммануэль поясняет:
– Искусство сотворяет нечто, что неспособно пока продублировать природные творения. В день, когда мы научимся творить настоящую жизнь, перемещать звезды, мы больше не будем тратить время на бумагомарание!
И еще:
– Марио говорит, что законченное произведение искусства – мертвый след. Несчастные богачи, готовые выложить целое состояние за картину, не подозревают о том, как их облапошивают! Ведь в картине, которую человек покупает, уже нет искусства – искусство покидает полотно, как только художник складывает кисти в ящик. От мук творчества остается лишь мертвый продукт. Произведение искусства рождается и умирает мгновенно. Нет бессмертных шедевров, есть лишь минуты творчества, прекрасные и короткие. Искусство заключается в человеке, а не в предметах. Искусство в том, как я занимаюсь любовью, когда я занимаюсь любовью.
– Это наивное искусство!
– Искусство не может быть наивным. Любовь, конечно, может, но мы в силах вывести ее на нужный уровень.
– Значит, наивность – это плохо?
– Конечно! Наивность равна детскости. Ее противоположностью является эротизм.
– Тогда оставьте меня в моем детстве! Ваши адюльтеры, ваши сложные интимные связи, ваши женщины с мужскими членами, ваша чрезмерная откровенность, ваши обмены любовниками и любовницами – это для меня болезнь, а не любовь и не искусство.
– Если бы я считала свои поступки дурными, я бы перестала их совершать: главное не удовольствие, а гордость. Разумеется, есть дурные способы любить, точно так же как существуют наверняка и дурные молитвы, заставляющие вашего Бога страдать. Быть эротичным не значит поощрять постыдные мысли; все, что мы делаем втихаря, обычно уродливо. Но должна ли я стыдиться? И чего? Я никогда не делала ничего дурного. Философия эротизма заключается в том, чтобы наслаждаться наслаждением. А добродетель эротизма состоит в наслаждении, которое мы испытываем, доставляя наслаждение другим.
– Мы живем в разных мирах.
– А в таких ли разных? Если вы действительно думаете, что любовь – ошибка, вы, наверное, умнее Христа, ведь он, бедняга, всегда питал слабость к продажным женщинам, изменницам, грешникам и прочим гулякам. Разве Христос когда-нибудь говорил: не занимайтесь любовью, это очень плохо, все попадете в ад? Я прочла все четыре Евангелия и нигде не заметила, чтобы Иисус восхвалял целомудрие. Вы со своим воздержанием и девственностью меня просто смешите: я скорее попаду в рай, чем вы. На самом деле, я уже в раю, потому что рай там, где живут мужчины и женщины, ищущие правды, имеющие глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать… Я нашла рай здесь, на земле, и он заслуживает того, чтобы его открывали вновь и вновь. Любовь помогает мне познавать этот мир.
– Вы заблуждаетесь: любовь, которую проповедовал Иисус, не имеет ничего общего с вашими увеселениями.
– Что вам известно о моих увеселениях? Я знаю разницу между эротизмом и одержимостью сексом. Я не коллекционирую мертвые оргазмы, словно гипсовые статуэтки или картины; я практикую искусство любви. И дух для меня важнее тела.
– Доктринерская любовь против эндокринной любви.
Эммануэль улыбнулась. Анна Мария снова взбунтовалась:
– Кто поверит вашим сказкам? Вы просто занимаетесь сексом с каждым встречным при любой возможности ради собственного удовольствия – вот и все. Вы избавляетесь от тех принципов, которые вам мешают, и создаете новые принципы, чтобы оправдать свою похоть: мол, десять мужиков приносят вам большее счастье, чем один-единственный.
– Я могла бы выбрать легкий путь и жить припеваючи; я могла бы удовлетвориться своим мужем или своими руками, но я живу не для того, чтобы довольствоваться тем, что есть.
– Вы живете ради надежды.
– Ради того, чтобы учиться. Но стоит ли дальше учиться любви? Думаю, в этом искусстве я уже вполне сильна. Я умею заниматься любовью и достигла в этом совершенства. А вот любить в совершенстве я пока не умею – это долгий путь. Мое увеселение, как вы говорите, Анна Мария, состоит в том, что я влюбляюсь. Ради того, чтобы влюбиться по-настоящему, целой жизни может быть мало, и мало может оказаться всех мужчин и женщин.
– Ваш идеал сконструирован разумом. Вы говорите о разуме, а не о сердце. Вы уверены в том, что абстрактная страсть к мужчине равна любви?
– Разум в любви необходим. Разве любовь без него возможна? Любовь, которую я хочу заслужить – второй интеллект. И мне кажется, смысл человеческой жизни – в стремлении к гениальности.
– Вы отчаянно боретесь с мифами, но, по-моему, ваш эротизм худшая из химер.
– Эротизм – это школа реальной жизни. Я верю лишь в науку, в Архимеда. Божьи законы меня не интересуют.
– Во все времена существовали девушки, которые спали с каждым встречным мужчиной. Мы что – обязаны им прогрессом в науке?
– Ах, кто знает? Если бы эти девушки веками не спасали мужчин от церковного гипноза, быть может, священники окончательно отбили бы у гениев и желание заниматься наукой, и желание жить! Может, если бы не зародился червь в яблоке добродетели и в запретном плоде, наш мир уже давно перестал бы существовать.
Эммануэль начинает кипятиться:
– Из-за ваших глупых законов невозможно быть целомудренной и верной. В наше время иметь множество любовников стало необходимостью – как для революционеров было необходимостью бросать бомбы, даже если они ненавидели грохот и кровь. Виноваты не те, кто уничтожает тиранов. Вспомните инквизицию! Черные души служителей Бога создали на земле ад.
– Критика в адрес Бога уже своего рода признание Бога. Вы верите в него, но вы против него.
– Слишком много чести! Я не столь безрассудна! Но прошлое действительно завязано на Боге, и прошлое – это время ошибок. Сейчас передо мной явилась истина, и если я не вижу в ней Бога, это не моя вина. Не заставляйте меня оборачиваться назад: возможно, тогда я забуду свои обиды.
– Создателя не так просто забыть.
– Думаете? Попробуйте вспомнить о Боге, когда будете испытывать оргазм! Религию придумали люди, которые не занимались сексом!
– Но почему природа столь таинственна? – тревожно вопрошает Анна Мария. – Почему летучие мыши спят вниз головой? Почему вы, умеющая любить и такая красивая, должны умереть? Наука об этом умалчивает.
– Религия тоже. Давайте же попытаемся получить ответы на наши вопросы, вместо того чтобы играть в живопись.
* * *
– В Ангкоре, во времена величия кхмерской цивилизации, – рассказывает Жан за ужином (Эммануэль пригласила Анну Марию и Мари-Анн), – монахи Великого храма лишали невинности девочек, которых приводили туда родители. Обычно им было меньше десяти лет: только бедняки позволяли девочкам оставаться девственницами дольше, так как ритуал стоил довольно дорого, и ростовщики не отдавали деньги без гарантий. Монахи орудовали или пальцами, или членом. Кровь они собирали в сосуд и смешивали с вином. Семьи окропляли этим вином лбы и губы. Каждый священник имел право на проведение одной такой процедуры в год. Позже, когда девочки хотели выйти замуж, они отправлялись купаться в озеро нагишом, и мужчины выбирали жен именно там.
* * *
– Ничто не изменилось, – сказала Мари-Анн, обращаясь к Эммануэль на следующее утро у бассейна. – Буддийские монахи по-прежнему любят девственниц.
– Откуда ты знаешь? Ты побывала в их Кавдинском ущелье?
– Не обязательно иметь опыт, чтобы что-то знать.
– А я слышала, что буддийские монахи вообще не притрагиваются к женщинам.
– Им интересны исключительно девственницы.
– Ха, интересные у них вкусы!
– Они не такие, как мы.
– А где они находят всех этих весталок?
– Это сложно. Теперь сиамские родители не так услужливы.
– А что, теперь они предоставляют своих дочерей не так охотно, как церковные пожертвования? Теперь они не пытаются таким образом укрепить свое положение в обществе?
– Увы! Религию уважают все меньше. Будды больше нет! Теперь монахи сами тратят деньги на свои храмы.
– Каким образом? Ведь они дают обет не прикасаться к деньгам.
– Платят золотом.
– Мари-Анн, ты сама не знаешь, о чем говоришь! Байки про золото придумывают для таких впечатлительных девушек, как ты!
– Не веришь мне, спроси у Мерве.
* * *
Эммануэль не искала встречи со львенком. Шутка Мари-Анн вылетела у нее из головы. Но волею случая она столкнулась с удивительной девушкой в воскресенье утром на огромной паперти храма Изумрудного Будды, где обычно в сопровождении Эи покупала орхидеи. Великолепная грива Мерве напоминала тайский лес, джунгли – с колючками, лианами, гигантскими медно-красными цветами, сверкающими на солнце. Эммануэль отмечает, что форма и оттенок прически прекрасно сочетаются с удлиненной формой глаз, с изящной линией подбородка и даже с линиями алого рта на фоне бледной, почти белой кожи. Лицо Мерве прекрасно смотрится на фоне сиамских крыш: геометрия чудесного тела и геометрия города совпадают.
– Буддийская архитектура и вы гомотетичны, – смеясь, произносит Эммануэль, вспомнив математический термин.
– Вы интересуетесь буддизмом?
– Не слишком.
Эммануэль смотрела на проходивших мимо буддийских монахов в тогах цвета шафрана. Как и положено, они были обриты наголо, у каждого из них ноги и одно плечо оставались открытыми. С монахами шел мальчик лет десяти-двенадцати, он нес большой шелковый веер с вышивкой, похожий на лист священного фикуса. Казалось, монахи просто болтаются без дела, высокомерно поглядывая на окружающих.
– На глубокую медитацию это не тянет, – заметила Эммануэль.
– Ничего, у них есть время.
Мимо монахов прошли девочки в белых блузках с вышитой монограммой школы и в коротеньких плиссированных красных и синих юбках. Служители храма не удостоили девочек и взгляда. «Это не то, что им нужно», – отметила про себя Эммануэль, а вслух произнесла:
– Мне сказали, что они предпочитают совсем юных девушек.
– Дело не в возрасте. Им нужны девственницы.
– Значит, это не легенда?
Эммануэль вспомнила про совет Мари-Анн и произнесла:
– Видимо, о подробностях стоит расспрашивать именно вас.
Эммануэль несколько скептически улыбалась, ожидая реакции Мерве.
Та ответила не сразу: она посмотрела на Эммануэль таким пронзительным проникающим взглядом, что любопытной показалось, будто ее просвечивают рентгеновским аппаратом.
– Вы хотите узнать обо всем просто из любопытства, или вы серьезно интересуетесь проблемой? – спросила наконец львенок.
Звук голоса по интенсивности не уступал взгляду. На короткое мгновение Эммануэль перестала понимать, где находится и что происходит, она совершенно растерялась…
– Больше всего буддийские монахи боятся себя замарать, – объяснила Мерве. – Совокупление с девственницей в этом смысле безопасно.
– Наверное, они нечасто занимаются любовью, – Эммануэль попыталась пошутить.
– Не обязательно, чтобы девственность была реальной. Главное, чтобы она казалась таковой. Будда сказал: все иллюзия…
– И люди действительно во все это верят?
– Сиамцы не верят, они ненавидят скучать и знают, что вера – источник скуки.
Разговор с Мерве начинал занимать Эммануэль. До сего момента ей представлялось, что львенок состоит из одной гривы и когтей.
– Например, вы пришлись бы монахам по вкусу, – сказала Мерве.
– Кто? Я? Монахам? Ха! Я, конечно, первая девственница в округе!
Мерве смотрела на нее с уверенностью.
– Я в этом разбираюсь, – надменно произнесла она. – Я знаю, что вы бы отлично подошли.
– Но… Меня это совершенно не привлекает. Меня не возбуждает идея заняться любовью с монахом, буддийским или каким-то еще. Никакого священного трепета я при этой мысли не испытываю. Может, я чего-то не понимаю.
– Дело не в священном трепете. Однажды вы сказали мне, что я могу вас продать. Я это запомнила.
Эммануэль помнила о предложении Мерве, но не помнила, чтобы соглашалась на него. Чистосердечное лукавство львенка рассмешило девушку.
– Это только просьба, – продолжала Мерве, глядя на Эммануэль стеклянными глазами.
«Наверное, я безумна, – подумала Эммануэль. – Но что-то в этом есть: коли этой девушке захотелось продать меня…»
– Вы делаете это ради денег? – удивилась она.
– Да. Как насчет завтра?
– Хорошо, – сказала Эммануэль. – Где мне вас найти?
«Принесу ли я достаточную прибыль? – гадала Эммануэль. – Заплатят ли за меня дорого?» Она совершенно забыла о том, что ценность имеет лишь девственность.
* * *
Их лодка скользит плавно, весла бесшумно погружаются в воду. Река отливает темно-сиреневым цветом, поблескивает, лоснится. Время от времени Эммануэль подцепляет пальцем кокосовую скорлупу или какой-нибудь красный или зеленый фрукт, уносимый течением. Порой ей кажется, что она упадет в воду, не достигнув берега, но какая разница? В реке полно купальщиков, Эммануэль готова присоединиться к их крикливой компании. Вот голые, как черви, мальчишки хватаются за носовую часть лодки, не слыша проклятий перевозчика: опрокинут ли они деревянное суденышко? Мальчишки цепляются за борт, один из них – уже рядом с Эммануэль, смотрит на нее горящими глазами, в которых отражается солнце. Чего он хочет? Все ясно. Со скоростью саламандры рука проникает под юбку, касается внутренней стороны бедер, половых губ… Мальчик ныряет обратно в воду, издав триумфальный клич.
Эммануэль вычерпывает из лодки воду.
– Прежде чем мы прибудем, придется пережить пару кораблекрушений, – говорит она.
Мерве надеется, что нет, иначе багаж пострадает. Это правда, – вспоминает Эммануэль, – ведь в сумке наряд, который она должна надеть для ритуала. Перспектива церемонии скорее забавляет, а не тревожит девушку: что могут замышлять святоши, помимо наслаждений, даруемых прекрасным молодым телом? Никакой маскарад и никакие заклинания не изменят этой простой и безопасной правды. Если одежда промокнет, Эммануэль отправится в монастырь обнаженной, ей не привыкать.
Прежде чем сесть в лодку, Эммануэль сделала то, о чем просила Мерве… После ночи в Малигате и недомолвок Арианы Эммануэль представляла, что ее ждет. Но поскольку она согласилась довериться львенку, идти следовало до конца, не забывая, что Мерве тоже заслуживает наслаждения. Еще один опыт в копилку Эммануэль.
Пристань, к которой они причаливают, украшена цветами под мрамор, фрагментами стекла и керамическими фигурками. Крыша сделана в форме тиары восточной танцовщицы, подобно крыше храма, куда можно войти прямо с пристани. Храм состоит из разных древних построек, отделенных друг от друга массивами зелени. Самое длинное здание с колоннадой скрывает в центре массивную статую Будды. За шесть недель Эммануэль видела сотни примеров такой архитектуры, поэтому ничуть не удивлена.
Ступа в центре монастырских владений привлекает большее внимание. Основание в форме перевернутой чаши поражает изяществом линий и размерами. Венчающая часть сделана из концентрических, сужающихся кверху колец и достигает около сотни метров в высоту. Керамическая черепица розовато-коричневого цвета, освещенная лучами послеполуденного солнца, зачаровывает до такой степени, что Эммануэль внезапно снимает туфли и босыми ногами бежит по траве, торопясь погладить теплый панцирь огромного спящего памятника, закрытого, необъяснимого, непонятного под необъятным ясным небом.
Молодой монах с праздным видом подходит к Мерве. Эммануэль вскоре присоединяется к ним. Монах делает знак, чтобы девушки следовали за ним, и отводит их в прямоугольный павильон с крышей, поросшей мхом, с белыми стенами и с тяжелой скрипучей дверью. Свечи в оловянных полированных подсвечниках источают сладковатый запах. Они единственный источник света, ни одного окна в помещении нет. Шкафы в форме обрезанных пирамид, с позолоченными створками, циновки, несколько низких столиков с маленькими глиняными горшочками – вот и вся обстановка.
В углу птица из красного дерева с драгоценными камнями вместо глаз, с лапками цапли, женской грудью и подрисованными губами, пристально, по-женски смотрит в наклоненное зеркало в керамической раме. Эммануэль останавливается, безмолвно, изумленно изучает диковинку.
Монах садится и начинает обмахиваться веером. Входит маленький мальчик с подносом – на нем чайный сервиз. Мальчик разливает кипяток в абсурдно крохотные чашечки: чтобы утолить жажду, надо выпить несколько таких чашечек одну за другой – залпом. Чай обжигает. Зато в горле будто распускается жасмин, аромат удивительный, и правила вежливости соблюдены. Эммануэль облизывается и думает: неужели монахам положено пить такой нектар? Ничего себе аскетизм!
Поставив на столик чашку, молодой монах соизволил произнести некие слова, впрочем, с такой скоростью и так тихо, что Эммануэль не расслышала ни звука. Но Мерве – о чудо! – отвечает. По-сиамски. Неужто она знает сиамский? Мерве говорит гораздо больше, чем молодой монах. «Наверное, расхваливает меня, – думает Эммануэль. – Пытается набить мне цену!» Монах кажется совершенно незаинтересованным. Он даже не смотрит на предмет торгов. «Хитрость перекупщика, известное дело! – хихикает про себя Эммануэль. – Мы не дадим обвести нас вокруг пальца». Жаль, что она не может поучаствовать в разговоре! Обязательно надо начать учить сиамский, а то половину удовольствия от развлечения можно упустить.
Внезапно молодой монах встает и уходит. Закрывает за собой дверь. Эммануэль чувствует, как дым и аромат больших свечей начинают ее одурманивать. Она бы не прочь покинуть зал ожидания. Но Мерве, которая, судя по всему, знает, что делает, решает иначе:
– Я помогу вам переодеться, – говорит она.
Мерве расстегивает платье на своей куколке и снимает его. Достает из сумки длинный белый широкий платок, шелковый, расшитый золотом, и с неимоверной ловкостью драпирует в него Эммануэль. Эммануэль размышляет, не упадет ли с нее странная тога при первом же шаге, но, возможно, в этом весь смысл, да и какая в принципе разница. Наряд, впрочем, выглядит вполне элегантно. Эммануэль смотрится в зеркало рядом с деревянной птицей. В тусклом свете мало что можно различить…
– Идите сюда, – говорит Мерве.
Эммануэль с облегчением вздыхает, вырвавшись на свежий воздух. Дневной свет режет ей глаза.
Девушки идут по коридору. У Мерве такой вид, будто она знает, куда идет: вполголоса она считает двери. Перед одиннадцатой дверью с изображением лица с большими глазами и крючковатым клювом останавливается.
– Входите, – подталкивает Мерве Эммануэль, сама оставаясь снаружи.
В помещении Эммануэль ожидает молодой монах. Он указывает девушке на циновку, где лежит подушка в форме призмы.
– Сядьте и ждите, – произносит он по-французски очень уверенно.
Затем удаляется. Эммануэль устраивается, как ей велено, сгибает колени – одна нога под попой, другая приподнята, торс чуть наклонен в сторону. Эммануэль копирует позу сиамок, которых видела сидящими таким образом в храмах и перед королем.
В этой комнате тоже нет ни одного окна, но воздух очень свежий. Пахнет хвоей. Может, это деревянные стены источают аромат? Впрочем, стен не видно, единственный источник света – крохотная масляная лампа, больше похожая на ночник, озаряющий лишь собственные контуры. Интуитивно Эммануэль чувствует, что комната маленькая. Ни одного предмета мебели не различить. «Все-таки не все стены невидимы, – поправляет себя Эммануэль. – Ту стену, что за лампой, можно попытаться рассмотреть». Не сводя глаз со стены довольно продолжительное время, Эммануэль начинает различать низкую узкую дверь, еще более узкую, чем та, через которую она вошла. Пока Эммануэль смотрит на дверь, она открывается. Очень медленно и бесшумно. У Эммануэль колотится сердце. Девушка скручивается на своей циновке в три погибели. Когда дверь распахивается настежь, то на заднем плане, в тени, кто-то задувает лампу. Воцаряется абсолютная темнота.
Эммануэль не в силах сдержать крик. Она не заплачет, нет! Но ей очень страшно…
Она ощущает чье-то присутствие. И это не молодой монах, она уверена. Тот не стал бы церемониться и устраивать спектакль. Как бы Эммануэль хотелось, чтобы он вернулся! Что с ней сделает этот невидимый призрак?
Эммануэль напряжена, натянута как струна, ее нервы на пределе, поэтому, когда чья-то рука до нее дотрагивается, она кричит. Этот детский сад (так она сама мысленно определяет свою реакцию), однако, дарит чувство облегчения, свободы. Девушка приходит в себя и сама над собой смеется. Визитер, видимо, тоже был напуган и сделал несколько шагов назад. «Какая я жалкая, – укоряет себя Эммануэль. – Что, если он теперь почувствует отвращение и уйдет, скажет всем, что ему привели какую-то дуру? Мерве перестанет меня уважать. И к тому же даром потратит этот день».
С другой стороны, показав свою уязвимость, девушка вошла в уготованную ей роль и на самом деле жалеть не о чем. Тем более что эта таинственная тьма придумана не ради того, чтобы впечатлить Эммануэль, а для того только, чтобы монах не чувствовал угрызений совести. Ведь это он совершает грех, а потому – прячется. У Эммануэль с совестью все в порядке. Так что у нее есть преимущество, а преимуществами надо пользоваться. Теперь, когда она уже не боится, ей хочется поразвлечься: преподобный считает ее невинной? Она покажет ему свою «невинность». «Святотатство! Святотатство! Скандал!» – бормочет про себя Эммануэль. Она смеется, не издавая ни единого звука.
Протягивает руки перед собой, продвигается на ощупь. Внезапно ловит фрагмент ткани – грубой, дешевой, мнущейся под пальцами. Эммануэль представляет ее желтой, шафрановой. Выше, слева должно быть голое плечо. Вот оно. Кожа шершавая, жесткая, напоминает сухую поверхность камня. Этот монах, вне всяких сомнений, худощав, силен, но не молод.
Властным движением он берет Эммануэль за руку и отстраняет ее, сдерживает ее, чтобы оградить себя от оскорблений. Эммануэль улыбается: рука женщины не должна прикасаться к члену святого сообщества Санга, но тогда для чего она здесь? Ей не хотелось бы лицемерить. Она пытается высвободить пальцы из ладони монаха и невольно приближается к нему. Ей приходит в голову идея: раздеть святошу.
Монах борется, а в это время с девушки падает белая тога. Однако наряд буддиста не так уж сложно снять – Эммануэль отлично справляется ногтями и зубами, и на сей раз кричит (тоже не от удовольствия) осрамленный монах. Теперь они квиты.
Когда обнаженная, задыхающаяся Эммануэль оказывается распростертой на голом теле монаха, ее душенька наконец довольна: обессилевшая девушка чувствует под животом твердый, будто камень, член, а на своем лице – обжигающее дыхание. Это значит – она победила. Теперь она может отдохнуть.
Костлявые пальцы монаха убирают волосы со лба Эммануэль, до боли сжимают ее затылок, но такая боль ей нравится. Эти пальцы исследуют ее спину, пробегают по позвоночнику, ногтями впиваются ей в ягодицы. Одновременно тело монаха выгибается, и член твердеет еще больше – головка уже касается пупка Эммануэль, и девичья талия слегка покачивается, усиливая желание обоих любовников. Невидимые руки добираются до плеч Эммануэль и давят на них, чтобы девушка скользнула вниз. Сначала ее лицо оказывается на уровне груди, пахнущей сандалом, затем в рот проникает разгоряченный член.
Эммануэль покорна, но совсем не старается, чтобы доставить монаху удовольствие, у нее нет желания растрачивать свой талант на ерунду, к тому же она не хочет, чтобы святоша кончил ей в рот.
Монах, видимо, раздосадован, потому что внезапно он отталкивает Эммануэль. Однако времени, чтобы задуматься о последующих действиях буддиста, у Эммануэль нет. Очень резко монах опрокидывает девушку на бок, сгибает ей колени и опускает ее голову так, чтобы она касалась груди – Эммануэль принимает позу зародыша. Тогда монах пытается войти сзади. Огромный твердый член уже смочен слюной Эммануэль, поэтому процедура удается, однако девушка едва сдерживается, чтобы не закричать. «Как же там все узко! Как больно!» – стонет Эммануэль про себя.
Когда член был во рту у Эммануэль, она не до конца оценила его размеры, теперь она по-настоящему страдает. Кажется, что тело вот-вот пронзит шпага. Эммануэль думала, что самое болезненное – момент проникновения, но теперь, когда член изо всех сил таранит ее – слезы брызжут из глаз.
Эммануэль не знает, когда ощутила удовольствие. Она вся была во власти рыданий. Понадобилось гораздо больше времени, чем обычно, чтобы достичь оргазма. Видимо, с влагалищем дела обстоят проще. От слез циновка стала совсем мокрой. Теперь она пахла травой. После того как Эммануэль кончила в первый раз, монах не остановился, он продолжал наяривать в том же темпе, и девушка испытала еще несколько спазмов. Она кричала куда громче, чем от боли, не понимала, сколько часов или минут длился акт и когда кончил монах.
Теперь она лежит в темнице одна, томная и слабая, заторможенная. Она ждет, не осмеливаясь пошевелиться, не зная, что предпринять. Быть может, к ней придут другие монахи? Но ей хотелось бы видеть – мрак очень давит и угнетает. Интересно, какова эта комната на вид? Эммануэль чувствует усталость. Она лежит, притянув колени к груди, и время от времени вздыхает.
Наконец кто-то открывает дверь. Снаружи уже смеркается. На пороге стоит молодой монах. Он просто смотрит на Эммануэль, не говоря ни слова. Эммануэль размышляет о том, как выглядел монах, с которым она занималась любовью – вряд ли он был так красив, как молодой, иначе бы не прятался во тьме. Конечно, он был старше, но какой пылкий! Может, аббат этого монастыря… Или даже Верховный Патриарх… Она нахально улыбается в лицо своему надзирателю, тот успешно прячет обиду. Нейтральным голосом он произносит:
– Теперь вы можете выйти, мадемуазель.
«Действительно, – веселится она, – я и забыла, что я девственница!»
При этой мысли Эммануэль не в силах сдержать откровенного смеха.
Впрочем, зря Эммануэль переживала по поводу того, что монах обманулся насчет ее девства – ведь пришла она такой же опытной женщиной, какой уходила.
С другой стороны… Эммануэль внезапно подумала о том, что, вероятно, буддийские монахи имели в виду какую-то другую девственность. Но откуда они знали, что та самая, нужная им девственность – при ней? Либо они были чересчур доверчивыми, либо – настоящими мудрецами. И во втором случае – потерю девственности можно повторить.
Эммануэль заворачивается в платок (еще одна бессмысленная вещь: что изменилось бы, явись она в отрепьях?). Ее движения медлительны, и сама она чувствует себя свободно и непринужденно, выходит из помещения. Молодой монах поворачивается к ней спиной, идет впереди.
Через несколько шагов они попадают в просторную комнату с большим окном. Монах направляется к сундуку почти кубической формы, стоящему на пьедестале, инкрустированном драгоценными камнями, что-то достает оттуда, протягивает Эммануэль.
– Наше сообщество хочет сделать вам подарок, – говорит он.
Эммануэль удивлена: разве ей полагаются дары? Она думала, что дарами, деньгами и прочим занимается Мерве. Тем не менее, поскольку атмосфера не располагала к расспросам, Эммануэль просто молча приняла протянутую коробочку.
– Откройте, – попросил монах.
Вещица не слишком удобная: прямоугольная, из черного дерева, благоухающая… В конце концов Эммануэль удается снять крышку. Девушка восторженно ахает.
В коробочке лежит золотой член в натуральную величину, на вид совсем как настоящий: наверное, внутри он полый, иначе был бы тяжелее, он длинный, толстый, напряженный, со вздутыми венами, продольными жилками и крупной головкой; он кажется таким возбужденным, таким мощным, что хочется его потрогать, наделить слизистой оболочкой и жизнью.
Неужели этот удивительный подарок действительно для Эммануэль? Она не хочет отдавать его Мерве. Она должна сохранить его для особого случая – он слишком прекрасен!
Монах уже вышел на улицу, и девушке пришлось его догонять. За несколько минут они добрались до лодки, в которой ждала львенок.
Молодой монах направился обратно к храму. Он даже не взглянул на Эммануэль напоследок, даже не попрощался. Она сдержала внезапное желание побежать за ним, сказать ему… но что сказать? Девушка пожала плечами, прижала к сердцу заветный ларец.
– Не понимаю, – прошептала она. – Это не стоило такой щедрости.
Она посмотрела на спутницу, та промолчала.
– Молодой монах тоже неплохо бы справился с вами.
Реку окутывает мрак. Лодка качается на воде, гребцу скучно.
– Я не могу вернуться в город в таком наряде, – говорит Эммануэль. (И снимает платок.) – Как хорошо без одежды.
Вода ее манит.
– А не искупаться ли нам?
Но Мерве качает головой.
– Слишком поздно. Мне еще надо кое с кем увидеться.
Эммануэль нехотя надевает городское платье.
– Я тоже хочу заняться любовью, – объявляет она внезапно.
– Тоже? Со мной?
– Да нет. С красивым монахом.
– Поищу для вас подходящего, – отвечает Мерве.
– Лучше я сама найду. Или позволю найти себя.
Лодка скользила по течению между освещенными берегами.
– Результат всегда лучше, когда берешь инициативу в свои руки, – сказала Мерве.
– Позволить себя завоевать – это тоже эротично. Все-таки мы женщины.
– Дело не в эротике, а в успехе. Пассивность неэффективна, – Мерве вынесла приговор.
– Мне не приходилось жаловаться, – добродушно заметила Эммануэль.
– В каком смысле?
– Пускай те, кто меня хотят, сами за мной бегают! Достаточно взглянуть на мои ноги, на мою грудь, чтобы понять, чего я стою.
– Мужчины не верят своим глазам.
– Никто не запрещает им прикоснуться ко мне, чтобы поверить.
– Им не хватает смелости.
– Даже когда я задираю юбку?
– Они уплывут далеко-далеко в своем воображении, будут ласкать свое самолюбие, но не пойдут на поводу у своих желаний. Больше всего на свете мужчины боятся неудач.
– Я буду строить им глазки.
– Они не примут эти знаки внимания за чистую монету.
– Я буду откровенно прижиматься к ним.
– Это послужит для них еще одним доказательством вашей чистоты и невинности: стоит им распустить руки, и вы дадите слабину, вызовите охрану…
– Я буду садиться к ним на колени.
– Маленькие девочки тоже ведут себя провокационно, не отдавая себе в том отчета. Мужчины должны держать себя в руках.
– Неужели! Но ведь они только и думают о том, как бы переспать со мной!
– Думают, не переживайте. Просто им не хватает храбрости.
– Неужели необходимо столько храбрости, чтобы меня поцеловать?
– Только герои берут крепости. А женщина, сидящая с ними бок о бок, особенно добродетельная женщина, более неприступна, чем любой донжон.
– Но что же тогда делать?
– Не ждать, пока тебя начнут осаждать.
– Выходить сразу с белым флагом?
– Мужчины только и ждут того, чтобы им дали знак. Они хотят быть уверенными, что у них все получится. Еще лучше – если девушка делает первый шаг. И намеков тут мало: надо выражать свои желания ясно, четко, без экивоков. Аллюзии, символические жесты, литоты – все это вводит мужчин в ступор. Оживают они только в присутствии проституток. И не потому, что проститутки очень красивые или невероятно искусные, а потому что они готовы заговорить первыми, и их слова просты и понятны.
– Вот почему вы нас продаете.
– Я продаю вас не для того, чтобы сделать мужчинам одолжение. Я не на их стороне.
– Забавно, что вы делите мир на мужчин и женщин. Для меня все, кто за любовь – в одном лагере: пол не имеет значения. Разве не по этой причине мы лесбиянки?
– Я не развлекаю мужчин. Я считаю, что мир должен делиться на рабов и хозяев, победителей и подчиненных. Я королева. Мужчины существуют исключительно для меня.
Эммануэль в ответ лишь улыбается. Лодка плывет дальше. Ночь тепла, и Эммануэль чувствует себя счастливой. Мерве спокойным тоном продолжает:
– Сейчас мир перевернулся с ног на голову. Мужчины достаточно бегали за женщинами: теперь наш черед охотиться, выбирать, бросать, обмениваться мужчинами, оценивать их, удовлетворять наши вкусы! Раньше мужчины ловили птичек в клетку, наслаждались молодушками, теперь я наслаждаюсь молоденькими мальчиками, заманиваю их в свое логово и высасываю их сперму до последней капли.
Заливистый смех Эммануэль, словно мяч, отскочил от воды, раздался всплеск.
– И многих вы так? – спросила она.
– Скольких душа пожелает. Мужчин легко уложить в постель, ведь они думают, что это они укладывают нас.
– Они не совсем ошибаются, верно? Ведь кто бы кого ни уложил в постель, мужчины все равно получают свою дозу наслаждения.
– Но меньшую, чем мы. Помните Тиресия?
– Нет.
– Боги превратили его в женщину за то, что он потревожил змей во время спаривания. Однако Небеса, как всегда, плохо информированные о том, что происходит на земле, не учли один забавный факт. Позже, снова превратившись в мужчину, Тиресий признался Юпитеру, что женский оргазм в девять раз сильнее мужского.
– В девять раз!
– Именно.
– Как нам повезло! – удивилась Эммануэль. – Бедные мужчины! Надо быть с ними помягче. В следующий раз постараюсь доставить им как можно больше удовольствия.
Мерве усмехнулась. Эммануэль изумилась:
– Вам не кажется, что королевы должны заботиться о счастье своих подданных?
Львенок пошла в контратаку:
– Вы стыдитесь того, что вами торговали?
– Да, конечно, – сказала Эммануэль. – Но это приятный стыд.
Она подумала минутку и добавила:
– В последние дни у меня постоянно спрашивают, нимфоманка ли я, проститутка ли я, черт знает что! А если вдуматься – чем я отличаюсь от проституток и нимфоманок?
– Лишь намерением.
Эммануэль кивнула, впервые согласившись с Мерве. Та протянула руку и расстегнула несколько пуговиц на платье Эммануэль.
– Я не пойду на встречу. Я отвезу вас к себе.
– Сколько вам лет? – спросила Эммануэль, словно от возраста что-то зависело.
– Я родилась в тот же день, что и вы, но годом позже.
– Невероятно! – восхитилась Эммануэль.
На несколько минут она замолчала, затем произнесла:
– Вы занимались любовью с таким же количеством мужчин, как и Ариана?
– Я не считала мужчин Арианы. А я каждый день меняю любовников.
– И ни одного не приберегаете на будущее? Вы говорили, что у вас есть постоянный любовник.
– Но я не занимаюсь с ним любовью. Я никогда не занимаюсь любовью дважды с одним мужчиной. Это наводит на меня тоску.
– А вы уверены, что ваш оргазм действительно в девять раз сильнее, чем у мужчин? – спросила Эммануэль, внезапно усомнившись в чудесном факте.
Мерве посмотрела на Эммануэль свысока:
– Вы считаете меня фригидной?
– Фригидной – нет, но мы действительно совсем не похожи. Вас по-настоящему не интересует ни один мужчина, и я боюсь, что ни одна женщина. Меня же, напротив, интересуют и возбуждают все, я всех люблю. С другой стороны, я могла бы довольствоваться одним любовником всю жизнь. Я меняю их не по необходимости.
– Я тоже делаю это не по необходимости, а ради игры!
– А я ради красоты! Я занимаюсь любовью, словно ваяю статую, и думаю – удастся ли мне одна-единственная, или я сумею изваять несколько? Я родилась не для того, чтобы искать успеха в любви, но для того, чтобы нести в мир красоту. Я занимаюсь любовью не для того, чтобы удовлетворить желание, но для того, чтобы раздвинуть границы дозволенного. Я занимаюсь любовью, потому что способна быть счастливой и дарить людям счастье, я не ставлю условий, потому что мне известна ценность свободы. Если бы я была поэтом, я выразила бы нежность в песнях и стихах. Если бы я была художником, я бы обогатила реальность воображаемыми цветами и формами. Если бы я была королевой, я назвала бы своим именем звезду. Но я – Эммануэль, и я оставлю след о себе на этой планете с помощью моего тела. Я хочу, чтобы мир хранил тепло моего тела спустя тысячелетия после моей смерти, и для этого я познаю бесконечное число других человеческих тел: я всех одарю своей любовью!
Она поймала на себе отстраненный взгляд Мерве.
– Может, вы занимаетесь любовью больше, чем я, Мара, – произнесла Эммануэль, не отдавая себе отчета в том, что использует другое имя львенка. – Но я не уверена, что вы владеете этим искусством в совершенстве, как я. Потому что я лучше всех в этом городе, а возможно, и в мире знаю, почему я занимаюсь любовью. Этим я отличаюсь от всех остальных.