2

Когда твой мир рушится до основания, кажется странным, как могут близкие тебе люди как ни в чем не бывало жить прежней жизнью. Почему катаклизмы твоей жизни вроде бы совершенно не задевают их? Примерно в 18:30 я срываюсь с завода домой, чтобы перевести дух и чего-нибудь перекусить. Когда я вхожу в дом, Джулия смотрит телевизор.

— Привет, — говорит она, — как моя прическа?

Она вертит головой. Ее густые каштановые волосы, прежде прямые, теперь завиты тугими колечками. И цвет уже не тот — местами волосы осветлены.

— Замечательно, — произношу я машинально.

— Парикмахерша сказала, что такая прическа создает впечатление, что глаза расположены шире, — говорит Джулия, хлопая длинными ресницами.

У нее большие голубые глаза, и, на мой взгляд, им совсем не нужно «располагаться шире». Но откуда мне знать?

— Прелестно, — отвечаю я.

— В твоем голосе особой радости не слышно.

— Прости, но у меня сегодня был трудный день.

— Бедняжка, — говорит она. — У меня есть отличная идея! Пойдем куда-нибудь поужинаем, и ты обо всем забудешь.

Я качаю головой:

— Не могу. Я сейчас наскоро перекушу и поеду обратно на завод.

Джулия встает. Я замечаю, что она в новом наряде.

— Очень весело! — говорит она. — А я с таким трудом пристроила детей.

— Джулия, у меня критическая ситуация. Один из самых дорогих станков сегодня утром сломался, а он нужен, чтобы изготовить детали для одного крайне срочного заказа. Я должен быть на месте.

— Хорошо. Прекрасно. Есть нечего — я думала, что мы пойдем ужинать в ресторан, — заявляет Джулия. — Ты же сам говорил вчера вечером.

Теперь я припоминаю. Она права. Это было одним из моих обещаний, когда мы мирились после скандала.

— Мне очень жаль. Послушай, ну, часок я, наверное, мог бы выкроить, — говорю я.

— Как ты себе представляешь за часок отдохнуть в городе? — спрашивает она. — Ладно, Эл, забудь об этом!

— Послушай, — говорю я жене. — Сегодня утром к нам приезжал Билл Пич. Он говорит, что собирается закрыть завод.

Ее лицо меняется. Она рада, что ли?

— Закрыть… в самом деле? — задумчиво спрашивает она.

— Да, дело очень плохо.

— Ты спросил его, где будешь работать потом?

Я не верю своим ушам, но выдавливаю из себя:

— Нет, я не говорил с ним об этом. Моя работа здесь — в этом городе, на этом заводе.

— Но если завод собираются закрыть, разве тебе не интересно, где нам придется жить потом? Лично мне интересно.

— Пока это только разговоры.

— А, — разочарованно тянет она.

Я смотрю на Джулию в упор:

— Ты, похоже, мечтаешь поскорее убраться из этого города.

— Этот город тебе родной, а мне чужой, Эл. У меня нет к нему таких сентиментальных чувств, как у тебя.

— Мы здесь прожили всего лишь полгода, — отвечаю я.

— Так мало? Всего лишь полгода? Эл, у меня здесь нет друзей. Мне даже поговорить не с кем, кроме тебя, а ты почти не бываешь дома. Твои родные — приятные люди, но, пообщавшись с твоей матерью хотя бы час, я схожу с ума. Так что для меня эти шесть месяцев стоят шести лет.

— Чего же ты от меня хочешь? Я сюда не просился. Меня компания послала. Это было чистой случайностью, — говорю я.

Джулия начинает плакать.

— Прекрасно! Езжай на свой завод! А я останусь одна, как, впрочем, каждый вечер.

— Ну, Джулия…

Я обнимаю ее. Так мы стоим несколько минут молча. Перестав плакать, Джулия высвобождается из моих объятий и отступает на шаг.

— Прости меня, — говорит она. — Если тебе нужно ехать, то уже давно пора.

— Может, завтра сходим куда-нибудь? — предлагаю я.

Она разводит руками:

— Хорошо… как получится.

Я направляюсь к выходу и у двери оборачиваюсь.

— С тобой все будет хорошо?

— Конечно. Я найду что-нибудь перекусить в холодильнике, — говорит она.

А я сам так и не поел.

— Ладно, — говорю я, — я тоже перехвачу что-нибудь по дороге на завод. Пока.

Сев в машину, я обнаруживаю, что есть уже не хочется.

С тех пор как мы переехали в Бирингтон, Джулия страдает. В каждом разговоре она жалуется на этот город, а я постоянно защищаю его.

Я родился и вырос в Бирингтоне и чувствую себя здесь как дома. Мне знакомы все улицы. Я знаю, что и где лучше покупать. Знаю самые лучшие бары и прочие места, где можно хорошо провести время. Я чувствую, что этот город в каком-то смысле мой. И это неудивительно, ведь он был мне домом восемнадцать лет.

Но я не питаю в отношении этого города слишком больших иллюзий. Бирингтон — город фабричный. Посторонний человек наверняка не найдет в этом городе ничего интересного. Жилой район, в котором мы поселились, ничем не отличается от любого другого американского пригорода: дома довольно новые; неподалеку торговые центры; сверкают огнями рестораны быстрого питания — все то же, что мы видели во всех других пригородах, где нам приходилось жить.

Но чем ближе к центру города, тем впечатление хуже. Старые кирпичные дома имеют вид потрепанный и обветшалый. Многие магазины зияют пустыми витринами или заколочены досками. Много железнодорожных путей, но мало поездов. На углу Главной и Линкольна располагается единственный в Бирингтоне и окрестностях «небоскреб» в четырнадцать этажей. Когда его начинали строить — это было около десяти лет назад, — идея казалась весьма перспективной. Служба пожарной охраны использовала это как повод приобрести новую пожарную машину с достаточно длинной лестницей. (С тех пор, я думаю, они тайно мечтают, чтобы в этом «пентхаусе» наконец-то возник пожар и они могли испытать свою новую лестницу.) Местные энтузиасты стали называть новое офисное здание символом жизненной силы Бирингтона, знаком возрождения этого старого индустриального города. Прошло пару лет, и хозяева здания вывесили на крыше огромный щит, на котором жирными красными буквами написано «Купите меня!» и ниже номер телефона. Этот знак виден с объездной трассы, и создается впечатление, что на продажу выставлен весь город. Впрочем, это недалеко от истины.

По пути на работу я каждый день проезжаю мимо другого завода. Он огорожен ржавой железной решеткой с колючей проволокой поверху. Перед воротами завода огромная пустая стоянка — пять акров бетона, сквозь трещины в котором пробиваются кустики бурой травы. Уже много лет здесь не паркуется ни одна машина. Краска на стенах потускнела и облупилась. На высокой стене еще можно различить названия компаний — там, где были когда-то буквы и логотип, краска немного темнее.

Владевшая заводом компания перебралась на юг. Где-то в Северной Каролине ее хозяева построили новый завод. Говорят, что они бежали отсюда из-за проблем с профсоюзом. Говорят также, что этот профсоюз лет через пять достанет их снова, но пока они получили пять лет относительного спокойствия в отношениях с рабочими и возможность платить меньшую зарплату. Пять лет в нынешних условиях планирования — это почти что вечность. А Бирингтону достался в наследство очередной скелет индустриального динозавра и две тысячи выброшенных на улицу людей.

Полгода назад у меня был случай побывать на этом заводе. В то время я подыскивал для своего предприятия дешевое место под склад. Не то чтобы это было моей работой, но я заехал туда за компанию с коллегой, который этим занимался. (Я тогда еще был мечтателем и думал, что когда-нибудь нам понадобится помещение для расширения производства. Теперь это кажется просто смешным.) Тогда меня больше всего поразила тишина. Каждый шаг отдавался эхом. Это было словно заколдованное место: никаких станков, машин — огромное пустое пространство.

Сейчас, проезжая мимо этого завода, я не могу удержаться от мысли, что через три месяца у нас будет то же самое. Мне становится тошно.

Мне больно все это видеть. С середины 70-х годов город неуклонно теряет работодателей — в среднем по одному за год. Они либо полностью разоряются, либо сворачивают производство и переезжают в другое место. Возможно, сейчас пришла наша очередь.

Когда я стал директором завода, бирингтонская «Геральд» написала обо мне статью. Я понимаю, что невелика важность, но на какое-то время я стал знаменитостью местного масштаба: мальчишка вернулся и вознесся на вершину. Как будто бы школьная мечта стала явью. Я с горечью думаю, что в следующий раз мое имя появится в газетах в связи с закрытием завода. Я начинаю чувствовать себя предателем по отношению ко всем жителям нашего города.

Вернувшись на завод, я вижу в дальнем конце зала переминающегося с ноги на ногу Донована. После всех сегодняшних треволнений он, наверное, потерял фунтов пять. Я иду к нему и наблюдаю, как каждые несколько секунд он переходит с места на место, с кем-то заговаривает, что-то проверяет. Я свищу ему, но он не слышит. Я прохожу два участка, прежде чем настигаю его возле NCX-10. Он, кажется, удивляется, завидев меня.

— Получается? — спрашиваю я.

— Пытаемся, — отвечает он.

— Но получится?

— Мы делаем все возможное.

— Боб, мы отправим заказ сегодня или нет? — прямо спрашиваю я.

— Может быть.

Я отворачиваюсь от него и подхожу к NCX-10. Здесь есть на что посмотреть. Это огромный, самый дорогой наш станок с ЧПУ. Он окрашен в яркий лиловый цвет (почему именно в лиловый, меня не спрашивайте). С одной стороны располагается контрольной панель с красными, зелеными и желтыми лампочками, сверкающими тумблерами, черной клавиатурой, магнитными лентами и дисплеем. Выглядит весьма сексуально. Но вся эта красота не главное. Главное происходит там, где в тисках зажата металлическая заготовка. Резец снимает тонкий слой стальной стружки. Бирюзовая струйка смазки равномерно омывает инструмент и заготовку и оползает вместе со стружкой. По крайней мере, эта проклятая штуковина снова работает.

Сегодня нам повезло. Поломка оказалась не столь значительной. Но ремонт завершился лишь в 16:30. К тому времени к работе приступила уже вторая смена.

На сборочном конвейере мы оставили всех работать сверхурочно, хотя сверхурочная работа противоречит нынешней политике нашего филиала. Я не знаю, по какой статье нам придется списывать расходы, но заказ должен быть отгружен сегодня. Мне уже четыре раза звонил наш директор филиала по маркетингу Джонни Джонс. Ему тоже все уши прожужжали и Пич, и его торговые агенты, и сам заказчик. Мы обязаны отправить заказ сегодня — это не обсуждается.

Поэтому, если опять что-то пойдет не так, мне надеяться не на что. По мере изготовления очередной детали ее поспешно доставляют к месту сборки узла, а потом каждый готовый узел подается на общий сборочный конвейер. Что тут говорить об эффективности работы? Люди туда-сюда переносят по одной детали. Если посчитать выход деталей на одного работника… Это безумие. Честно говорят, меня удивляет, где Боб берет столько людей.

Я оглядываюсь вокруг. На всем заводе сейчас едва ли найдешь человека, который работал бы не на заказ 41427. Всех, кого было можно, Донован мобилизовал на эту работу. Конечно, не так должны дела делаться.

Но главное, работа над заказом продвигается.

Я смотрю на часы. Начало двенадцатого. Мы в погрузочном цеху. Задние двери трейлера уже закрыты. Водитель поднимается в кабину. Он включает мотор, снимает машину с ручника и уезжает.

Я поворачиваюсь к Доновану. Он смотрит на меня.

— Поздравляю, — говорю я.

— Спасибо, но не спрашивайте меня, как нам это удалось, — отвечает он.

— Ладно, не буду. А что вы скажете на то, чтобы где- нибудь перекусить?

Впервые за день Донован улыбается. Вдали еще слышен рык грузовика.

Мы садимся в машину Донована, потому что она припаркована ближе, чем моя. Первые два заведения, в которые мы пытаемся сунуться, закрыты. Тогда я предлагаю следовать моим инструкциям. Мы переезжаем реку по мосту 16-й улицы и едем по Бессемеру до самой мельницы. Там я говорю Доновану свернуть вправо, и мы начинаем крутиться по боковым переулкам. Дома там построены стена к стене — ни двориков, ни травы, ни деревьев.

Улицы узкие, да еще заставлены машинами, поэтому маневрирование становится довольно трудным делом. Наконец мы останавливаемся возле гриль-бара Седника.

Донован скептически смотрит вокруг и говорит:

— Вы уверены, что нам именно сюда?

— Да, да. Здесь лучшие в городе гамбургеры, — говорю я.

Войдя внутрь, мы устраиваемся в кабинке в глубине зала. Максина узнает меня и с радостью устремляется к нам, чтобы принять заказ. Мы с минуту болтаем, потом я заказываю для себя и Донована гамбургеры, жареную картошку и пиво.

— Вам знаком этот бар? — спрашивает Донован, озираясь. ^

— Здесь я впервые в жизни напился. Кажется, это случилось на третьем табурете слева, но я могу ошибаться — прошло много времени.

— Вы так поздно начали пить или росли в этом городе? — спрашивает Донован.

— Я вырос в двух кварталах отсюда. Мой отец держал на углу бакалейный магазин. Сегодня им заправляет мой брат.

— Я не знал, что вы родом из Бирингтона, — говорит Донован.

— Со всеми переводами мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы вернуться сюда.

Приносят пиво.

— Эти два бокала за счет заведения, — говорит Максина.

Она кивает на Джо Седника, который стоит за стойкой бара. Мы с Донованом благодарно машем ему.

Донован поднимает свой бокал:

— За успешную отгрузку заказа 41427.

— За это надо выпить, — соглашаюсь я, и мы чокаемся.

Сделав несколько глотков, Донован заметно расслабляется. Но я продолжаю думать о прожитом дне.

— Вы знаете, эта отгрузка дорого нам обошлась, — говорю я. — Мы потеряли ценного станочника. Придется оплачивать ремонт NCX-10. Плюс плата за сверхсрочную работу.

— Плюс время, которое мы потеряли, пока станок стоял, — добавляет Донован. — Но вы должны признать, что, когда запахло жареным, мы зашевелились по-настоящему. Если бы так каждый день.

— Нет уж, спасибо, — усмехаюсь я. — Таких дней, как этот, нам не нужно.

— Я имею в виду не то, что нам нужно, чтобы Билл Пич каждый день приходил на завод. Но мы все-таки выполнили заказ, — говорит Донован.

— Я обеими руками за выполнение заказов, Боб, но не так, как мы делали это сегодня.

— Но мы же справились, не так ли?

— Справились. Но так работать, как сегодня, мы не можем себе позволить, — говорю я.

— Я просто посмотрел, что должно быть сделано, мобилизовал на эту работу всех, кого смог найти, и послал к черту все правила.

— Боб, знаете, какой была бы эффективность нашей работы, если бы мы каждый день работали так, как сегодня? — спрашиваю я. — Мы не можем каждый раз направлять все силы завода на выполнение одного-единственного заказа. Теряется экономия от масштаба производства. Растет себестоимость продукции — она будет еще выше, чем сейчас. Мы не можем управлять заводом, ориентируясь лишь на потребности текущего момента.

Донован задумывается. Наконец он говорит:

— Возможно, работая в свое время диспетчером, я привык смотреть на вещи в искаженном свете.

— Послушайте, сегодня вы поработали отлично. Я действительно так считаю. Но политика компании вырабатывается с определенной целью. Вы должны это понимать. И позвольте мне сказать вам, что Билл Пич не ограничится этой заварухой с сегодняшним заказом. В конце месяца он придет снова, и многие головы полетят, если мы не сумеем повысить эффективность завода.

Донован медленно кивает, а затем спрашивает:

— А что мы будем делать в следующий раз, когда подобное случится?

Я улыбаюсь.

— Возможно, то же самое, — говорю я ему. Затем я поворачиваюсь к Максине. — Будьте добры, еще две кружки пива. Впрочем, нет. Чтобы вам лишний раз не ходить, несите сразу большой кувшин.

Так мы преодолели сегодняшний кризис. Мы победили. Еле-еле. И сейчас, когда Донован ушел, а действие алкоголя прошло, я уже не вижу, что мы, собственно, праздновали. Ну, удалось нам выполнить один очень срочный заказ. Ура!

Настоящая проблема в том, что завод, которым я управляю, оказался в черном списке. Пич определил срок его дальнейшей жизни в три месяца, после чего кислород будет перекрыт.

Это означает, что у меня есть два, максимум три месяца, чтобы заставить Пича передумать. В противном случае по истечении этого срока он отправится на совет директоров и представит неутешительные цифры. Все собравшиеся будут смотреть в рот Грэнби. Грэнби задаст пару вопросов, еще раз посмотрит на цифры и кивнет головой. И все. Как только совет директоров примет решение, его уже не изменить.

Они дадут нам время рассчитаться с долгами, после чего 600 работников завода пополнят ряды безработных, соединившись со своими бывшими коллегами и друзьями, другими 600 работниками, которых мы уже уволили или отправили в отпуск за свой счет.

Таким образом, филиал «ЮниВер» уйдет с рынка, где он не может больше конкурировать. А это значит, что люди не будут покупать наши прекрасные продукты, которые мы не можем изготавливать достаточно дешево, или достаточно быстро, или достаточно качественно, или что там еще, чтобы одолеть японцев. И не только японцев, но и всех остальных, кто работает в нашем сегменте рынка, если на то пошло. Именно такая «гибкость» делает нас одним из основных подразделений «семейства» предприятий «ЮниКо», и именно благодаря ей мы можем стать очередным подразделением какой-то другой корпорации, когда большие шишки в управлении компании решатся на слияние с кем-нибудь из таких же неудачников. Такова, мне кажется, суть нынешней стратегии нашей компании.

При чем здесь интересы мелких букашек, вроде нас?

Каждые полгода очередная группа «специалистов» корпорации разрабатывает очередную программу, которая подается как новейшая панацея от всех наших бед. Некоторые из предлагаемых идей кажутся вроде бы и неплохими, но в конечном итоге никакой пользы они не приносят. Мы кое-как сводим концы с концами, но лучше не становится. Большей частью положение ухудшается.

Ладно. Хватит скулить, Рого. Постарайся успокоиться. Мысли рационально. Никого вокруг нет. Уже поздно. Наконец-то я один в своем кабинете, на троне своей империи, какой бы тщедушной она ни была. Никто не мешает. Телефон молчит. Давай попробуем трезво проанализировать ситуацию. Что нам мешает устойчиво поставлять на рынок качественный продукт вовремя и по конкурентоспособным ценам?

Что-то не так. Не знаю что, но что-то важное. Чего-то не хватает.

Завод, которым я руковожу, может и должен быть хорошим предприятием. Да что говорить, это и есть хороший завод. У нас передовые технологии. У нас есть самые лучшие станки, какие только можно купить за деньги. У нас есть роботы. У нас есть компьютерная система, которая способна делать что угодно, разве что кофе не варит.

И люди у нас хорошие. Разумеется, есть у нас и слабые места, но в основном работники у нас хорошие, хотя использовать их труд можно с гораздо большей эффективностью. И с профсоюзом больших проблем нет. Стычки, конечно, случаются, но профсоюзы есть и у наших конкурентов. Кроме того, профсоюз в последнее время пошел на значительные уступки — не на такие, как нам бы хотелось, но, во всяком случае, мы заключили с ними договор.

Машины есть. Люди есть. Материалы есть все, какие нужно. Рынок тоже есть, ведь конкуренты наши тоже что-то продают. В чем же дело?

Чертова конкуренция — вот что нас убивает. С тех пор как японцы пришли на наши рынки, конкуренция стала просто чудовищной. Три года назад они превосходили нас в качестве и дизайне. Нам удалось в этих позициях сравняться с ними. Теперь они бьют нас в цене и скорости поставок. Хотелось бы мне знать их секрет.

Что я могу сделать, чтобы стать более конкурентоспособным?

Я сократил издержки. Ни один из менеджеров в нашем филиале не снизил издержки до такой степени, как я. Сокращать больше нечего.

И производительность труда на нашем заводе, что бы ни говорил Пич, совсем неплохая. На многих заводах нашей компании она значительно ниже — я точно знаю. А тем, у кого она лучше, не приходится иметь дело с такой сильной конкуренцией, как мне. Может, я и мог бы повысить эффективность еще немного, но… не знаю. Это все равно что хлестать лошадь, которая и так бежит изо всех сил.

Надо что-то делать с несвоевременным выполнением заказов. На нашем заводе ничто не отгружается без проталкивания. У нас огромное количество недоделанной продукции. Материалы отпускаются по графику, но до конца производственной цепочки ничто не доходит вовремя, как запланировано.

И в этом нет ничего необычного. Почти на каждом заводе, который я знаю, есть диспетчеры-«толкачи». И если побывать на любом американском заводе нашего масштаба, можно обнаружить примерно такое же количество незавершенной продукции. Не знаю, в чем дело. С одной стороны, наш завод ничем не хуже большинства других, которые я видел, — на самом деле он лучше многих. С другой стороны, мы терпим убытки.

Если бы у нас была возможность рассчитаться со старыми заказами, не принимаясь за новые! Иногда мне кажется, что у нас поселилась нечистая сила. Каждый раз, когда дела начинают идти на поправку, эта нечисть проникает на завод — в пересменку, когда ее никто не видит, — и портит все, что стало налаживаться. Точно, все дело в нечистой силе!

Может, я чего-то не понимаю? Но, черт возьми, я дипломированный инженер и менеджер. Пич никогда не поставил бы меня на эту должность, если бы не был уверен в моем профессионализме. Так что дело не может быть во мне. Или может?

Боже, сколько лет прошло с тех пор, как я начал свою карьеру самоуверенным мальчишкой, который все знал, — четырнадцать, пятнадцать? Сколько долгих дней минуло с той поры?

Я привык думать, что если постараюсь, то смогу добиться чего угодно. Я тружусь с того дня, как мне стукнуло двенадцать. Школьником я после уроков работал в магазине своего отца. Став постарше, в летние каникулы я работал на мельницах. Мне всегда говорили, что терпение и труд все перетрут. Правда ли это? Посмотрите на моего брата — он по праву старшего пошел проторенным путем. Ему не приходилось особо стараться, и сейчас он владеет бакалейным магазином в худшем районе города. А теперь посмотрите на меня. Я старался изо всех сил. Я потел в университете. Я получил работу в большой компании. Я стал чужим своей жене и детям. На меня валилось все дерьмо, которое могла дать мне «ЮниКо», и я просил: «Мне мало, дайте еще!» Боже, как я преуспел! Мне тридцать восемь лет, и я никчемный директор жалкого завода! Чудесно, не правда ли? Я весел и счастлив.

Пора убираться отсюда. На один день веселья хватит.