ГЛАВА 37. За кем стоял Христос
Эдик вовсе не был оторван от прежней деятельности стенами тюрьмы, и потому более-менее точно представлял ситуацию в культурных делах. Не в тех газетных делах, где встречаются какие-то непонятные придурки, совершаются бесцельные визиты и объявляются глупые культурные акции, а настоящих, где бабки делают. Он знал, что у Эрмитажа ничего не получается. Зарубежные партнеры звонили и сюда, и Людочке. Кроме сочувствия и сожаления об ошибке российского правосудия они и по делу звонили. Они верили Эдику, потому что Эдик верил им. И они не верили эрмитажникам, потому что те слишком явно верили не людям, а деньгам. Недоразвитые ребята. И эти типы претендуют на очаг российской культуры, который светит ярче московского? Что тут говорить тогда вообще о российской культуре…Такие мысли пробегали в голове Эдика перед звонком в Питер. Деньгам верить куда проще и легче – вот они, тупые и честные. Это все, что можно сказать. Людям верить гораздо тяжелее. Это требует огромных сил, и готовности терять, в пределе – все потерять. Это тяжело, но если ты атлет, привыкший таскать тяжесть, ты уже не можешь без нее обходиться. Верить людям – это неизбежно терять. Питерцы хотели только хапать.
Христос явно не благословлял этих недоносков. Их предки наверняка были тупыми рабами у монголов и своих бояр. Они цеплялись за свои кладовые, как будто сами их нарисовали, как будто над ними по-прежнему стоит господин, который приказал охранять свои сокровища. Они не чувствовали себя хозяевами своей страны и своих сокровищ. Типичные представители российской культуры. Словом, эти жадины не желали поделиться, в чем всякий раз убеждались зарубежные партнеры Эдика, когда пытались провернуть бабки помимо Российского музея, напрямую с эрмитажниками. Самые такие доверчивые партнеры, готовые поверить даже эрмитажникам.
Так что у питерцев ничего не получалось. Нельзя сказать, чтобы это походило на бойкот. Их вроде и не избегали. И по телефону им отвечали иногда. И факсы ихние иногда не терялись. Да и секретарши директорские только через раз спрашивали, где находится Петербург и кто такой Эрмитаж. Но деньги сделать у питерцев как-то не получалось. Нет, и выставки проходили, и туристы приезжали, так что питерцам по-прежнему хватало на бензин для ихних Жигулей, но вот Линкольн купить или там Роллс-ройс, на которых ездит вся мировая культурная элита, никак не получалось. Это Эдика на Роллс-ройсе в аэропортах встречают, питерцев никто не встречал, такси для кого существует? На фиг кому не нужны замшелые питерцы, которые, наверное, и мать родную не продадут, какие деньги не предлагай, в не то что кусочек Родины в виде картины. Недоразвитые, отстали от времени, жертвы застоя. Да и многие зарубежники догадывались о причине злосчастий, упавших на Российский музей, спецы в конкурентной борьбе, которая между Питером и Москвой аж до бойкота едва не дошла. Как иметь дело с такими людьми, которые прибегают к таким нецивилизованным грязным методам, как правосудие?!
Так что Эдик вовсе не собирался валяться у питерцев в ногах. Борьба продолжается. Пусть его зажали в угол. Но он россиянин, чьих предков благословил сам Христос. Он сметет все преграды и вырвется. Питерцев явно благословил только плевок пьяной акушерки в грязном роддоме.
– Эдуард Максимович! – обрадованный голос Макарова звучал с нотками беспокойства, как у нашкодившего школьника. Эдик никогда раньше не звонил по этому телефону, номер которого Макаров напоминал почти при каждом своем звонке. – Рад, что вы, наконец, позвонили. Что-то случилось?
– Вы мне, помнится, помощь предлагали, Александр Ильич, – доброжелательно сказал Эдик. – В решении моей проблемы. Это что, вежливость? Или вы действительно сможете ее решить? Вот что я хотел узнать.
– Бог с вами, при чем тут вежливость. Если я предложил помощь, то это реально. Я привык отвечать за базар. Так вы согласны?
– На помощь – да. Прокурор меня достал. Думал, таких волков больше нет. Где вы откопали такое ископаемое? Или специально на меня прикормили?
– Я вас не понимаю, Эдуард Максимович, – голос чуть растерялся.
– Да бросьте. Я что – тупой? Вы можете оттащить этого быка или нет? Если сможете – то за какую цену?
– Ну, цена прежняя. Мы не пользуемся случаем, чтобы ее взвинтить, имейте в виду. Откройте шлагбаум перед нашими копиями на Сотбис и Кристи, вообще в Европу…ну, вы понимаете. Кстати, мы выставку хотели бы протолкнуть, уже приготовили…вроде вашей знаменитой, в Дъеппе. Копии и оригиналы. Да и вообще… – Макаров замялся, – давайте примемся, наконец, сотрудничать…ну, вы понимаете.
– И это – прежняя цена?
– Конечно, если не мелочиться. Мы же согласны отстегивать вам за…за…все хорошее. Дело только в проценте. Сколько вы хотите? Договоримся, уверен. Сейчас, думаю, надо решить вопрос в принципе.
– Звучит вроде разумно. Но вы понимаете, что авторитет российского музея ваша музея если не повалит, то наверняка изрядно расшатает? Чтобы восстановить доверие и компенсировать потери вы просто обязаны отстегивать сне двадцать процентов вообще со всей прибыли. Как минимум. Если всерьез хотите сотрудничать.
Макаров надолго замолчал – хороший признак. Трубку же не бросил. Значит, Эдик верно чувствует положение вещей. Он же верит людям. Наконец, Макаров вздохнул:
– Нет, не пойдет. Меня просто… – Он замолчал уже ненадолго. Еще раз вздохнул. – Даже за пятнадцать процентов, если я соглашусь, меня…наверняка в больницу на неделю закатают. С тяжкими телесными…а уж за двадцать…Давайте откровенно – мы предварительно обсуждали вопрос…в узком кругу. Не буду темнить, раз вы так настроены, потолок – это десять процентов. Но со всех прибылей, хоть бухгалтера вашего присылайте. Но от вас тоже – полное сотрудничество и прикрытие.
– Ишь, чего захотели! – возмутился Эдик. – Да вы наглец, батенька. Двадцать – это я из великодушия сказал. На свободу, знаете, хочется. Я даже не видел ваших копий. Может они и впрямь выглядят, как копии? Вы понимаете, как я рискую? Я могу вообще потерять свои доходы, если свяжусь с вами. Бренд, торговая марка Российского музея стоит больше всех ваших доходов. Пожалуй, мне придется подумать о том, чтобы избавится от прокурора своими средствами. Дешевле встанет.
– Копии, конечно…того… – пробормотал Макаров, – ну, явные копии…У нас же нет мастеров вашего класса и ваших технологий. Пузырев ни в какую не шел на сотрудничество. Если вы…согласны поделиться технологиями…ну…поднатаскать наших мастеров мы повысим качество…
– Присылайте в мой центр хоть бригаду – научим и поделимся. Иван Иваныч вел другую политику. Я же стою за объединение культуры. Под началом Российского музея. Ваши доходы настолько возрастут, что двадцать процентов покажутся вам смешными…
– Тогда мы согласны, – торопливо вставил Макаров. – Само собой.
Эдик его понимал. Предложение поделиться технологиями ошарашило Макарова. Он сломался как от нокаута, как сломались монголы, которые тащились следом за упрямыми россами.
– Тогда двадцать процентов ваши.
– И запасники Эрмитажа за двадцать? – насмешливо спросил Эдик.
– Нет, что вы! Пополам, а? Выбирайте. Что сочтете нужным.
– Это в будущем, – отрезал Эдик. – Когда научитесь рисовать, будем делить доходы от реставрации хоть и поровну. А пока только двадцать процентов. Вам. И я выбираю, что надо.
– Хорошо, согласен, – сказал Макаров, изобразив некоторое раздумье. Впрочем оно было таким коротким, что Эдик решил нажать еще.
– Я рад. что мы оба нашли, наконец, общий язык… – сухо сказал он, – в вопросе прогресса российской культуры…которая у вас, увы, не на высоте оказалась. Ну ладно, со мной «косяк» вы упороли не такой большой, мы договорились. А вот с Пузыревым? Вы бы ей хоть пенсию назначили. Это ваш, ваш «косяк».
Очень, очень долгое молчание Макарова сказало Эдику все. Да, как слабо он еще верит людям, оказывается. Хуторковский был прав. Макаров наконец откашлялся и неуверенно сказал:
– ну…мы вообще-то…говорили…как бы…в общем, мы хотели собрать…э-э…какую-то сумму. Помочь вдове. Такое горе. Вдове нашего коллеги, так сказать.
– Хорошо, пусть будет сумма. За «косяки» надо платить. Хоть полтинник отстегните.
– Полтинник – это пятьдесят тысяч?! – Макаров поперхнулся.
– О, Господи, с кем я связался… – пробормотал Эдик. – Нет, это не пятьдесят тысяч.
– Неужели…пять лимонов?! – простонал Макаров. – Но это…чересчур много…Вдова не лопнет?
– Не лопнет. И не подавится. И ладно, пусть будет пять лимонов. Долларов, надеюсь. Косяк, кстати тоже…не маленький. Неудивительно, что Европа не желает иметь с вами дело.
– Если вы настаиваете, мы…э-э…поможем вдове. Но не сразу же. Откуда у нас такие деньги. Попозже, обещаю. Но вы…вы поймите и нас, Эдуард Максимович. Мы же тоже хотим, чтобы по культурному, и мы пытались договориться…но извините…так наезжать намертво, как Пузырев…а что бы вы сделали на нашем месте?
– Я не тот человек, который мог бы оказаться на вашем месте. Я бы все равно попытался договориться. Но…я вас могу понять. Я больше вашего имел дело с Иван Иванычем. Тут он был не прав. Вы все-таки Эрмитаж.
– Вот именно! – обрадовался эрмитажник. – Если б даже бумеранги проехали мимо…ну, вы ж понимаете? Мы просто защищались.
– Только это вас и может извинить…отчасти, – сурово сказал Эдик. – Но почему должна страдать безвинная вдова?
– Она не пострадает, Эдуард Максимович. Вы правы, лучше по культурному. Да, надо, надо нам работать…э-э, над культурой…даже в мелочах.
– Вот именно…мелочей тем более не бывает. Или вы думаете, что пытки, которые применяет ваш волчара, тоже мелочи?
– Не может быть! – поразился Макаров. – Пытки? Троекуров?!
– Представьте себе, – обиженно сказал Эдик. – Такого даже от вас я не ожидал.
– Не может быть… – разволновался Макаров, – не могу поверить. Он же придурок, он пальцем никого не трогает, все только по закону…неужели он вас бил?!
– Нет, – вынужден был признать Эдик. – Но…тем не менее. Пытки бывают разные. И этот ваш косяк простить трудней всего…даже не знаю…
– Это не мы… – заныл Макаров, – гадом буду…он с ума сошел.
– Все равно, это ваш косяк, – отрезал Эдик. – Вы мне в душу плюнули. Я тут стараюсь, блин, для российской культуры, а вы…
– Ну, что вы еще хотите? – уныло спросил Макаров.
– Не перебивайте. Так вот, я тут стараюсь, стараюсь, а меня, как последнего бомжа…разве не обидно?
Макаров молчал, и Эдик успокоился.
– Короче, я хочу восстановить самоуважение, понятно? В общем, организуйте мне орден. И чтоб не какой-то там второсортный…
– Орден? – обрадовался Макаров. – Да какой разговор! Что ж вы сразу не сказали? Вам какой?
– Чтоб сверкал. Брюликов побольше…
– Андрея Первозванного – пойдет? Дорого, но я лично сделаю. Организую, во что бы то ни стало.
– Ну, этот пойдет, – решил Эдик. Название явно знакомое, значит орден достаточно ценный. – А вы сумеете?
– Ну, еще бы… – самодовольно сказал Макаров, – президент России, как вы знаете, из Питера. К нашему мнению прислушивается… Буду счастлив возместить, так сказать, ваши моральные потери. Пытки…кто бы мог подумать? Примите наши извинения за этого…ну, что с прокурора взять? Мы его оттащим от вас, уже на днях, отвечаю. Это все?
– Надеюсь. – Эдик хмыкнул. – Сначала посмотрю, как вы сумеете вырвать меня из его пасти.
– Не беспокойтесь, ха-ха…сам выплюнет… – заверил Макаров. – Вы не знаете, как я рад, что мы договорились, наконец.
– Я тоже, – вежливо сказал Эдик. Он сомневался, что прокурор так легко выпустит его, но Макаров оказался прав. Буквально через два дня дело у следователя Прокуратуры забрали в ФСБ и тут же закрыли за отсутствием состава преступления, однако эти два страшных дня дались Эдику очень дорого. Прокурор где-то раздобыл японский цифровой квадрофон и очень качественные, под стать «вертушке», записи садиста. Увидев в комнате для допроса расставленные по углам звуковые колонки, Эдик вдруг пал духом. Он уже настроился на свободу – но кошмар застенка грозил только усилиться. Ему не пришло в голову, что судебная машина неповоротлива, и отданная команда не сразу дойдет до исполнителя. Конвоир как обычно приковал его к железному табурету и ушел.
– Ну так как? – жизнерадостно спросил прокурор, чисто выбритый и наодеколоненный. – Будем признаваться или будем запираться, гражданин Поспелов?
Прокурорские пальцы, чуть помедлив, выпустили авторучку и переместились к кнопке включения на японской сверкающей звуковой машине, и Эдик впервые пожалел о том, что отказался от присутствия на допросах своего адвоката. Чума бы мигом просек, как действует на Эдика музыкальный фон допроса, и нашел бы способы заставить прокурора прекратить посторонние шумы. Музобоязнь – язва, а их нормальные люди скрывают. Эдик нормальный. И потому даже от адвоката стремился скрыть свое сумасшествие, точнее – аллергию на Распроповича.
Палец прокурора уперся в кнопку, и Эдик не выдержал:
– Будем признаваться, хорошо.
– Наконец-то. – Троекуров некоторое время удивленно и подозрительно вглядывался в лицо пленника, поигрывая пальцем на кнопке, и Эдик торопливо сказал:
– Я признаю, что продал весь Российский музей, часть Третьяковки и Эрмитажа, правда, пока маленькую часть…к сожалению…
– Погодите, я запишу, – прокурор взял ручку, придвинул бумагу. – Подробнее, с именами, датами… Нет, лучше, если вы сами запишите свои показания. И почему – к сожалению?
– Тогда бы меня вообще не посадили, – сказал Эдик. – Я хапнул слишком мало. Но я исправлюсь.
Прокурор озадаченно сдвинул брови.
– Так вы будете писать?
– Нет. И подписывать ничего не буду. Меня все равно выпустят, – выпалил Эдик, обозлясь на самого себя. – Я бы давно был на свободе, если б не вы. Разве вам мало предлагал Чума?
– Значит, послушаем музыку, – прокурор усмехнулся. – Должен же хоть кто-то в Прокуратуре быть неподкупным.
Музыка, хлынувшая из шести динамиков сбила с табурета Эдика не хуже взвода омоновцев, под невидимыми ударами которых его бы трясло и корчило точно так же, как от убойной этой музыки. Подлый прокурор закрыл глаза и наслаждался, или вид такой слепил, но Эдик все равно этого не видел, его рвало желчью и корчило. Когда на губах запузырилась пена, а хрипы вклинивались в смычковые трели слишком явственно, прокурор выключил виолончель и сухо спросил:
– Будем говорить? Или послушаем музыку?
– Я – росток новой жизни… – прохрипел полубеспамятный Эдик, – за мной стоит Христос…
– Значит, музыка, – прокурор снова нажал кнопку. Он явно не понимал, что имел в виду Эдик. И в конце допроса, уже в спину Эдика, которого уволакивали под руки два конвоира, посоветовал не косить под сумасшедшего, изображая из себя Иисуса Христа. Поэтому Эдик на последнем пыточном допросе попытался в отчаянии объяснить, глядя остановившимися глазами на палец прокурора, ласкающий музыкальную кнопку.
– Я вовсе не пытаюсь косить. Зачем? Скоро меня освободят. Мы оба знаем, что весь Российский музей – подделка, но выводы из этого делаем совершенно противоположные. Я – это новая российская культура. Новая реальность, такая же, как китайский ширпотреб. Я – истина, как Христос, от которой не убежать и с которой бесполезно бороться. Я уже есть. Я – реальность, поймите. Со мной бесполезно бороться, я уже победил. Так станьте такой же новой российской реальностью, возьмите взятку и дуйте на Гавайи. Иначе вы просто обломок ископаемый.
– Если вы – Христос, то я – Понтий Пилат, – сказал Троекуров. – А Понтий Пилат не брал взяток. Вы помните, чем кончил Христос? Вам это нравится? – И прокурор нажал музыкальную кнопку. В последний раз, потому что на следующий день притащенный на допрос Эдик увидел, что аппаратуры уже нет, а стол перед прокурором пустой. Троекуров сидел с каменной рожей, безуспешно стараясь скрыть следы рассеянности.
– Это наша последняя встреча, – сухо сказал Троекуров.
– Музыки не будет? – обрадовался Эдик. Его руки начинали трястись от одного вида Троекурова.
– Не будет. Ваше уголовное дело у меня забрали. Как показывает мой опыт, чтобы благополучно закрыть.
– Не может быть?! – поразился Эдик. – Я же разворовал весь Российский музей, начал потрошить Третьяковку и Эрмитаж…
– Хватит паясничать. Мы оба знаем, что вы – прохиндей, ворюга, аферист, причем настолько крупный, что… – Прокурор замолк, подыскивая слова, и Эдик продолжил:
– …что правоохранительная система России не выдержала моего веса. – Его охватила гордость за себя и за Россию, и прокурор с тоской сказал:
– Сажали и побольше, но давно это было. Раньше наши сети чинили, чтоб ни одна крупная рыбина не ушла…сгнили сети, даже мелочь, вроде организованных бандюг, и те уходят. Пескарей ловим, куда уж удержать такую акулу, как вы. Вы правы, Поспелов. Я взяток не беру, меня и держат за это в прокуратуре. Если кого-то надо посадить, дело поручают мне. И я сажаю – или у меня забирают дело. Ладно. Я привык. Такова сегодняшняя жизнь. Таковы новые правила. Вы не купили меня, вы купили мое начальство. Такое случалось и раньше, и я молчал. Но теперь хватит. Ваше дело я так не оставлю. Вы меня достали. За державу, понимаете, обидно. Эрмитаж вам не продать, Эдуард Максимович. Все материалы уголовного дела у меня, и скоро все газеты…есть же у нас, черт возьми, независимые газеты! – если не наши, то хотя бы зарубежные…пусть через скандал, но я добьюсь нового возбуждения уголовного дела, и уж тогда я тебя раздавлю, Поспелов. Рано радуешься. – Глаза Троекурова горели неземным огнем. – Кто-то должен прекратить растащиловку России.
– Мне по душе ваш патриотизм, – сказал Эдик. – Я того же добиваюсь, только меня другие богатства заботят. Например, эти паршивые картинки, за которые вы меня мучили, рисуют люди, и все эти люди сдергивают за границу и почему-то рисуют там. А уже нарисованные картинки, их тоже люди покупают, но почему-то в Россию эти картинки не везут, а совсем наоборот. Вот какие богатства меня заботят. Поверьте, я тоже патриот. Чтобы возродить Россию, я должен продать Эрмитаж – такова горькая как лекарство истина. Я и продаю. Я ж не виноват, что кремлевские идиоты все делают через сами знаете что. Они выродились за семьдесят лет советской безвыборности и не способны, кроме тупого обезьянничанья, ни на что. Но мы с вами в этом не виноваты. Я действую наилучшим способом, поверьте. Мы союзники. Так зачем топить союзника? Кстати, Понтий Пилат вовсе не считал Христа преступником. Он же предлагал народу возможность помиловать Христа. Возможно, ему за это давали взятку, и он взял, потому что был честным и понимал, что путь лежит через Христа. Так зачем вам злиться? Оставайтесь Понтием Пилатом и порадуйтесь за меня – народ меня простил и освобождает. Умойте руки.
– Приберегите бредни для присяжных – они вам еще понадобятся, – устало сказал Троекуров. – Сейчас я не Пилатом себя ощущаю, а как раз Христом. Это я – путь. Я стою на страже закона. А он говорит, что вы – вор. Видите, как все просто. Вас не народ помиловал, а шкуры продажные в мундирах. Просматривайте газеты. Я такую рекламу организую вам и вашему музею, что вы лет двадцать расплачиваться будете, на лесоповале.
Возвращенный в камеру Эдик долго не мог себя заставить позвонить в Питер. Угроза прокурора показалась серьезной. Парень отчего-то сильно обиделся. Такая антиреклама не нужна ни Эдду, ни питерцам. Да и покупателям, в первую очередь. Прокурор – это проблема питерцев. Надо звонить.
– Что? Он сбрендил, да?! – изумился собеседник. – Он же тихий был. Что случилось?
– Он и впрямь сбрендил, – сердито сказал Эдик. – Я, говорит, слуга закона. Закон превыше всего. Так и сказал. Он сделает нам шумиху. Это точно. Нам это нужно?
– Он кем себя возомнил, козявка судейская! – взревел собеседник. – Богом, что ли?!
У Эдика почему-то по коже пробежали мурашки от мелькнувшего в голове смутного образа. А через сутки этот мелькнувший образ воплотился кровавыми брызгами на мостовой, куда упал прокурор Троекуров, пробитый тремя пулями в сердце, одна в голову – от мотоциклиста в темном шлеме. Только узнав об этом, Эдик на какую-то минуту поверил, что Троекуров и впрямь скорее Христос, нежели он. Действительно, может…это он, Троекуров, и есть Путь, и Истина, и Спасение страны? Целых пять минут Эдик думал так, мучимый раскаянием. Что он мог поделать? Да, такой исход он предполагал, но…это лишь самозащита. Потом, в светлом и богатом будущем, Россия обязательно пойдет по пути, который обозначил своей кровью несчастный прокурор. Тогда законы будут исполняться, а слуги закона будут неподкупны. Но сейчас…неужели смерть Троекурова, как и смерть Христа, увеличит только число его единомышленников? Эдик вспомнил тупые жирные рожи чиновников, их жадные поросячьи глазки, падкие на «зелень«…это смешно. Нет, вовсе не прокурор – путь для России, а он, Эдик. Это истина. Он и ему подобные, да и все чиновники, все они дружно растаскивают и подтачивают, как термиты, все здание государства, оставляя от него легкий и воздушный, красивенький фасад. Эдик гордился собой. Он занят нужным и полезным делом. Он просто убирает отжившее старье. Он не виноват, что просто обнажает истину.
Прокурор тоже, Христа изображать вздумал. За Христом стояла вера, а вовсе не обида или месть. Вот осел. Трагедия вечно повторяется в виде пародии. Ну, шлепнули осла – и фиг с ним. Питерцы наверняка подкинут что-нибудь его вдове. Культура растет на глазах, и разве это не причина для гордости?
