ГЛАВА 17. Тяжелая рука Интерпола

Мысль о том, что он олигарх, вновь пришла в голову Эдика, когда он возвращался в Москву с аукциона Сотбис, где Российский музей на этот раз выставил на продажу две копии Леонардо да Винчи, пять картин Микеланджело и трех Айвазовских. Более того, Эдик чувствовал себя олигархом, хотя бы потому, что в самолете летел всего вдвоем с американцем Уэстлейком, который и нанял этот роскошный частный самолет для чартерного рейса до Москвы и обратно, чтобы прилететь в Москву на несколько часов раньше, чем ТУ-134, на котором заказан билет Эдику. Эта небольшая хитрость явилась своего рода потерей терпения – Эдику надоела феноменальная жадность Пузырева, грех – решил он – не срубить несколько миллионов, раз случай представился. На аукцион Сотбис не успели попасть три картины – две Джотто и одна Леонардо да Винчи. Эти полотна отреставрированы уже неделю, а их копии, должным образом состаренные, повисли на стенах российского музея. Эдик попросту не успел сочинить им подходящие легенды – чьи, да откуда. Не успел, занят был. Кто из учеников Джотто мог бы написать эти копии? Когда? Да некогда! И Эдик в последний момент отложил картины, хотя вся сопроводительная документация для вывоза за границу была на руках. Американец, едва услышав о «заначке», обещал отвалить десять миллионов долларов хоть сейчас, не глядя, и такая доверчивость убила сомнения. Если веришь людям, то не можешь обманывать их надежд. Хватит Пузырю трех миллионов за эти картины.

Толстый и трусливый директор опять выслал вместо себя Эдика, отговорившись визитом в Москву директора Лувра. В принципе, зачем-то он приехал в Москву, и к кому-то, но Эдик и Пузырев не знали – к кому и зачем на самом деле приехал директор Лувра. Француз Дюбуа две недели мотался посредником между Парижем и Москвой. Пузырев и Эдик требовали прислать настоящий саркофаг. Директор трусил и предлагал компенсации разного рода. Наконец, перед самым отлетом Эдика в Лондон вроде договорились об экспонировании в Российском музее самой Джоконды самого Леонардо, однако директору Лувра, видимо, хотелось убедиться своими глазами в высоком качестве новой российской культуры. Он хотел быть уверен, что вернувшаяся в Париж Джоконда будет не хуже уехавшей. Эдик договорился бы с ним гораздо быстрее, он специалист, но Пузырев решил по-своему.

Аукцион Сотбис такого же ранга, как и аукцион Кристи, на котором произошел дебют Российского музея, покупатели там одни и те же, поэтому за «копии» могла бы разгореться настоящая война, если бы директора Сотбис не решили в последний момент снять копии с торгов. Эдика они уговаривали согласиться на это довольно недолго. Уж слишком велик был интерес потенциальных покупателей к этим картинам. Если на торгах эти копии уйдут по ценам гораздо выше цен оригиналов, то…кому нужны скандалы? Только не Сотбис, и только не Российскому музею. Аукцион все-таки состоялся, но – негласный, аукцион телефонных звонков и знакомых, в результате которого все набили карманы – и владельцы Сотбис, и Пузырев, и российская культура в лице ее министерства…, все, кроме Эдика. Он просто восстанавливал справедливость, продав последние три картины Уэстлейку.

В московском аэропорту взяли такси – и погнали. Сначала в банк, где американец получил десять миллионов – три наличными и семь – на пластиковой карточке. Потом – домой к Эдику за картинами. Эдик забыл предупредить американца, что квартира битком набита мальчишками и животными, причем все в отца – наглые и упорные, и потому гостей чуть не сбила с ног радостная ватага. Пес укусил Уэстлейка за ногу, которой тот зацепился за кота, и бедняга ничем не мог помочь Эдику, который минут десять отбивался от сыновей, их новостей, их планов и заморочек. С трудом отбившись от надоед, Эдик достал картины и даже не смог показать их американцу – поспешили вниз, к машине, но мальчишки и животные пустились в погоню. Кот, впрочем, отстал, но все прочие влезли в такси почти вместе со взрослыми, радостные как стая обезьян. Втроем с таксистом и американцем удалось выкинуть одного, следом за псом, который укусил в отместку американца за вторую ногу. Пытался и таксиста, но тот увернулся. Но Колька вцепился в кресло, как русский воин в добычу. Эдик махнул рукой, сознавая, что сам виноват. Такой бунт и непослушание появились вследствие его фразы, опрометчиво сказанной при отступлении из квартиры: – Вернусь на машине. Какую купить? – Такую важную покупку, как машина, обсуждали давно, и сыновья поняли одно – доверить это дело отцу нельзя, ему по фигу, купит, что попадется, хоть Жигули.

В аэропорту, уже провожая взглядом самолет, внутри которого счастливый американец жевал взглядом свои покупки, Эдик вспоминал одну брошенную им впопыхах, при расставании уже фразу-фразочку…что он, Уэстлейк, пришлет на днях своего хорошего друга, комиссара Интерпола Верже, который и координирует работу по поиску МТС-33. Хочет убедиться, что Российский музей не при чем, и МТС-33 действительно находится в Венесуэле.

Блоха кусала сердце Эдика. Чертов американец слишком ошарашил…на днях в Российский музе нагрянет Интерпол! Но вера в людей победила. Нет в сообщении Уэстлейка ничего из подвоха, только искренняя готовность помочь. На одном только Леонардо он заработает не меньше десяти миллионов, поэтому его друг, комиссар Верже, даже стоя в логове МТС-33, будет высматривать эту зловещую организацию в Венесуэле.

Однако Пузырев так не думал. Он схватился за сердце и за карман, после чего осел в кресло, наповал сраженный интерполовской новостью. И битый час орал потом на Эдика, обвиняя его во всех возможных и невозможных преступлениях и оправдывая себя своей доверчивостью и малообразованностью, чем и воспользовались проходимцы, вроде Эдика, которым место только в тюрьме. Эдик напомнил, что комиссар Верже еще не прибыл, и принялся успокаивать, на что ушел еще битый час. Пузырев даже шарахнулся было от дипломата с тремя миллионами за проданные картины, как от змеи, но Эдик так искренне обрадовался отказу Пузырева от денег, что директор начал успокаиваться. Паника покинула голову, она заработала, и простая мысль привела, наконец, директора в чувство – если бы Уэстлейк собирался сдать их с потрохами в лапы Интерпола, сдал бы давно, без лишней возни с куплей-продажей. Он же доллары платит, наличными! Опомнясь, Пузырев потребовал деньги обратно, но еще не уверенно, и наглый Эдик без труда отбился простым упоминанием о комиссаре Верже. А вдруг тот – не друг Уэстлейка вовсе? Пузырев мигом забыл о всех деньгах. Он же не при чем. Не видел и не знает. Виноват только Эдик. Так забери свои проклятые деньги, все равно их Интерпол заберет.

Эдик опасался, что при встрече с комиссаром Пузырев попросту хлопнется в обморок, или примется плакать, раскаиваться и признаваться. Возможно, этого опасался и Верже, потому что появился он в стенах Российского музея весьма постепенно. Началось все с телефонного звонка из-за границы, от секретарши комиссара, договориться об удобном для господина Пузырева времени визита. Затем, через неделю, последовал звонок из гостиницы в Москве, где остановился прибывший комиссар, опять с вопросом об удобном времени для визита, с извинениями, что отнимает время, но надо бы прояснить некоторые недоразумения. Через пару дней – снова звонок, и еще большие извинения от комиссара, которого коллеги из МВД и ФСБ России прямо таки заездили всякими смотрами, выставками снаряжения и спецтехники, да и прочим обменом опытом. Наконец, последний звонок, перед самым визитом в музей, Пузырев собрал все остатки мужества, убедился, что во всем виновный Эдик, наглец и негодяй – вот он, под рукой, и ответил, что ждет визита комиссара с нетерпением.

Комиссар Верже, пожилой, весьма энергичный, элегантный француз, улыбался Пузыреву, как родному брату, встреченному после долгой разлуки. Ободренный таким миролюбием Пузырев засиял, расправил плечи, и повел комиссара на экскурсию по музею, передав Эдику красную палочку на тесемочках – перечень вопросов, которые хотелось бы осветить Верже.

Пока новые «дружбаны» гульбанили в музее и окрестностях, Эдик торчал в кабинете у своего компьютера, скромный, одинокий, всеми забытый и никому не нужный работяга. Пузырев с гостем уже пили на брудершафт в компании визглей из самого дорогого бюро добрых услуг, они уже парились с ними в сауне, а Эдик все пыхтел, пытаясь придумать фамилию того мифического продавца, который и продал Российскому музею «Данаю» Эль Греко с клеймом МТС-33, очень хорошую подделку. Можно было написать Иванов или Петров, но Эдик не умел халтурить. Он нырял в Интернет, выуживал испанские фамилии и ставил их через одну после каждой российской. И не просто испанские, а самые ходовые в Венесуэле. Отчитавшись таким образом о происхождении подделок через Российский музей, Эдик торжественно вручил вечером комиссару свой отчет, но тот, пробежав его наискось, только поморщился. Возможно, он знал гораздо больше испанских фамилий.

Словом, визит Интерпола походил на встречу старых закадычных друзей, и это лишило Пузырева и тех остатков разума, что не были оккупированы блондинками и их прелестями.

– Я директор, Эдик, – снисходительно сказал он, словно ставя точку в споре, который только что произошел с заместителем. Эдик понадеялся, пользуясь благоприятным моментом, перенацелить острие «главного удара», так сказать, за рубеж, но Пузырев по прежнему держался концепции удара внутрь страны. Захватив, пройтись по закромам Родины. Виновато в этом не косноязычие Эдика – он им не страдал – а улыбки и прочие подлости комиссаришки, как понял Эдик.

– Я директор, – повторил Пузырев. Он сидел в своем кабинете за письменным столом, очень довольный, с блондинкой на коленях, и разглядывал подарки комиссара Верже – «Удостоверение почетного друга Интерпола» и небольшой пистолет неизвестной Эдику системы, очень изящный, с гравировкой на рукоятке. Такое же удостоверение получил и Эдик, но пистолета комиссар ему не вручил. Удостоверение, видимо, давало какие-то льготы в аэропортах, а пистоле, несмотря на игрушечный вид, тем не менее пробивал бревно – испытывали в сауне – насквозь.

– Я директор. Я решаю. Но ты, Эд, работай и в своем направлении, если хочешь. Я помогу. Да. Там тоже деньги. Тем более, Интерпол…симпатичный. Так что работай. Готовь партию и для Сотбис, и для…ах, для Нью-Йорка? Пусть для Нью-Йорка. А я продолжу заниматься нашими российскими музеями. Душа болит за их фонды. Осыпаются. Вот ты не веришь, а болит…

При этих словах блондинка, что тихо сопела у него на коленях, проснулась и захихикала, потому что Пузырев произнес последнее слово с некоторой игривостью. Она ночевала в кабинете у Пузырева и решила, видимо, что болит не душа, а другой орган. Чего она собиралась нахихикать с этим органом, Эдик не узнал – в кабинет вошла шагом пантеры секретарша Люда. Через минуту визг блондинки заглушила массивная дверь кабинета – секретарша не терпела посторонних лиц на своем рабочем месте – пузыревских коленях. По субботам Пузырев отвозил ее ночевать на дачу, которую оформил на ее имя, вместе со всяким дачным инвентарем и прочим, что требуется для новой дачи, так что она дорого ценила пузыревские колени.

– Иван, ты что хочешь делать? Конкретно? – устало спросил Эдик. Пузырева не убедить.

– Узнаешь, – туманно ответил Пузырев. – А пистолетик чудо. Бьет даже очередью. И почти бесшумно. Зачем, думаешь, подарил?

– Как совет. Застрелиться.

– И шуточки у тебя дурацкие. Нет. Я ценный. Он удивился, что я без оружия. И документы на него обещал прислать. Теперь можно и на переговоры…с новыми партнерами. С пистолетом как-то спокойней.

– С какими партнерами?

– Увидишь. Впрочем, зачем тебе. Я директор, не забывай. Партнеры из Питера. Надо теперь вплотную ими заняться. А ты потроши Москву и область, тут все уже под контролем…кроме Третьяковки разве. Вот и займись ей, пока я буду брать приступом Эрмитаж и Русский музей.

– Третьяковкой? – спросил Эдик. – Ее директор меня и на порог не пускает. Даже с входным билетом.

– Ах, да…ты немножко отстал, прохлаждаясь по своим заграницам. – Пузырев заулыбался.

– Я не прохлаждаюсь.

– Да шутю я. Кстати, верни мои деньги с Сотбиса, я передумал. И не говори, что успел потратить, не поверю, некуда тебе тратить. Они как раз пригодятся, чтобы добить некоторых недотеп из Министерства культуры.

Пузырев раздулся от гордости. Из его рассказа Эдик узнал, что во время его командировки в Лондон состоялось решающее совещание в кабинете министра культуры. На нем присутствовал эрмитажевец и директор Русского музея – хозяева наиболее крупных запасников, где хранились многие тысячи шедевров, часто не распакованных много лет, даже со времен вывоза музейных ценностей из разгромленной Германии. У музеев не хватало ни средств, ни людей провести работу по ревизии запасников, а Пузырев, напирая на половинную загруженность мощей его Реставрационного Центра, предлагал помочь безвозмездно в такой ревизии.

– Я им в глотки жадные вцепился, – самодовольно говорил Пузырев. – Эдик, как ты был прав, когда уговорил меня спасать российскую культуру. Подумай, ну чего бы им упираться? Конечно, у них выгода есть, но какая? Крохоборская. Совести у людей ни грамма. Ведь списывают, как утратившие ценность, как не поддающиеся восстановлению, списывают! И выкидывают после списания, попросту сжигают…кроме нескольких штук, которые вместо сжигания все-таки восстановят и продадут. Душа болит, Эдик. А у тебя?

– У меня тоже. Мы бы все спасли. Они еще по советской системе спасают, а при ней больше потерь, чем прибыли. Не то, что мы, по-новому, по демократическому – все сразу и без отходов. 21 век. Пришли новые люди, пришла новая культура. Эрмитажникам пора на свалку. Я горжусь вами, Иван Иваныч.

– Я, знаешь, тоже… – скромно сказал Пузырев. Непривычная лесть от Эдика заставила его разговориться. – Главное, принято принципиальное решение в нашу поддержку. И Эрмитажу, и Русскому приказано потрясти излишки из фондов. Но! На их усмотрение. Они ж заваль дадут, Эд. Ты их знаешь. Это не музейчики в областных городах, которые я в очередь строю. У этих с финансами проблем нет. У них туристы. У них реклама. Цены на билеты все окупают, высокие цены. Но и у них в обороне есть щель – им хочется больше. И я туда пролезу, Эд. Короче, с этими питерскими антеллигентами возни будет много. А ты хоть завтра можешь идти в Третьяковку. Директор тебя пустит. Ему велено с нами сотрудничать. Между нами, строго между нами – он собирается уходить со своего поста, по здоровью, на покой…и я порекомендовал на его место – тебя.

– Согласились?! – Эдик от неожиданности опешил. Раскурочить Третьяковку – это мечта каждого любителя живописи. Уэстлейк Эдика перехватило дыхание. – Неужели согласились?!

Пузырев лучился, как святой на иконе. Правда, не благодатью, а самодовольством.

– Согласятся. В принципе, им наверху плевать, раз я выдвигаю аргументы с портретами американских президентов. Но мнение Третьяковского старикана тоже следует учитывать. Скандал в прессе он может устроить, и ему есть на что кивать – на твою якобы некомпетентность. Это же издевательство – кто еще компетентнее тебя? Но формально он прав. И мне посоветовали договориться со стариканом по-хорошему, уломать его, что ли…вот и займись. Пока что идешь с обменом опытом по реставрации. Со всякой помощью. Ознакомишься с фондами, с работой.

Новости о Третьяковке Эдик оценил, однако чересчур боевой настрой Пузырева очень не нравился. Проклятый комиссаришка…казалось, он прорвал плотину. Снял порчу. Все замыслы, мечты и планы, которые строились с Пузыревым, и которые реально, ручками двигал Эдик, теперь решился толкать и сам Пузырев. Лично. Это вызывало опасения. Особенно по питерцам. Верно, питерцы на туристах жируют, и за мелкую подачку ничего ценного из фондов не отдадут. И Пузырев примется давить. Наезжать…от недоброго предчувствия у Эдика екнуло сердце. Зачем им делиться с Пузыревым? Наверняка они уже и сами наладили спасение шедевров по московскому способу. Эдик верил людям. Конечно, наладили. Конечно, не в московских масштабах, скорее втихую, но кое-какие картины в Эрмитаже наверняка уже копии. Висят где-то по темным углам. Им это понравится. Нет, питерцы без боя не сдадутся. Как бы Пузырев не наломал дров.

– Иван, – убито сказал Эдик, – не связывайся с эрмитажниками. Там деньги огромные. Сам подумай, у питерских волков наверняка выходы на самый верх есть, на самого президента России. Он же из Питера, так неужели не нашли общих знакомых? Твои чиновники просто утрутся.

– Президенту не до мелких склок, – отмахнулся Пузырев. – Это несерьезно. Я их раздавлю. Сломаю. Они травку щиплют, овечки музейные…хе-хе…волки! Скажешь тоже.

– Не щиплют, а стригут, – стоял на своем Эдик. – «Зелень» с туристов. И с запасников, путем списания. Мы им не нужны. А ты – наехать…может, лучше я? Быстрей договорюсь, вот увидишь.

– Ага. Ты веришь людям. Ты им все готов отдать, – ядовито сказал Пузырев. – О таком переговорщике они и мечтать не смеют. Вот фигу им. Третьяковку тряси, и хрыча этого, директора, добивай своей болтологией. Это твой уровень. И еще Онищенко – про него забыл?

– Забудешь, как же… – Эдик поморщился, – на днях опять лечу в пески и курганы.

– Сложности какие-то, да? Неужели опять закопал археологическую бомбу наподобие прежней? – Пузырев засмеялся. Сам невежественный, он любил подчеркнуть этот недостаток у других. Но тут он ошибся. Он спутал творчество с невежеством, они же всегда схожи, чисто внешне.

– Не знаю, бомба или нет – это Андрюха Ростовцев разглядит. Кое-что налепил, само собой, а то скучно. Но фантазировал в рамках инструкций. А это – скифское золото. Мы льем и закапываем вариацию на эту тему. Все.

– Что же тогда?

– Да наврал полкан как сивый мерин, – в сердцах сказал Эдик. – Вот немножко и беспокоюсь. Зачем мы это делаем?

Онищенко темнит, конечно, – сказал Пузырев. – Но у него работа такая. Правду никогда не скажет. Про нефть я ему верю. Тут он не врет, я проверял. А про остальное – он же сам себе не верит.

– Ну да. Я это чувствую. Я изготовляю доказательства, что участок спорный – всегда славяне заселяли, а скифы, дескать, и есть древние славяне. Но у полкана как раз к этим тонкостям нет никакого интереса. Спихнул все на меня, ври – не хочу, ему плевать, лишь бы золота побольше. А теперь вдруг заговорил о завершении операции. Мол, хватит.

– Ему видней. Специально скрытничал. Это у него в крови. Какая тебе разница – без работы не останешься.

– Разницы никакой. Только так уж человек устроен – беспокоят непонятки.