Утром инженер проснулся с тяжелой головой. Мышцы болели, словно он всю ночь, подобно Сизифу, таскал камни. Окружающее воспринималось отстраненно, как будто весь мир был отгорожен от него толстым стеклом. Кажется, ночью ему снились какие-то странные сны. Но что это были за сны, Каталински не помнил.

Мысль о еде почему-то вызывала у него отвращение, но инженер все-таки заставил себя сделать несколько глотков мультивитаминной смеси – и эта смесь показалась ему абсолютно безвкусной.

А потом он подошел к рации и отключил ее. Сам добровольно перекрыл канал связи с ЦУПом. Если бы его спросили, зачем он это сделал, он не смог бы ответить.

Немного постояв, рассеянно разглядывая пол и словно бы о чем-то размышляя, Каталински круто развернулся и направился к выходному люку модуля.

Новое марсианское утро было пасмурным, но почти безветренным. Над хищным Сфинксом висела легкая белесая дымка. Вездеход выглядел как-то нелепо, он был неуместен здесь, на этой древней равнине.

Каталински присел на ступеньку трапа, широко расставил ноги, упираясь в песок задниками ботинок, и скрестил руки на груди. Внешний мир по-прежнему находился за толстым стеклом. Нужно было выводить контейнеры, грузить золото, а потом готовить модуль к старту, но инженер как будто забыл обо всех этих хлопотах. Он просто сидел и задумчиво смотрел себе под ноги. Потом поддал носком ботинка бурый гладкий камешек, и тот со стуком закатился под широкий бампер марсохода.

Каталински равнодушно проводил его глазами и перевел взгляд на далекий Марсианский Лик. И подумал о том, что не ошибся в своем предположении. Исполин действительно не был мертвым монолитом, наподобие вытесанных в скалах египетских храмов. Он жил какой-то своей таинственной жизнью, он менялся. Сейчас на его каменном боку, обращенном к модулю, серебрился безукоризненно правильный прямоугольник. Его там не было, когда инженер вышел из «консервной банки», – это Каталински знал точно.

Марсианский Сфинкс, вернее, то, что земляне называли «Марсианским Сфинксом», был способен на метаморфозы.

Инженер почему-то совершенно не удивился и вообще не ощутил никаких эмоций, воспринимая реальность – или то, что казалось реальностью – с безразличием лежащей в холодильнике рыбы. Встав с трапа, он подошел к вездеходу и снял фонарь с брошенного на сиденье шлема. Зачем ему нужен фонарь, он не знал, но ему и в голову не приходило искать какое-то объяснение. Перчатки Каталински надевать не стал. Обогнув ровер, он неторопливо зашагал по равнине к каменному колоссу, прямо к серебристому пятну. Зашагал, словно был морским судном, плывущим на свет маяка. Или мотыльком, летящим к смертельно обжигающей лампе.

Прямоугольник медленно приближался, и было уже понятно, что это ворота. Огромные закрытые ворота, к которым вели несколько широких каменных ступеней. Вероятно, это была верхняя часть высокой лестницы. За долгие века песчаные бури сделали свое дело, засыпая все вокруг, и теперь ворота оказались совсем близко к поверхности увядшей планеты.

Да, раньше Каталински не видел здесь ни ворот, ни ступеней, не было такого входа и на схеме командира, – но инженер совершенно не думал об этом. Никаких вопросов у него не возникало, и он брел, как во сне, спокойно глядя в пространство перед собой.

Сфинкс навис над ним. Астронавт, чему-то улыбаясь, медленно поднялся по полустертым ступеням. И остановился на верхней площадке возле высоких двустворчатых серебряных ворот с массивными дугообразными бронзовыми ручками. Сбоку от ворот, из покрытой разводами мелких извилистых трещин бугристой стены (или бока марсианского существа), торчал на высоте чуть больше человеческого роста длинный, толщиной с руку, стержень из темного металла.

«Похоже на рычаг. – Инженер осторожно прикоснулся к стержню. – Дерни за веревочку – дверь и откроется?…»

Он обхватил стержень ладонями и, поджав ноги, повис на нем всем своим весом, как гимнаст на перекладине. Стержень даже не шелохнулся.

Но Каталински не собирался отступать – он был уверен в успехе. То отталкиваясь подошвами от каменной площадки, то повисая на рычаге, он упорно старался раскачать его, вновь заставить работать древний механизм.

И наконец у него получилось.

Рычаг со скрежетом опустился, заставив взмокшего от усилий инженера упасть на колени. Что-то защелкало, зажужжало, словно невесть откуда налетел вдруг рой рассерженных пчел, – и высокие серебряные двери с громким шорохом подались назад, открываясь, откатываясь с поворотом на невидимых колесах по дугообразным колеям, выдолбленным в каменном полу. Утренний свет жадно устремился в застоявшуюся, спрессованную столетиями темноту, размягчил ее – и почти сразу захлебнулся в ней.

Но ему на помощь тут же пришел луч фонаря.

Поводя фонарем из стороны в сторону, астронавт без колебаний шагнул внутрь. Лицо его было совершенно спокойно и даже безмятежно – словно не раз и не два доводилось ему бывать за этими серебряными воротами.

Перед ним простиралось пустое пространство, огромный зал с высокими сводами – и дальние стены, и потолок терялись в темноте. Гладкая каменная поверхность под ногами была покрыта пылью, и шаги получались неслышными, как по первому мягкому снегу. Инженер обернулся. За открытыми воротами распростерлась бурая равнина. Вдали застыл посадочный модуль, похожий на какое-то диковинное насекомое, приготовившееся к прыжку сквозь небеса. И этот летательный аппарат, как и ранее вездеход, почему-то казался странным и нелепым, из разряда предметов и явлений, находящихся по другую сторону, за чертой…

Некоторое время Каталински стоял, равнодушно глядя на модуль, а потом повернулся к молча и терпеливо ждущей его темноте. И медленно двинулся вглубь зала.

Он сделал сотни две шагов – и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, инженер, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел и не оборачивался на видневшуюся в проеме ржавую равнину с нелепым летательным аппаратом. Он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен…

Перед ним был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышающийся над каменным полом. Множество тонких черных линий на его поверхности извивались причудливыми узорами. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу. Он рождал у инженера какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания – возможно, в прапамяти – и начали медленно всплывать…

Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага – и лицо его стало умиротворенным, словно он наконец обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он положил фонарь на пол и с усилием приподнял серебряную крышку.

Гробница была пуста.

– Ну, конечно, – негромко сказал инженер таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.

«…нечно…» – тихим эхом прошелестело под сводами зала.

Отзвук не пропал, отзвук множился – и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина – по-своему живого исполина – с ликом Марсианского Бога и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.

Каталински опустил крышку. Теперь он твердо знал, что делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.

Он зашел с торца и начал сдвигать тяжелую крышку к противоположной стороне саркофага. Когда крышка нависла над полом, инженер перешел туда и потянул ее на себя. Так, все больше наклоняясь, он добился того, что крышка наклонно уперлась в пол. Черные узоры и на ней, и на самом саркофаге пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму. И в этот ритм каким-то невероятным образом вплелся шелест, неосязаемым мелким дождем льющийся из-под невидимого темного свода.

Каталински без колебаний забрался в саркофаг. Лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла сияющая серебряная стена, испещренная древними неземными символами.

Астронавт неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.

…Когда начал сгущаться вечер, Каталински открыл глаза и выбрался из саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, продолжал светить фонарь на полу, и створки ворот были закрыты. Теперь они были не серебряными, а прозрачными.

Он приблизился к ним и остановился – взгляд его был спокоен. Потом с наслаждением вздохнул и улыбнулся.

Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину – такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным небом – пронзительно знакомым и родным небом! – в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола – хранилища знаний – виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гармонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели неторопливые беседы великие жрецы…

Горячий ветер повеял вдруг из глубины темного зала, где стоял вновь опустевший серебряный саркофаг, и астронавт почувствовал, как размягчается, растворяется его тело. Он знал, что сейчас исчезнет, – но это его совсем не пугало. Он был готов к такому финалу, за которым непременно последует новое начало, и продолжал спокойно улыбаться…