ГЛАВА 45
Мы скачем в Нант, не давая поблажки ни себе, ни коням. На ночь останавливаемся, только когда дорогу впереди уже не рассмотреть. А утром, едва темнота начинает редеть, вновь пускаемся в путь. Чудище взял с собой Янника, Лазаре и двоих воинов. Мы почти не разговариваем между собой. На привалах без сил валимся на одеяла и спим как убитые.
Приблизившись к Ренну, Чудище отсылает обоих воинов с посланиями для Дюваля и герцогини, мы же поворачиваем на юг. Покачиваясь в седле, я невольно гадаю: быть может, мне с самого начала суждено было встать против д'Альбрэ плечом к плечу с Чудищем? Чтобы вернее сокрушить негодяя, имея на своей стороне совокупное могущество двух богов? Хотя (тут я оглядываюсь на Лазаре, чья коренастая лошадка изо всех сил старается поспевать за нашими скакунами) не совсем так. С нами два бога — и сама Темная Матерь.
За время путешествия мы успели придумать план действий. Нас обоих подмывает нагло въехать прямо в ворота и прорубить себе путь во дворец, но мы понимаем, что из этого ничего не получится. Тем более что мы с лошадей валимся от усталости. Собственно, у нас и вообще вряд ли что-то выйдет, но отдохнуть и подготовиться все-таки надо. Поэтому мы сворачиваем к заброшенному охотничьему домику — да, да, тому самому, где все начиналось.
— Пусто, — заглянув внутрь, говорит Чудище. — Похоже, после нас здесь никого и не было.
Это именно то, что нам нужно. Тронув лошадей, мы направляем их к конюшне, и они охотно рысят через двор, понимая, что здесь наконец-то можно и как следует отдохнуть, и попастись.
Несмотря на крайнюю усталость, я почти не сплю. Все кручусь и верчусь под жалобные скрипы веревочной сетки кровати. Я способна думать только о завтрашнем дне и о том, как мы будем выручать моих сестренок. Я гадаю, где их держат и кто их охраняет. Есть некоторая надежда, что девочек разместили в дворцовых покоях, по крайней мере не заточив в подземелье: хрупкое здоровье Луизы уж точно не выдержало бы пребывания в такой сырости и вони. Д'Альбрэ, конечно, наплевать на ее благополучие, но полезный козырь из рук выпускать он вряд ли захочет.
Желание немедленно мчаться на выручку сестрам так велико, что хоть к кровати себя привязывай. Какая мука — в одиночестве коротать эту ночь!
«Но разве ты одна? — шепчет тихий голосок у меня в голове. — Ведь в соседней комнате тебя ждет великая во всех смыслах любовь».
И накатывает внезапное желание буквально утопиться в этой любви, облачиться в нее, сделать ее броней и щитом против сомнений и страха. Не думая, я отшвыриваю одеяло, вскакиваю и выхожу в коридор.
У его двери я все-таки медлю. Решимость готова оставить меня. Что он обо мне подумает? Сочтет вконец испорченной распутницей? Не может быть, ведь он выслушал мою жуткую исповедь — и даже не дрогнул. Знает ли он, насколько я ему благодарна за это?
Я стучу в дверь. Потом открываю ее.
В комнате темно, лишь из окна на постель льется ручеек лунного света. При моем появлении Чудище перво-наперво тянется к мечу, потом замирает, не закончив движения.
— Сибелла?
Тихо притворяю за собой дверь.
— Я говорила тебе, что знала десятки мужчин. Так вот, их было всего пятеро. Трое из них… потому, что пришлось. Еще один, как я надеялась, должен был меня спасти. А к пятому просто иначе было не подобраться для убиения.
Чудище молча наблюдает за моими пальцами, распускающими завязки сорочки.
— Я никогда не ложилась с мужчиной по любви, — тихо произношу я. — Я хотела бы испытать это, прежде чем погибнуть.
— Так ты… любишь меня?
— Да, пентюх ты этакий. Люблю!
У него вырывается вздох.
— Камул всеблагой! Наконец-то!
Не в силах совладать с собой, я смеюсь:
— Ты о чем это?
— О том, что люблю тебя с тех самых пор, как ты облепила меня своими гадостными припарками и велела немедленно поправляться.
— Что, вот так сразу?
— Вот так сразу. По глупости я не догадывался, что влюбился.
— А догадался когда?
Вопрос глупый, я стесняюсь его задавать, но любопытство пересиливает.
Он сосредоточенно отвечает:
— Когда аббатиса объявила, что ты дочь д'Альбрэ.
У меня сам собой открывается рот.
— То есть тогда ты решил, что любишь меня?
Он поднимает обе руки, словно сдаваясь в плен:
— Какое — решил? Я просто понял, что влип по уши и деваться уже некуда. Вот как все неожиданно осложнилось. Я потому так и разозлился тогда. Думал, боги решили как следует надо мной позабавиться.
Он качает головой, словно недоумевая, как в нее такое могло прийти.
Я спрашиваю:
— Так ты ляжешь со мной?
Я пытаюсь произнести это соблазнительным тоном, но получается жалобно.
Чудище спускает ноги с кровати. Он очень серьезен.
— Сибелла, ты столько претерпела от мужчин, перенесла такие страдания… Ты не должна этого делать. Не нужно предлагать свое тело, чтобы заручиться моей любовью. Она и так принадлежит тебе.
— Я знаю, — шепчу я. — Просто хочу пойти на смерть, по крайней мере однажды познав истинную любовь.
Он поднимается на ноги и как-то вдруг сразу оказывается подле меня. И почему я всегда забываю, сколь он могуч и громаден? Скорее всего, потому, что еще ни разу не смотрела на него со страхом. Его ладонь отводит волосы с моего лица, как бы для того, чтобы лучше видеть меня. И этот простой жест заставляет очень остро почувствовать, что на мне ничего нет, кроме тонкой сорочки.
— Я хочу, чтобы ты пришла ко мне, движимая правильными желаниями, — говорит он. — Не потому, что должна, и не потому, что боишься погибнуть. Желаешь ли ты меня душою и телом?
Я всматриваюсь в его глаза. Они не вполне человеческие. Ну так я и сама не вполне человек. Если есть на свете мужчина, способный понять живущую во мне тьму, так это он. И я отвечаю:
— Кому же еще я могу со спокойной совестью вручить и то и другое, как не могучему Чудищу Варохскому?
Он притягивает меня к себе, его взгляд переползает на мои губы. Меня охватывает жар его тела, я чувствую, как сердце бухает у него в груди. Он нагибается ко мне, наши губы почти соприкасаются… Тут он медлит, и тогда я сама приподнимаюсь на цыпочки и прижимаюсь губами к его губам. Наш поцелуй сладостен и полон жажды. Его и моей. Кажется, сбывается то, чего мы оба дожидались всю жизнь.
И еще я понимаю: так и должно быть. Наша страсть благословенна и праведна. Я не ощущаю ни малейшей тени стыда. Не слышу в душе своей никакого голоса, вопящего: «Нет!» И не нужно закрывать глаза, убеждая себя, что на самом деле я нахожусь далеко-далеко.
Его ладонь спускается ниже, пальцы гладят мою шею, и я наслаждаюсь прикосновением шершавых мозолей, дивясь тому, на какую нежность, оказывается, способна рука, наделенная такой убийственной мощью. Другая рука обвивает мою талию, переползает по ребрам, вот-вот коснется груди…
Он дотрагивается лбом до моего лба и тяжело дышит:
— Ты правда этого хочешь?
Судя по голосу, он не вполне верит происходящему. Я отвечаю тоже шепотом:
— Как никогда в жизни!
И наши губы снова смыкаются, и тлеющие угли взаимного чувства взрываются неудержимым костром. Никаких сомнений, никакого стыда, никакой тьмы! Более того, во мне просыпается истинное желание, неловкое и неумелое, словно только что родившийся жеребенок. И это я — я, натренированная убийца! Ну и пусть! Ничто не имеет значения. Все, что было, пусть остается в прошлом. Важно только то, что происходит здесь и сейчас. В этой комнате. Между нами. Его руки на моем теле. Наше перемешанное дыхание. Наши сердца, бьющиеся совсем рядом, бьющиеся как одно.
Он подхватывает меня на руки и прижимает к груди. Движение такое неожиданное и стремительное, что у меня вырывается смешок.
— Что ты творишь?
— Всю жизнь мечтал похитить прекрасную деву и р-р-растерзать, — хмыкает он.
— Это еще кто кого растерзает, — бормочу я, растворяясь в блаженстве.
Какое это, оказывается, наслаждение, когда тебя вот так подхватывают и несут.
Подойдя к постели, он бережно укладывает меня и какое-то время просто смотрит. Этот его взгляд, проникающий в самую душу! Только на сей раз и я ему в душу заглядываю. Вижу все его сомнения, всю неуверенность. Я в самом деле хочу этого человека. Всего целиком. Я беру руку Чудища и тяну его к себе:
— Если забыл, как терзать, я тебя с удовольствием научу.
Он смеется, и наши губы снова соединяются, и его смех наполняет все темные уголки моей души.
А потом смех умолкает, и я на миг вспоминаю легенды угольщиков и догадываюсь, что нашу ночь любви благословила отнюдь не Аморна, даже не Ардвинна, но сама Темная Матерь, покровительница новых начал.
Утром я просыпаюсь в объятиях Чудища. Смотрю на его руку, и она напоминает мне корень могучего лесного древа, столь крепко привязывающий его к земле.
Умом я понимаю: пора его будить, мы не должны терять время, нас ждет невозможное, самоубийственное предприятие… Но все же хочется украсть у реальности еще одно мгновение, еще чуть-чуть понаслаждаться случившимся волшебством. И надо ли говорить, что это совсем не то волшебство, которое так любят воспевать поэты, слагающие стихи о любви. Эта магия — иной природы, она неизмеримо сильней.
Я вглядываюсь в его лицо. С того момента, когда я впервые увидела Чудище в подземелье, красивее он не стал. Но как же сделался мне дорог!
Тут он открывает глаза и застает меня за созерцанием:
— Что?
Голос спросонья звучит так, словно в горле трутся камни.
— Да так, — говорю я. — Думаю вот: раз я уже трижды поцеловала тебя, может, превратишься уже в прекрасного принца?
Он улыбается — весело, со своей всегдашней готовностью, — и сердце у меня пускается в пляс.
— Увы, милая госпожа, эта жаба так и останется жабой.
— Ну до чего люблю жаб. И еще лесных людоедов. — Я наклоняюсь и целую его в нос. Подобных глупостей я никогда еще не делала. Ну и ладно. — Даже таких, — продолжаю я, — которые весь день спать готовы!
Вновь целую его и чуть не за шиворот вытаскиваю сама себя из постели.
И почему-то не возражаю против того, что он смотрит, как я одеваюсь.
Когда выхожу в кухню, Лазаре — он точит нож — поднимает глаза. Обычно он не упускает никакой мелочи, и у меня такое чувство, будто я вышла нагишом.
Он и правда хихикает:
— Кое у кого выдалось счастливое утро?
— Кое-кто, — отвечаю я, — того и гляди, получит вместо завтрака холодную сталь.
Лазаре улыбается еще шире. Я ведь не достала ножа, а это значит, что он оказался прав.
— Тебе разве телегу не надо пригнать? — спрашиваю я.
Он кивает в сторону окошка:
— Вон, уже стоит. Кое-кто не привык до полудня валяться.
Я выглядываю наружу. Там правда телега, полная древесного угля, и трое угольщиков при ней. Значит, в город мы проберемся.
— Отлично, — говорю я. — Вперед!
Военная хитрость, так выручившая нас при въезде в Ренн, отлично срабатывает и здесь. Я мигом прячу волосы под чепец и втираю угольную пыль в кисти рук и лицо. Это как шапка-невидимка: стража у ворот обращает очень мало внимания на «подлый люд» вроде крестьян, а уж на всеми презираемых угольщиков и того меньше.
Одна беда — Чудище, как ни переодевай его, остается узнаваемым. На сей раз мы укладываем его в телегу, накрываем грубой посконной тканиной и засыпаем слоем угля. Лазаре заботливо устраивает отверстие для дыхания.
Таким образом мы преспокойно, не удостоившись даже взгляда охранников, въезжаем в ворота. Лазаре сворачивает прямиком к своему знакомому кузнецу, который, по его словам, счастлив будет помочь нам. Не то чтобы он такой уж друг угольщикам, зато хуже смерти ненавидит захватившего город д'Альбрэ.
Итак, первая часть нашего плана самым замечательным образом удалась. Теперь я должна отмыться и навестить монастырь Святой Бригантии, расположенный как раз напротив дворца.