ГЛАВА 44

Я помню ужасные крики.

Словно бы совокупные муки всего ада исторгаются через чей-то разинутый рот.

Лишь когда отец с силой бьет меня по лицу, крик прекращается, и я понимаю, что вопила я сама.

И еще кровь… Я помню кровь. Темно-багровый разлив впитывается в простыню.

Вот и все, что я могу припомнить о том дне.

Только теперь все забытое стремительно возвращается. Меня захлестывает черная волна отчаяния и душевной боли.

Мое дитя… Дитя чрева моего…

Свою дочь я едва успела запомнить. Все касавшееся ее тоже содержалось под спудом.

— Она перестала плакать, как только ее отдали мне. Эти крохотные пальчики… лепестки ноготков… А с какой силой она ухватилась за мой большой палец! И чмокала губами, и тянулась к груди, желая скорее испить теплого материнского молока…

Как же мало времени мы провели вместе, моя дочь и я…

— Я не знаю, каким образом… не иначе, с помощью нечистых демонов д'Альбрэ услышал ее первый крик и ворвался в мою комнату. Я увидела его бешеные глаза, вздыбленную бородищу — и вмиг поняла: я сделаю все, что ему будет угодно, лишь бы позволил мне оставить ребенка. Я уже рот открыла, чтобы ему это сказать; я хотела поклясться в вечной верности, сдаться ему на милость… Но тут он шагнул вперед и вырвал девочку у меня из рук. Она была такой маленькой, ее головка свободно помещалась у него на ладони… Он очень небрежно держал ее, но я не издала ни звука, боясь рассердить его еще больше. Он отошел с ней к окну, чтобы как следует рассмотреть личико при дневном свете. Я боялась дышать, надеясь, что его, как меня, заворожили ее розовые губы, маленький нос, васильковые глазки… Но он повернулся ко мне и только сказал: «А я-то надеялся, это Юлианов ублюдок, а не сына кузнеца!» Тогда я поняла, что было у него на уме. Я попыталась вскочить. Я закричала: «Остановите его!» — но, конечно, никто из слуг даже с места не сдвинулся.

Я смотрю на Чудище, и кажется, что в глазах у него стоят слезы.

— Только Элиза, — продолжаю я. — Только она попыталась спасти мою девочку. Она бросилась к графу, чтобы выхватить младенца. Он толкнул ее, и она упала, ударившись головой о тяжелое деревянное кресло. О том, что от этого-то удара и умерла Элиза, я узнала лишь много дней спустя. А он обхватил толстыми пальцами хрупкую шейку моей девочки и сломал ее. Бросил тельце на пол и вышел из комнаты.

Вот тогда и начался тот ужасающий крик. И потекла кровь. И я не понимала, что это моя собственная родильная кровь.

— Что было потом, я помню очень плохо. Чьи-то сильные и заботливые руки заставили меня лечь. Кто-то с ложечки вливал мне в горло горько-сладкий сироп. И пришла тьма. Благословенная, благословенная тьма. В ней не было ни одной красной капли. Потом мне рассказали, что двумя днями позже мой отец уехал из замка. Скорее всего, лишь поэтому я осталась жива. Будь он дома, старая Нонна нипочем не пошла бы на такой риск. Он, вообще-то, поручил меня заботам мадам Динан, но та менее всего волновалась о том, что я все не поднимаюсь с постели и отказываюсь от еды. А вот Нонне было не все равно. Уж как она бранила меня, тормошила, расталкивала, силясь вернуть назад, в мир живых… Я думала, умом тронусь от ее воркотни.

А может быть, я и тронулась.

— Безумие ли подвигло меня прокрасться на конюшню однажды в ночи, выбрать веревку покрепче и надеть петлю на шею? А потом прыгнуть вниз с сеновала, чтобы оборвать свою жизнь? Нет, это было мужество. Так я думала тогда, так считаю и теперь. Я нашла в себе мужество освободить мир хотя бы от одного д'Альбрэ. Я ведь была дочерью своего отца, это его проклятая богомерзкая кровь текла в моих жилах, и если он несомненно заслуживал смерти, значит ее заслуживала и я. А поскольку убить его было мне не под силу, что ж, я намерена была избавить этот мир хотя бы от своего в нем присутствия… Но высоты падения не хватило, чтобы сломать шею. Я подгибала колени, пытаясь окончательно удавиться, но не получилось: старая Нонна разыскала меня и перерезала веревку. «Убирайся!» — сказала я ей. Она все равно не остановила бы меня. Веревок на конюшне полно, и уж со следующей попытки я как-нибудь да повешусь. Никто и ничто не удержит меня в опостылевшей жизни… Ну, так я думала до тех пор, пока Нонна не заговорила. «Он тебе не отец!» — сказала она, и я застыла на месте, и в первый раз за много дней мне померещился во мраке лучик надежды. Вот тогда-то старуха и рассказала о том, как я родилась. Моя мама очень хотела произвести на свет сына. Ее первое дитя, дочь, родилась мертвой. Но мама все-таки перехитрила д'Альбрэ. Даря мне жизнь, сама она бежала прочь со своим возлюбленным — Смертью. Нонна сказала, что и я пыталась последовать за ними, ибо вышла из утробы бездыханной и посиневшей: пуповина дважды обвилась кругом моей шеи. Но Смерть отвергла меня. Старая Нонна растирала мою кожу и дула мне в рот, пока в конце концов я не закричала.

— Так это она тебя привезла в монастырь Святого Мортейна? — спрашивает Чудище.

Я ненадолго возвращаюсь к реальности и обнаруживаю, что стою в кольце его рук, прижавшись спиной к его широкой груди.

— Да, — говорю я. — Тогда меня отослали в обитель. Сперва я очень буйно себя вела, сестры теряли терпение, и я не могу их за это винить. Однако со временем я успокоилась и даже поверила, будто обрела там убежище. Отныне у меня была цель, было призвание, которому могли послужить мои способности, дарованные Отцом Мортейном. Так оно поначалу и было. Я разделалась с несколькими предателями, перешедшими на службу к французам. Но потом… — Тут голос мне изменяет, ведь, положа руку на сердце, я до сих пор слабо верю, что это вправду случилось. — Потом аббатиса отправила меня назад, в дом д'Альбрэ. Она сказала, что его помощь одной из сторон может определить исход грядущей войны. Поэтому я должна была находиться как можно ближе к нему и сообщать о его планах.

Чудище молчит, но его объятие становится крепче. Он словно бы хочет дотянуться сквозь время и поддержать, уберечь меня тогдашнюю.

— Я с ней спорила, — говорю я. — Противилась как могла, молила и бунтовала, но она уже все решила. И в какой-то момент она поймала меня на единственную приманку, перед которой, как ей было отлично известно, я не устою. Она-де совершенно уверена, что Мортейн наложил на графа отметину, и я вольна буду его убить! Аббатиса даже утверждала, будто сестра Вереда, наша ясновидящая, провидела это. Очередная ложь…

— Кто был отец? — спрашивает Чудище.

— Джосс, сын деревенского кузнеца. Элиза пыталась устроить нам с ним побег. Она даже придумала всякие отговорки для того момента, когда мое отсутствие будет замечено. Но д'Альбрэ дознался.

Я не любила Джосса, меня привлекала свобода, которую он посулил.

А выдал нас Юлиан.

— Нас перехватили, и всадники гнали Джосса, а потом проткнули его копьем. А меня привезли назад связанную, потому что я бешено отбивалась.

Ярость Чудища выдает себя почти незаметными движениями тела, но он молчит. Я же смотрю на витающих призраков, подобравшихся за время моего рассказа вплотную. Вот она, Элиза. Та, что подарила мне Луизу и столько веселого смеха. Вот Франсуаза, давшая мне Юлиана. Моего первого друга, который стал врагом. Вот мама, давшая мне жизнь. И Жанна, чья история, как я теперь понимаю, служила не предостережением, а повестью о мужестве. Жанна пошла на смерть, чтобы избежать ужасов жизни.

Еще я думаю, что из всех злодеяний д'Альбрэ, сколько бы их ни было, самые гнусные — это предательство невинных, которых он клялся защищать и любить. И они должны быть отомщены!

Теперь я больше не сомневаюсь, в состоянии ли Чудище вынести ужасы моего прошлого. Я выложила их все без остатка. А он не разжимает рук, словно не собирается отпускать меня до конца наших дней.

Что-то будит меня. Сперва кажется, что это серебряный лунный луч, протянувшийся от окна до самой постели. Однако потом долетает едва слышный звук — словно шелестят на ветру голые ветви. Я не то чтобы слышу, как произносится мое имя, но шелест определенно зовет меня, приглашает куда-то. Неужто это души убитых жен д'Альбрэ требуют меня к ответу?

Шорох раздается опять, и я понимаю: надо идти. Очень тихо стягиваю одеяло и слезаю с кровати.

Звук повторяется в третий раз. Словно некая нить протягивается к моему сердцу и увлекает меня вперед. Я обуваюсь, накидываю на плечи плащ и выскальзываю за дверь.

Стоит самый глухой час ночи, и кругом очень тихо. В кои-то веки, впервые на моей памяти, мне не страшно в замке отца. То ли из-за Чудища, спящего совсем рядом, то ли из-за потустороннего голоса, призывающего меня. А может, просто нечего уже терять?

В коридорах замка ни души. И в большом зале тоже. Кое-где у дверей торчат редкие часовые, но зря ли я — дочь тьмы? Тени, мои друзья, охотно прячут меня.

Снаружи мгла напоена острым холодом. Крестьяне называют такой ночной холод Мортейновым заморозком и боятся, как бы он не побил едва проклюнувшиеся всходы.

Тут-то я понимаю, кто меня зовет. Я плотнее запахиваюсь в плащ и спешу в сторону кладбища, даже не удивляясь, что шорох направляет меня именно туда.

Убывающая луна заливает погост бледным серебром, но я иду в самый глухой его угол, туда, где тени легли гуще всего. При моем приближении от них отделяется высокая фигура. Тот, кто идет мне навстречу, облачен в черное и испускает запах свежевспаханной весенней земли. У меня невпопад стукает сердце: я узнаю своего истинного Отца.

Все сомнения в Его существовании, все страхи — а вдруг я и вправду от нечистой крови д'Альбрэ? — исчезают бесследно. Как ягненок, что безошибочно отыскивает свою мамку в обширной отаре, я уверенно понимаю, кому на самом деле принадлежу. Теплая волна благодарности и смирения понуждает меня упасть перед Ним на колени и склонить голову. Но годы ужаса и мучений никуда не исчезли, и все растворяется в обжигающей ярости.

— Значит, теперь? — спрашиваю я. — Ты пришел за мной именно теперь? А где же Ты был, когда я так нуждалась в Тебе — маленькая, напуганная, беззащитная? Где Ты был, когда д'Альбрэ вновь и вновь губил невинные души? — И тут мой гнев утихает так же внезапно, как разгорелся. — Почему Ты оставил меня? Ты забрал с собой маму, а меня бросил! Почему?

Это я выговариваю уже шепотом.

— Твоя мать пожелала, чтобы ты жила, — говорит Он, и Его голос — что холодный северный ветер, несущий снег и мороз. — Она молилась не только об избавлении от мужнина гнета, но еще и том, чтобы другие женщины не узнали подобной судьбы. Ее молитва привлекла Меня к ее родильному ложу. Там Я проследил, чтобы ты благополучно вошла в этот мир. И унес с собой твою мать, как и обещал ей.

— Так Ты… не отказывался от меня?

И вновь в моей голове звучит этот голос, подобный шороху умирающих листьев:

— Никогда.

— Но я грешила против Тебя. Действовала не по Твоей воле, а по своему усмотрению.

— Ты дочь моя. Стану ли Я наказывать тебя за то, что ты рвала цветы у Меня в саду? И потом, убитые тобой вполне заслужили такой конец. В ином случае твои ножи не наносили бы смертельных ран, стрелы пролетали бы мимо, а чаша с отравленным вином так и оставалась нетронутой.

— Не понимаю, — сознаюсь я. — Разве Твои метки для нас не приказ к действию?

Он отвечает, но на сей раз не словами. Я просто чувствую Его присутствие у себя в голове, пока Он словно разворачивает передо мной живой пестротканый ковер. И наконец-то все становится на места.

Когда кто-то приближается к смертному часу, его душа, словно спелый плод, готова отделиться от ветвей тела. И некоторым дано видеть, как она созревает. Душа начинает понемногу отъединяться от тела, так у плода постепенно ослабевает ножка, удерживающая его на ветке. Но даже плоды, выросшие на одном дереве, падают каждый в свой срок. А некоторые, наперекор всем обстоятельствам, как ни в чем не бывало висят до самой весны.

Вот и Он, как добрый садовник, не стремится навязывать свою волю всем и всему. Он оставляет свободу и солнцу, и ветру, и дождю. И подобно тому, как эти стихии растят на дереве плод, столь же многие силы влияют на жизнь человека, а стало быть, и на его смерть.

А потом Он подается вперед и возлагает на мою голову холодную руку.

— Дочь моя, — произносит Мортейн, и меня переполняет Его благодать, выжигая тяготящие последние остатки злобной тьмы д'Альбрэ.

Та тьма, что в душе остается, есть тайна, красота и непознанность; это тьма беспредельного звездного неба и глубоких пещер. Теперь я знаю, что Чудище сказал правду: я та, что выжила, и греховность д'Альбрэ была как заемное платье, носимое мною, чтобы сойти среди чужих за свою. Она имеет со мной столько же общего, как вот этот плащ у меня на плечах или ожерелье на шее. И еще я понимаю, что не только у любви две стороны, но и у Смерти. К примеру, Исмэй стала милосердием Мортейна — но не я. Ибо Он изваял меня по-иному.

Каждая смерть, которой я была свидетельницей, каждый виток пережитого мною ужаса — все это выковало во мне ту, кем я стала ныне: я — Его справедливость.

Если бы я всего этого не испытала, стремление защищать невинных не пылало бы во мне таким жарким огнем.

Объятая Его тьмой, огражденная благодатью своего Отца, я склоняю перед Ним голову… и плачу. Я оплакиваю всех, кого потеряла, но и благодарю за всех, кого обрела. Слезы радости мешаются со слезами печали. Я принимаю в себя свет Его великой любви, и она истребляет последние щупальца злой тьмы д'Альбрэ и возрождает меня обновленной, цельной и непорочной.

Чудище отыскивает меня перед самым рассветом. Он не задает ни единого вопроса, просто помогает на ноги подняться. Место, где недавно стоял Мортейн, отмечено на земле всего лишь кружком инея.

Нет! Не так! Этот след куда больше, ведь Его явление полностью меня изменило. Долой страх, долой все сомнения, долой вечный стыд! Их сорвало и унесло прочь. Так зимняя буря уносит отжившие листья, очищая здоровые и сильные ветви.

Я знаю теперь, почему на д'Альбрэ не было метки. Знаю и то, почему он жив до сих пор. А самое главное, у меня есть кое-что, чего никогда не было: вера. Я обрела веру не только в Мортейна, но и в себя самое. И даже важнее: веру в любовь. Ненависть нельзя превозмочь ненавистью. Со злом не поборешься оружием тьмы. Их может победить только любовь.

Я чувствую, как в моих жилах бьется дарованная ею сила. Вот теперь вправду можно ехать на выручку к моим младшим сестрам.