ГЛАВА 43
Чудище смотрит на меня, лишившись дара речи. Я даже не уверена, услышал ли он сказанное, а если услышал, то понял ли. Потом он начинает багроветь.
— Что ты сказала? — шепчет Чудище наконец, и его взгляд цепляется за мой, словно утопающий за соломинку.
— Луиза — дочь твоей сестры.
Он опять надолго умолкает, лишь рои мыслей штормовыми тучами проносятся по его лицу. Сначала надежда — ведь некая малая часть его любимой сестры, оказывается, жива. Потом ужас (хотя нет, скорей это мука), ведь и эту частицу Элизы у него отняли. Ее увез еще один представитель нечистого племени д'Альбрэ.
— Что же ты раньше не сказала?
— Я не знала, как ты примешь такое известие, ведь она наполовину д'Альбрэ. Когда поняла, что мое происхождение тебя не смущает, решила открыть правду и о Луизе. На самом деле я подумывала похитить их и увезти туда, где безопасно. Луизу — уж точно. Я надеялась, что удастся поселить ее в твоем замке. Но получается, я опять опоздала.
Иными словами, моя любовь с удивительным постоянством становится смертным приговором.
— Так ты думаешь, он собирается их сразу убить?
Я тихо отвечаю:
— Искалечить можно множеством способов.
С его лица пропадает вся краска.
— Как тебя?
На самом деле это не вопрос, это миг окончательного понимания. Чудище сейчас похож на грозовую тучу, глаза вспыхивают уже знакомым безумным огнем. Глубоко в груди зарождается рокочущий рык, но рыцарь вовремя овладевает собой. Лишь с разворота так бьет кулаком в подоконник, что содрогается вся комната.
Я, не дыша, жду, какая часть его души возьмет верх.
Когда вновь встречаю его взгляд, в нем уже нет того нечеловеческого сияния, лицо же кажется высеченным из серого камня.
— Убью, — говорит он. — Всех убью.
— Думаю, девочкам ничто не грозит, — говорю я. — Во всяком случае, пока.
Он вскидывает брови, у него вырывается недоверчивое ворчание. Я набираю побольше воздуха. Пора открыть очередную тайну… причем ту, которой я с ним, вообще-то, не собиралась делиться.
— Юлиан… Юлиан любит меня. Не по-братски, а как мужчина женщину. Не удивлюсь, если он увез девочек в надежде добиться моего внимания. И… в общем, я тоже виновата, что у нас с ним так получилось.
Я подхожу к окошку и выглядываю во двор. Уже сгущаются сумерки, и обитатели замка готовятся к наступлению ночи.
— Все началось с моего брата Пьера. С него вообще многое начиналось… Когда мне было одиннадцать лет, он повадился ночами царапаться в мою дверь. Хотел доказать, что уже стал взрослым мужчиной. Я сперва думала, по коридору бродит призрак, но, когда поняла, что это лишь Пьер, его грубые ищущие руки и жадный рот стали пугать меня так, что куда там любому привидению. Я пряталась под одеялом, раздумывая, как бы его отпугнуть. А потом сделала то, что всегда делала, пытаясь защититься. Я подтолкнула колесо Фортуны, решив использовать его похоть против него же. На другую ночь, когда он вновь пришел и стал скрестись громче и настойчивей прежнего, из моей комнаты ему отозвался Юлиан: «Эй, ты, чего надо?» Мы чуть не испортили все тогда, потому что нас так и тянуло расхохотаться. Пришлось с двух сторон одну подушку кусать. Ты только пойми правильно — в ту пору Юлиан был мне не просто братом, но и самым лучшим другом. Самое мое раннее воспоминание — это как я путаюсь в юбке. Меня нарядили в юбку из плотной шерстяной ткани, и вот я в ней топаю босиком по каменному полу в кухне… А следующее воспоминание — это Юлиан. Он, четырехлетний, берет мою ручонку в свою и, по сути, вводит меня в семью. Помню, глаза у него добрые и он всегда готов мне улыбнуться. Мы с ним часами где-нибудь прятались, играли в свои тайные игры, которых никто сторонний не мог понять, да и не пытался. Это ведь Юлиан рисковал своей шкурой, всячески укрывая меня от жестокости своих домашних, а ведь он и сам едва выучился ходить. Так что лучшего, более близкого друга у меня не было. И, что важно, вместе мы неизменно оказывались сильнее, чем врозь.
Как же мне хочется уплыть сквозь время назад, обратить вспять его неумолимый ток! Прожить хоть одно мгновение иначе, сделать иной выбор, направить в новое русло всю свою жизнь… Если боги — ну, или святые — действительно существуют, должны же они были дать мне хоть какое-то предупреждение? Некий намек, что последовательность поступков выведет меня на дорогу, идти по которой мне бы совсем не хотелось?
Вот, например, тот момент, когда я позвала в свою комнату Юлиана. Ну нет бы сообразить, что и в нем постепенно пробуждается мужское и что он вдруг посмотрит на меня совсем не как на сестру. Я слишком привыкла к тому, что он всегда заботился обо мне. И думать не думала, что это может когда-нибудь измениться.
Чудище по-прежнему смотрит в окно, и от этого говорить становится несколько легче.
— С того времени все пошло не так. Это был просто ужас какой-то… Мне казалось, у меня гниль в душе завелась и готова все уничтожить. А Юлиан был счастлив и горд, это давало ему мужество противостоять Пьеру, когда д'Альбрэ стравливал их. Я же только тут стала понимать, как обязана ему за все те случаи, когда он меня выручал… да что там, просто спасал. И я ему не говорила «да», но и «нет» тоже не говорила.
Руки у Юлиана были совсем не как у Пьера. Они не лапали, не щупали — дразнили меня, будя чувственные переживания, которых я дотоле не знала. Не знала я и того, какая власть над мужчинами мне, оказывается, дана. Это мне-то, с момента рождения отданной им на милость!
Но я не предполагала, что наша близость с Юлианом примет такой извращенный оборот и начнет стирать все то доброе, что нас соединяло когда-то.
Я смотрю в лицо Чудищу. Оно искажено судорогой… отвращения? Отчаяния? Как угадать, что он чувствует, о чем размышляет? Он долго смотрит на свои огромные, испещренные шрамами руки.
— Как же ты всех нас, наверное, ненавидишь, — произносит он наконец.
Я гляжу на него, пытаясь сообразить, какую игру он затеял.
— Но ведь это я во всем виновата, — шепчу наконец. — Моя слабость… моя трусость…
Он резко вскидывает голову:
— Ты нуждалась в любви? В защите? И за это твой брат потребовал такой платы? Никто не должен за это платить подобную цену! Повторюсь: это чудо, что ты не возненавидела нас всех.
В очередной раз поразившись, насколько легко он отметает любые мои преступления, я делаю шаг вперед и беру его за руки.
— Только не тебя, — шепчу я. — Ты — день, а они — ночь…
Что-то в моих словах проникает ему в душу, так же как его слова проникли в мою. Я вижу, что ему хочется поцеловать меня. Но он не делает этого, я же… я не могу заставить себя первой потянуться к нему губами. Я только что выставила себя ужасной развратницей и не хочу подтверждать это делом. Мы молчим, обоим неловко. Такого с нами еще не бывало.
Нет, я не могу этого вынести! Я подхожу к постели и начинаю оправлять занавеси.
— Выезжаем с рассветом?
— Да, — говорит Чудище. — Как по-твоему, куда они направляются? В лагерь д'Альбрэ под стенами Ренна? Или куда понадежнее — в Нант, чтобы ждать там его возвращения?
— Подозреваю, что в Нант, — говорю я. — Даже д'Альбрэ не потащит маленьких девочек на бранное поле.
— Значит, решено, — кивает он. — Рано поутру выдвигаемся в сторону Нанта.
Оставив Чудище смотреть в окно, я хожу от стены к стене и перебираю в уме все приготовления, которые необходимо сделать до отъезда. По сути, нам нужно не многое. Съестное, свежие лошади… Мне даже не придется весь замок на ноги поднимать. Утром его обитатели проснутся и обнаружат, что молодая госпожа отбыла.
— Элиза здесь похоронена? — спрашивает Чудище.
У меня туго натягивается вся кожа.
— Да.
Он наконец отворачивается от окна. В глаза ему лучше не заглядывать, такая в них боль.
— Я хотел бы побывать на могиле.
Идти туда мне нож острый. Сама мысль о посещении могилы наполняет безотчетной тревогой, а в глубине души зарождается ужас и гремит тревожный набат.
Но как я могу лишить его возможности увидеть последний приют любимой сестры?
И я отвечаю:
— Подожди здесь, сейчас ключ принесу.
Мы выходим наружу. Сейчас ранняя весна, стоит сырой вечер. Думая каждый о своем, мы пересекаем внутренний дворик, минуем ворота и наружные постройки. По небу мчатся тяжелые серые тучи, и я потихоньку молюсь, чтобы неизбежный дождь прошел ночью, а не завтра днем, когда мы будем в пути.
Чем ближе мы подходим к замковому кладбищу, тем сильнее судороги сводят все мои мышцы: тело проявляет свою собственную волю, отчаянно не желая идти туда. Колени дрожат от усилия — ноги так и рвутся повернуть обратно и бежать, бежать…
Я отодвигаю засов на железных проржавевших воротах и толчком открываю их. Сюда почти никто не ходит, и петли недовольно скрипят. Мое сердце колотится, я задыхаюсь, словно прибежала бог весть откуда. Чудище бросает на меня вопросительный взгляд.
— Вон там. — Я указываю на большой мавзолей в дальней части погоста.
Место здесь темное и жутковатое. Оно не дарует утешения, оно призывает всех демонов вечного проклятия. И это сделано намеренно, поскольку д'Альбрэ желал бы обречь проклятию всех своих жен, так или иначе не угодивших ему.
Усыпальница сложена из серого мрамора, ее стены украшены изображениями всяких адских созданий. Над дверью вставка из более темного камня, там резвится целый выводок уродливых горгулий.
Чудище бормочет:
— Прямо вход в преисподнюю…
Я отвечаю:
— Так и было задумано.
И наклоняюсь вставить ключ в скважину ржавого замка, чувствуя себя так, словно в голове вот-вот закипит кровь. Желание удрать становится почти нестерпимым. Кое-как я обуздываю свой ужас и поворачиваю ключ. Замок открывается. Стиснув зубы, я наваливаюсь плечом на дверь…
Она открывается неожиданно легко.
За ней полно призраков.
Они по-прежнему здесь, безжизненные и холодные. Вьются кругом меня, шепчут в уши. Время сделало невнятными их обвиняющие голоса, но я успела накрепко запомнить все, что они силятся мне сказать. Вот первая жена, Жанна, та, что пыталась найти убежище у брата, но лишь навлекла гибель на его семью. Вот следующая, Франсуаза, мать Юлиана, Пьера и Гэбриела. Она погибла на верховой прогулке, на которую они отправились вдвоем с д'Альбрэ, — упала с лошади и сломала шею. Так велено считать, да только не многие верят.
А вот и моя мама, Изель. Ее единственным преступлением стало рождение двух дочек подряд. Первой дочери повезло: она оказалась мертворожденной.
Следующей женой д'Альбрэ стала Йоханна. Она осмелилась завести любовника. Потом граф женился на Бланш. В должный срок у той начал расти живот, только вместо ребенка внутри оказалась опухоль. Бесплодие сделало ее бесполезной для графа. И тогда пришел черед Элизы.
Один из призраков покидает меня, плывет к Чудищу, кружится возле него.
— Что это? — тихо спрашивает он, и я вижу, что могучего рыцаря бьет озноб.
— Это Элиза, — отвечаю я. — Тебя обнимает призрак твоей сестры. Вот. — И я указываю на длинный белый мраморный гроб. — Она покоится здесь.
Чудище тянется к моей руке. Сейчас этот очень мужественный великан так беззащитен…
Я беру его руку. Иначе просто не могу поступить.
Знаю, мне надо бы отвести взгляд, дать ему погоревать в одиночестве… но нельзя. Милая девушка, которую я лишь недолго знала, — вот ключ к душе доброго великана, похитившего мое сердце. А еще отведенный взгляд говорил бы о трусости. Я не смею отворачиваться от горя, причиненного моей семьей.
Приблизившись ко гробу Элизы, он выпускает мою руку, склоняет голову, закрывает глаза… Его кулаки сжаты, лицо искажено горем. Я чувствую, как прилив ярости прокатывается по жилам Чудища.
Вот он опускается на колени, и я следую его примеру, но с некоторой осторожностью. На меня давит бремя зла, причиненного моей семьей, и я все еще боюсь, что он отвергнет меня.
Но этого не происходит. Наоборот, он хватает меня за руку и притягивает ближе, утыкаясь головой мне в живот.
Сколько времени мы так проводим, я даже не знаю. Во всяком случае, бешеный ритм его сердца понемногу успокаивается, превращаясь в медленный и размеренный бой похоронного барабана. Когда он наконец поднимает голову, я вижу, что спокойствие отчасти вернулось к нему.
Вот только страх, что внушает мне усыпальница, никуда от этого не исчезает.
Поднявшись, Чудище отряхивает колени… И вдруг замирает при виде крохотного гробика по правую руку от Элизиного. Потрясенный рыцарь поворачивается ко мне:
— У нее что… ребенок был?
Я медленно-медленно, одолевая отчаянное сопротивление собственного тела, нахожу взглядом маленький гроб. Мое сердце невероятно частит и рвется вон. Воспоминания, которые я так долго держала под спудом, неумолимо поднимаются из глубины. Они ревут и бушуют, словно вода, прорвавшая запруду. Я медленно, буква за буквой, читаю имя, выбитое на мраморе.
— Нет, — отвечаю я и едва узнаю собственный голос. — Это дитя было моим.