ГЛАВА 40

В городе все тихо, а ворота по-прежнему закрыты. Ни тебе усиленных дозоров, ни криков тревоги. Я осаживаю коня, прежде чем мы попадемся на глаза привратникам.

— Останетесь здесь. Перехватите стрелков с того берега, чтобы они не предупредили гарнизон, — говорю я двоим оставшимся воинам де Бросса. — Будем надеяться, вы кого-то из них подстрелили.

Хорошо бы еще эти бойцы выполнили мой приказ.

Я оставляю с ними коня и иду искать окошко, которое в аббатстве Святой Мер обещали оставить для нас открытым.

По-прежнему стоит тишина. В городе ни крика, ни беготни. Я поневоле переживаю, мне все думается, у Чудища что-то пошло не так. Вдруг их всех схватили, не дав добраться до казарм?

Только когда за стеной поднимается черный столб дыма, я разжимаю почти до судороги стиснутые кулаки. Столб быстро растет, и снизу его уже подкрашивают оранжевые отсветы пламени. Костры разожжены… Прикрыв глаза, я живо воображаю щупальца удушливого дыма, вьющиеся среди французов. Жирная копоть забивает им рот и нос, воины просыпаются от собственного надсадного кашля, хватают ртом воздух. «Горим!» — кричит кто-то. Тут поднимается паника, они бестолково мечутся, пытаясь выбраться наружу.

Но открытым и незадымленным окажется единственное окно. В два других врываются густые черные клубы. И французам останется только прыгать. С порядочной высоты. На твердую землю. Катиться по склону, не защищенному городскими стенами.

Я уже совсем рядом с аббатством. Сразу замечаю открытое для нас окошко и быстро забираюсь внутрь. Нигде никого. Я бегу пустыми коридорами и выхожу в город.

Снаружи на улицах почти не видно людей. Но те, что все-таки есть, сражаются. Я ненадолго останавливаюсь собрать арбалетные болты, рассыпавшиеся из колчана убитого воина. Теперь я снова во всеоружии. И бегу вперед.

Чем ближе к расположению гарнизона, тем громче звуки боя. Я крадусь вперед, пластаясь по стене. Сперва никого не вижу, но потом глаза привыкают к уличным потемкам, и я замечаю нескольких угольщиков. Трое французских стрелков не дают им выбраться из-за опрокинутой повозки.

К счастью, у меня с собой пять болтов. Нужно только стрелять быстро — и желательно из укрытия. Отлепившись от стены, я опускаюсь на колени позади водяного насоса. Два болта я беру в зубы, третий кладу на тетиву и стреляю. Тот, в кого я попадаю, вскрикивает от неожиданности. Другие оглядываются по сторонам, но они так заняты угольщиками, что не могут понять, откуда прилетела стрела. Я быстро перезаряжаю арбалет и вновь нажимаю спуск.

Мне удается свалить и второго стрелка, но третий, быстро развернувшись, выпускает болт в мою сторону. Тот с лязгом бьется о железную рукоятку насоса. Француз торопливо взводит свой арбалет, и, пока он этим занимается, я успеваю выстрелить.

Болт попадает ему в висок. Я чуть выжидаю, проверяю, нет ли поблизости еще стрелков, и машу рукой угольщикам: все чисто.

Основной бой идет возле набережной. Французы, кажется, поняли, что наша главная цель — впустить в город британцев, и решили стоять до конца возле причалов.

У меня осталось всего две стрелы. Утешает только вес распиханных по ножнам ножей.

В конце улицы мне приходится переступать через сраженные тела. Весь путь к пристани отмечен трупами французов. Выскочив из какого-то переулка, я замираю едва ли не на середине очередного шага.

Чудище в одиночку рубится против доброго десятка противников. От зрелища его беспримерного мужества — или назвать это глупостью? — просто перехватывает дух. Он совершенно не бережется, думает только о том, как уничтожить врага. И в этом состоит его величайшее преимущество, ведь на такой риск нипочем не отважатся супостаты.

В невольном восхищении покачав головой, я выпускаю последние стрелы, и противников у Чудища становится на двое меньше.

Рыцарь даже не замедляет шага. Я тянусь к лодыжке — и нож, вращаясь, рвет ночной воздух, чтобы засесть в шее французского воина. Тот спотыкается, а Чудищу только того и надо, чтобы нанести смертельный удар.

А в следующий миг краем глаза я замечаю движение и тотчас понимаю: да это же британцы! Как раз подошел первый из кораблей! Моряки не успели накинуть швартовы, а воины уже выпрыгивают на причал. Просидев две недели в каютах и трюмах, они так и рвутся в бой.

Высадившееся подкрепление растекается по городу. Французские воины — те, кому не пришлось прыгать за городскую стену, — понимают, что сейчас их просто задавят числом, и торопливо складывают оружие.

Скоро д'Альбрэ окажется меж двух огней. Спереди ему будет грозить гарнизон Ренна, а за спиной встанет шеститысячное войско из Англии. Вот теперь у герцогини появился справедливый шанс на победу!

Ну а мы — мы купили себе некоторую передышку.

Чудище отыскивает меня в лагере, где я вожусь с ранеными. Я вижу, как он выходит из темноты — перемазанный кровью и широко улыбающийся. Я против воли улыбаюсь в ответ. Пусть на нем и не было метки, но какие только жуткие картины его смерти ни рисовались у меня в голове! Я на некоторое время оставляю увечных, чтобы наша встреча не побеспокоила их.

— Ты справился! — говорю я. — У тебя все получилось.

Он подхватывает меня могучими ручищами, отрывает от земли и принимается кружить.

— Мы, — поправляет он меня. — Мы это сделали. Я, ты, угольщики… все вместе!

Я закусываю губы, чтобы не расхохотаться:

— Поставь меня!

Он опускает меня наземь, но руки убирать и не думает. Даже наоборот: нагибается и прижимается губами к моим губам. Ах, что за поцелуй! В нем и радость, и победное торжество… Но мгновением позже все это сменяется чем-то совершенно иным. Чем-то куда большим, трепетным и чудесным.

Его руки, заключившие меня в кольцо, суть несокрушимая крепость, которая не падет, что бы ни ждало нас впереди.

Его ладонь оказывается у моей щеки, эта грубая мозолистая ручища гладит так нежно, что слезы наворачиваются на глаза. С кем бы я прежде ни целовалась, ничего подобного не испытывала. Я словно проглотила крохотный кусочек солнца, и теперь его свет и тепло проникают во все уголки души, разгоняя хмурые тени.

Ну как не уступить этому поцелую, не уступить такой силе и мужеству, помноженным на удивительную доброту этого человека?

К лагерю подтягиваются все уцелевшие. Я беспокойно окидываю взглядом каждого, ища нескладную и худую фигуру Виннога. Потом появляется Лазаре. Наши взгляды встречаются, и он коротко мотает головой. Винног не вернется. Лицо Лазаре омрачено непрошеной заботой, которую я на него взвалила. Я поступила несправедливо, ибо кто мы такие, чтобы силиться отвести руку Смерти? Ведь даже я, прислужница Мортейна, сумела спасти в нашем отряде всего лишь одного отмеченного из троих.

Хоть и одержана победа, в лагере этим вечером не очень-то весело. Кроме Виннога и де Бросса, мы потеряли шестерых воинов и семерых угольщиков. Тело рыцаря де Бросса отвезут в его имение, и там он будет погребен в фамильной усыпальнице. Четверых воинов похоронят назавтра. Они лежат под деревьями, укрытые с головой.

Гибель Виннога особенно тяжело подействовала на всех. Неуклюжий долговязый парнишка был всегда весел и добр, охотно улыбался и словно не замечал недоброжелательства.

Угольщики не хоронят своих мертвых в земле. Их обычай велит жертвовать тела Темной Матери. Выбрав поляну, где высится древний стоячий камень, они складывают погребальный костер — с той же аккуратностью, с какой устраивают свои ямы для выжигания угля. Простые и знатные воины один за другим, не сговариваясь, присоединяются к угольщикам, чтобы вместе с ними воздать последнюю честь павшим. Эрван бросает в дрова факел, и языки пламени с шипением и треском разбегаются по сухим веткам.

Ало-золотой огонь быстро добирается до тел. Жар идет просто чудовищный, и я могу лишь гадать, в величине костра тут дело или в особом искусстве угольщиков. Нам приходится отступить подальше. Жирный дым упирается прямо в небо, унося души углежогов прямо в объятия их Богини.

Когда костер догорает и не остается ничего, кроме углей и золы, мы возвращаемся в лагерь. Причем люди не разбредаются, а держатся вместе, переговариваясь приглушенными голосами. Смерть спаяла их братство, совершив то, чего не смогла жизнь. Я поневоле думаю: Винног, верно, порадовался бы такому исходу. Вон ведь даже наш главный задира, рыцарь Голтье, внимательно слушает, что ему рассказывает Эрван.

Все складывается так, как пообещал Чудище. Или это Темная Матерь пообещала, что на пепелище отчаяния будут обретены взаимоуважение и прощение?

А раз им это удалось, может, получится и у меня?

Чудище стоит поодаль от остальных, глядя на рдеющее кострище. Он еще не умылся, на нем пыль, копоть и кровь, глаза воспаленные. Я с содроганием вспоминаю, как спрашивала его, легко ли отправлять людей на смерть. Это никогда не бывает легко.

При звуке моих шагов он поднимает голову.

— Куда теперь? — спрашиваю я, хотя на уме только наш недавний поцелуй.

— В Генган, — говорит он. — Там тоже стоит французский гарнизон, и сдается мне, что на крыльях сегодняшней победы мы сумеем поднять там восстание и отбить город. Только сперва надо отдохнуть день-два и похоронить павших. За это время туда доберутся слухи о случившемся здесь.

— Давай завтра вместе проедемся верхом.

Набираю полную грудь воздуха и крепко сплетаю пальцы, чтобы скрыть поселившуюся в руках дрожь. Я долго ждала, но теперь мне кажется, что он сумеет принять и последнюю оставшуюся у меня тайну.

— Должна еще кое-что тебе рассказать. Однако нужно, чтобы ты не только услышал, но и увидел.