ГЛАВА 31
Найдя способ поставить свое происхождение на службу доброму делу, я от души радуюсь успеху. Никто во всем городе не сумел бы вывести на чистую воду этих людей — только я!
Несколько сомневаюсь, что помощники капитанов Дюнуа и Табора сумеют проследить за выявленными предателями, но в гарнизон хода мне нет. Так что ничего не поделаешь — я вынуждена положиться на их бдительность.
Вернувшись к себе, с удивлением и радостью обнаруживаю, что там меня ждет Исмэй. Присутствие аббатисы воодушевляет куда меньше. Чеканный профиль настоятельницы кажется особенно гордым на фоне горящего камина. Когда я вхожу, она поворачивает голову, словно охотничий ястреб, завидевший дичь, и резко спрашивает:
— Ну?
Нет уж, не отнимет она у меня сегодняшней победы! Я кланяюсь:
— И вам доброго утречка, матушка настоятельница.
Ее ноздри вздрагивают, но больше она ничем не показывает, что заметила мое ехидство.
— Как все прошло?
— Очень неплохо, — отвечаю я ей. — Мы обнаружили четверых подсылов д'Альбрэ. Табор к каждому приставил по человеку, чтобы понаблюдать, не выдавая нашего интереса, куда они ходят и чем занимаются.
Аббатиса кивает, но желанного слова похвалы я от нее, похоже, так и не дождусь. Только делаюсь сама себе противна за то, что так жажду ее одобрения.
— Ложись спать, — холодно произносит она. — Скоро позовут на совет, и ты должна будешь ясно соображать.
Я молча, поскольку голосу никакого доверия нет, опускаю глаза и приседаю в поклоне. Излучаемая мною ирония не минует аббатису, та чопорно выпрямляется и выплывает в коридор, прикрывая за собой дверь.
Мы с Исмэй остаемся наедине, и она поворачивается ко мне, не зная, сердиться или смеяться.
— И зачем ты все время дразнишь ее?
— Я? А разве не наоборот? Хоть бы раз похвалила или спасибо сказала.
Исмэй хмурится и качает головой:
— Это верно, я тоже не помню, чтобы она хвалила тебя или хотя бы одобряла твои удачи. Знать бы почему?
— Может, у нее просто сердца нет? — предполагаю я, стаскивая с головы грязный чепец.
Исмэй тщетно силится стереть улыбку с лица:
— Да уж, не иначе… Давай пособлю!
Она помогает мне избавиться от чепца, потом расшнуровывает платье. Когда грубая домотканая одежонка падает с моих плеч, я с некоторым удивлением слышу собственный голос.
— Нет, правда, Исмэй… Почему она так меня ненавидит? — В голосе звучит прямо-таки детская жалоба, и я разбавляю ее смешком. — Причем с самого начала, а я до сих пор не поняла, в чем тут дело.
Пока я жила в монастыре, мы не особенно ладили, но в те времена я все объясняла тем, что оказалась самой трудновоспитуемой ученицей и у аббатисы не хватает терпения. Но здесь, в Ренне? После того, как я выполнила столько заданий, причем каждый раз в точном соответствии с ее указаниями? Если даже после этого я не заслужила доброго слова, тому должна быть причина, и очень весомая.
Исмэй качает головой.
— Я не знаю, — произносит она. — Аннит очень долго пыталась выведать, в чем коренится нелюбовь аббатисы к тебе, но так ничего и не узнала. Во всяком случае, первопричина не была описана ни в одном из пергаментов, проходивших через руки Аннит.
— Должно быть, — говорю я, — она в той книжонке, которую настоятельница всюду таскает с собой.
— Вряд ли такая запись вообще есть, — сомневается Исмэй. — Я думаю, все дело в каких-то личных предпочтениях и предрассудках матушки.
Я спрашиваю:
— А как вообще дела у Аннит? Она писала тебе? Есть новости о ней и о сестре Вереде?
Действительно, монастырская провидица выбрала крайне неудачное время, чтобы расхвораться и слечь, оставив себе на смену лишь неопытную и противящуюся ученицу. Кто укажет нам путь сквозь туманы и бури нынешних смутных времен?
— Хорошо, что ты напомнила, как раз нынче утром от нее было письмо. — Исмэй подходит вплотную и на всякий случай понижает голос: — Сибелла, она подумывает сбежать из обители.
— Сбежать? — эхом отзываюсь я, не будучи уверена, что расслышала правильно.
Та Аннит, которую я знала, нипочем не отважилась бы на подобное непокорство. Что важней, я имею основания полагать, что в одиночку за стенами монастыря она долго не протянет.
— Сбежать, — тихо подтверждает Исмэй. — Она решила, что лучше пуститься в бега, чем оказаться до конца дней под замком.
— Непременно будет погоня, — принимаюсь рассуждать я. — В ее обучение вложено столько усилий, что просто так ее никто не отпустит. И потом, кто способен заменить ее? Следующая по возрасту послушница — Маргарита, но той всего одиннадцать лет.
Исмэй склоняет голову набок и вдруг делается удивительно похожа на Аннит.
— С теми умениями, которые ей привили, — говорит моя подруга, — она легко уйдет от погони. Не забывай, большинство монахинь годами не покидали монастыря.
— Тоже верно. Но куда ей идти? И кто будет прозревать волю Мортейна и передавать ее нам?
— Об этом я не подумала, — соглашается Исмэй после долгой паузы. — А вдруг она последует за нами сюда, в Ренн, и устроится при дворе герцогини?
— Ага, и с разбегу об телегу — в объятия аббатисы.
Исмэй хмурится:
— Вот бы матушка настоятельница поскорей уехала в монастырь. Тяжко, когда она все время стоит над душой.
— Это ты мне рассказываешь?
Исмэй улыбается, но не сказать что весело.
— Да уж… Дай лучше я ополосну твои волосы от золы, а то простыни перепачкаешь.
Две последующие ночи я продолжаю обходить город в сопровождении людей Табора, не пропуская ни единой зловонной дыры, где могут таиться люди д'Альбрэ. Уж очень хочется переловить всех до единого! И я обнаруживаю семнадцать вредителей, которых доверенные воины Табора немедленно берут на заметку.
Ночной характер нашего промысла имеет еще и то преимущество, что я избавлена от необходимости видеться с Чудищем, равно как и с аббатисой, ведущей свои непостижимые интриги. Чтобы еженощно выходить на охоту, столь важную для безопасности города — и герцогини! — я должна отсыпаться в течение дня.
Ну и надо ли говорить, насколько приятно чувствовать себя главной охотницей. Я к такому вниманию даже и не привыкла.
На третье утро я получаю по заслугам за свою дерзость в отношении аббатисы. Меня вызывают в ее покои, причем когда я только-только легла. Плоховато соображая, я вылезаю из-под одеяла и пытаюсь привести себя в порядок.
Умывшись, одевшись и причесавшись (волосок к волоску — иначе нельзя!), я иду к настоятельнице. Остановившись у порога, на всякий случай перевожу дух и разглаживаю платье. Напоминаю себе, что здесь не обитель и я не какая-нибудь девчушка-послушница, ждущая выволочки за пустяковый проступок.
Ибо тогдашние мои выходки, как я теперь понимаю, именно таковыми и были. Меня вырвали из семьи — жизнь в которой была временами невыносима, но ничего иного я в свои четырнадцать лет просто не знала — и отправили на уединенный скалистый островок, который, как я подозревала, был вотчиной таинственных «ночных гребцов» — легендарных перевозчиков, по слухам сообщавшихся с преисподней. Я там попросту с ума сходила от страха.
Теперь-то понимаю, что попала в руки к настоятельнице почти сломленной, нуждавшейся в сочувствии и теплоте, а вовсе не в строгости и осуждении. Эта мысль наполняет меня праведным гневом, какой я вряд ли ощущала прежде.
Я стучу в дверь.
— Входи, — откликается аббатиса.
Я вздергиваю подбородок, натягиваю на лицо насмешливую улыбку и вхожу.
Настоятельница снимает письмо с лапки только что прилетевшей вороны. Она даже не оборачивается ко мне и вообще как будто не замечает моего присутствия. Этот прием я помню еще по монастырю, он служит для того, чтобы окончательно выбить посетителя из колеи. Но я за последние месяцы навидалась и натерпелась такого, что подобные ухищрения мне теперь как с гуся вода.
Моя насмешливая улыбка лишь становится шире. И вместо того чтобы терпеливо ждать, трепеща возле двери, я подхожу к единственному окошку, выходящему во внутренний двор. Меня не интересует, что там, снаружи, я лишь хочу показать, что ее уловки на меня больше не действуют. Я кошусь как раз вовремя, чтобы заметить, как раздраженно дергается ее бровь. Всего один раз, и аббатиса возвращается к чтению письма. Понимая, что добилась своей цели, я вновь поворачиваюсь к окну.
За моей спиной шуршит бумага, и аббатиса подает голос:
— Сибелла.
Я не торопясь оборачиваюсь. Она моргает, вынужденная смотреть на меня против света, льющегося в окно.
— Да, матушка?
— Поди сюда, чтобы мне шею не вывихнуть, разговаривая с тобой.
— Как скажете.
Я пересекаю комнату и становлюсь перед ней. Она усаживает ворону на один из двух насестов позади письменного стола.
— Хорошо, — говорит аббатиса, — что твои мысли обратились к обеспечению безопасности герцогини. Кажется, мы неплохо обучили тебя.
Даже теперь она умудряется похвалить не меня, а себя и свой монастырь.
— Поэтому-то, — продолжает она, — я тебя и позвала. Хочу обсудить твое следующее задание.
У меня невпопад стукает сердце.
— Мне казалось, матушка, что мое теперешнее еще не совсем завершено.
Она оставляет ворону и смотрит мне прямо в глаза:
— Ты должна вернуться в Нант. В дом д'Альбрэ.
Я не в силах поверить собственным ушам. Потом, как последняя дурочка, выговариваю единственное, что приходит в голову:
— Вы, никак, шутите.
Она сердито сводит брови:
— Я никогда не шучу. Мы должны поподробнее разузнать о планах д'Альбрэ, и никто не справится с этим лучше тебя.
— Но вы же должны понимать, что мой образ послушной и почтительной дочери исчез вместе с похищенным узником!
— У тебя не было приказа оттуда бежать, — замечает она.
— Как и возможности уклониться от бегства, — напоминаю я, не без труда справляясь с собой. — В любом случае д'Альбрэ меня и на порог больше не пустит, какое там в ближний круг, где я могла бы узнать что-то полезное! Скорее всего, он меня вообще на месте убьет.
Причем эта смерть, я уверена, не будет ни скорой, ни милосердной.
— О чем речь? — произносит она. — Конечно, ты вернешься туда не под своим именем. Ты ведь у нас мастерица внешность менять, так? Оденем тебя служанкой, и будешь под благовидным предлогом совать нос в каждую дверь.
Хочется схватить ее за плечи и долго и с наслаждением трясти, а потом украсить это невозмутимое лицо отпечатком своей пятерни.
— Матушка, вы меня не слышали? Д'Альбрэ сам за всеми следит и других превратил в ревностных соглядатаев. Граф уже убил половину слуг во дворце, просто из подозрения, что они верны герцогине. И он должен принять никому неведомую служанку?
Аббатиса резко втягивает воздух, точеные ноздри раздуваются. То, что она так явно выказала свой гнев, дает надежду, что мои слова достигли цели.
Всунув руки в рукава, она отходит к окошку. Я остаюсь на месте, пытаясь не показать, как у меня внутри все кипит и клокочет.
— Что ж, хорошо, — говорит она. — Я отправлю тебя назад с одной-единственной целью: убить д'Альбрэ.
Всеблагой Мортейн! Она правда думает, что я вдругорядь попадусь на ту же уловку?
— Это и мое заветное желание, матушка, — отвечаю я. — Но разве оно не идет против всех заповедей, которые вы мне внушали? На нем отсутствует метка… — И, старательно помедлив, я добавляю, словно только что сообразила: — Или… или Аннит провидела его смерть?
Губы аббатисы смыкаются в тонкую черту. Она вытягивает руки из рукавов и сжимает кулаки. Кажется, она готова ударить меня.
— Что тебе известно об Аннит? — вдруг спрашивает она. — Ты списывалась с ней, пока жила в Нанте? Это было строго-настрого запрещено.
Ее неожиданная вспышка так изумляет меня, что я без размышлений говорю чистую правду:
— Что вы, матушка! Со времени отъезда из монастыря я с ней ни словом не обменялась, ни устно, ни письменно.
Аббатиса с видимым трудом обуздывает свой гнев и вновь поворачивается к окну.
— Как это может быть, чтобы д'Альбрэ после всех своих злодеяний не оказался отмечен? — спрашивает она таким тоном, словно имя Аннит и вовсе не упоминалось. — Что, если метка имеется, но ты ее просто не видишь? Ты была невнимательна или страх застил тебе глаза, внушая излишнюю осторожность?
Тут уже я едва удерживаюсь, чтобы не наговорить дерзостей. Нет, не дождется она, чтобы я при ней сорвалась.
— Метки нет, — повторяю я. — Можете не сомневаться, я только и делала, что проверяла. А дня за два до бегства из Нанта даже подстроила так, чтобы на него голого посмотреть.
Но ее переубедить невозможно.
— Есть хорошая вероятность, что с того времени метка все-таки появилась, — упрямо повторяет она.
Тут я наконец понимаю, что моего «нет» она ни под каким видом не примет. Аббатиса делает все, что в ее власти, чтобы загнать меня в подготовленную ловушку. И вот оно наступило, мгновение, когда я должна выбирать: келья монастырского послушания или бесповоротный уход от всего, что я когда-либо знала.
Я все-таки делаю последнюю попытку:
— Если поступлю по-вашему, возможно, я проберусь во дворец. Не исключено, что мне и до д'Альбрэ посчастливится добраться. Но вот живой я оттуда уже точно не вырвусь. Его верные подручные о том позаботятся.
Еще не договорив, я понимаю: аббатиса об этом задумывалась. Я вижу по глазам. Тут-то до меня окончательно и доходит: для нее я всегда была лишь орудием, и не больше. Причем орудием до того ущербным, что, если вовсе сломается, не очень и жалко.
— От всякого, кто служит Мортейну, может потребоваться жертва, — произносит она. — Вспомни, не ты ли со времени приезда в монастырь отчаянно жаждала смерти? Вот и считай, что это Мортейн на твои молитвы ответил.
Ее слова кажутся мне острыми черными шипами, и каждый норовит воткнуться в самое сердце. Знакомая тьма, где нет места надежде, грозит сомкнуться над моей головой. Всякой ли послушницей она с такой готовностью пожертвовала бы во имя Мортейна? Да какое, при чем тут Мортейн! Она озабочена лишь тем, чтобы возвеличить и прославить обитель, то есть себя самое.
Но после мгновенного размышления я понимаю, в чем выгода моего нынешнего положения. Теперь, когда многие мои тайны таковыми более не являются, у нее надо мной куда меньше власти.
— Быть может, матушка, я больше не гожусь для службы Мортейну, — говорю я. — Потому что я туда не вернусь.
Она так откидывает голову, словно я ей в самом деле влепила пощечину. Даже странно: аббатиса привыкла думать, что видит меня насквозь, но такого отпора явно не ожидала. На шее у нее начинает биться жилка, взгляд устремляется в окно. И она очень долго молчит.
Я уже прикидываю, куда отправлюсь и кем стану, отделавшись и от монастыря, и от д'Альбрэ.
Аббатиса же глубоко вздыхает и вновь поворачивается ко мне. Я сперва не понимаю, отчего ее глаза едва уловимо светятся торжеством.
— Что ж, — произносит она затем. — Очень хорошо. Тогда я пошлю Исмэй.
Господи Исусе, только не Исмэй! Д'Альбрэ прекрасно помнит ее и отнюдь не простил того, как она спасла от него герцогиню в коридорах Геранда.
Он не подозревает о моей роли в том событии, не то не быть бы мне живой.
— Вы не можете отправить туда Исмэй, — говорю я спокойно и даже с некоторым безразличием, словно всего лишь указывая ей на изъян в ее планах, а не лучшую подругу от лютой участи пытаясь избавить. — Хотя бы потому, что д'Альбрэ видел ее раньше, и при таких обстоятельствах, что не забудет: она здорово помешала ему в Геранде. Ей теперь никакое переодевание не поможет.
Мое напускное спокойствие отнюдь не обманывает аббатису. Я попалась в расставленную ловушку, и она это знает.
— Мы не просто дадим ей другую одежду. Мы острижем и перекрасим ей волосы, поработаем над кожей. Всего несколько часов, и она превратится в трясущуюся старуху.
— Д'Альбрэ не подпустит к себе никого, даже служанку, если она оскорбляет его взор своим безобразием.
Следует ли добавлять, что даже в этом случае, если Исмэй обрекут смерти неузнанную, прихвостни графа вволю над ней позабавятся. Просто чтобы скуку развеять.
— Он все равно узнает, — говорю я. — Не забывайте, многие его приближенные видели ее рядом с Дювалем. Даже если сам граф ее прозевает, ему на нее кто угодно укажет. Да еще с превеликой радостью, чтобы выслужиться.
Аббатиса складывает руки и опирает на них подбородок.
— Как скверно, — говорит она. — Жаль, это казалось мне превосходным решением.
Меня заново обдает холодом, я не жду, чтобы она скоро сдалась: что-то тут не так. И точно, ее последующие слова уже не холодят, от них у меня попросту кровь в жилах леденеет.
— Что ж, пожалуй, пора отправить Аннит на первое послушание. Д'Альбрэ ее ни разу не видел; да что д'Альбрэ, вообще ни одна живая душа вне монастырских стен. К тому же она, несомненно, самая искусная среди наших послушниц.
С таким же успехом она ягненка в волчье логово могла бы послать. Аннит, слов нет, обучена превосходно, но при ее абсолютной доброте и неискушенности она понятия не имеет, с какими низкими хитростями столкнется, с каким безбожным обманом. Неужели аббатиса настолько безжалостна, что готова отправить Исмэй или Аннит на верную смерть?
Наверняка она просто на меня капканы расставляет.
Наверняка.
Но так ли я уверена, чтобы рисковать жизнью моих названых сестер?
И тогда величайшее спокойствие осеняет меня.
И я твердо встречаю бесстрастный взгляд настоятельницы:
— Вам не понадобится за ней посылать, матушка аббатиса. Я поеду.
На ее лице чуть заметно отражается облегчение.
— Отлично. Радостно видеть, что ты в полной мере осознаешь свой долг.
— Когда отправляться? — спрашиваю я.
— Завтра, а может быть, послезавтра, — отвечает она. — После сегодняшнего заседания совета я буду знать точно.
