ГЛАВА 26

Я настолько потрясена, что на время прекращаю дышать. Если бы аббатиса подошла ко мне и одним движением сдернула кожу с костей, мне и то было бы легче.

Впрочем, я и так себя чувствовала как освежеванная. Все взгляды обращаются на меня. Как бы не вскочить на ноги да не кинуться за дверь. Уж не блеск ли это подозрения в глазах капитана Дюнуа? Некое отвращение во взгляде канцлера Монтобана? Епископ, тот попросту вне себя, как если бы кто-то взял да разрушил бережно выстроенный им мир — просто для того, чтобы его, епископа, позлить. Интереснее всего выглядит лицо Шалона. Точно окно, забранное глухими ставнями. Хотя и его обостренный интерес никакому сомнению не подлежит.

Но лишь взгляд Чудища обрушивается на меня, подобно удару.

Не смотреть на него, не смотреть, не смотреть…

Если я не подниму на него глаз, мне не придется воочию увидеть отвращение и презрение, клубящиеся над ним, точно пар над кипящим котлом.

А Исмэй… Что она чувствует ко мне теперь? Я дольше всех знала ее и ни разу даже не намекнула, к какому роду принадлежу.

Я лишь смотрю прямо перед собой и слегка притопываю ногой, словно помирая от скуки.

Первой подает голос Исмэй:

— Простите, матушка настоятельница, о чем это вы речи ведете, ведь Сибелла — дочь Мортейна, а не д'Альбрэ?

Я готова сорваться с места и крепко обнять названую сестру.

— Конечно, дитя, — отвечает аббатиса. — Она происходит из чресл святого Мортейна, что со временем и привело ее в нашу обитель. Но до четырнадцати лет Сибелла воспитывалась в доме д'Альбрэ, и, естественно, граф считал ее своей дочерью.

Дюваль ерзает в кресле, и я не могу истолковать взгляд, который он бросает на аббатису. Постепенно до меня доходит, что он ей не доверяет.

— Я думаю, — говорит он, — важнее всего то, чьей дочерью считает себя сама госпожа Сибелла. Что скажете, госпожа?

Я поднимаю голову, и его серые глаза кажутся такими добрыми… Он дает мне шанс отмести все обвинения, и я догадываюсь, за что его так полюбила Исмэй.

— Счастливейший миг моей жизни, — произношу я, — наступил, когда мне сказали, что вовсе не д'Альбрэ зачал меня. Как ни темны пути Мортейна-Смерти, Он — что свет небесный по сравнению с графом. И поэтому — о да, я считаю себя дочерью Мортейна!

Теперь в кресле принимается ерзать уже Чудище, и каждая крупинка моего существа кричит криком, призывая не быть такой трусихой и посмотреть на него наконец. Но я не могу. Я уверена: увиденное тотчас разобьет мое и без того истерзанное сердце. А к этому я совсем не готова.

— Вот теперь все ясно, — говорит герцогиня. — И сдается мне, если в сказанном госпожой Сибеллой есть хотя бы толика правды, нам не повредит учесть эти сведения при составлении наших планов. Мы ждем вражеского наступления с севера, но, похоже, следует поглядывать и на юг. Хотя бы на всякий случай.

Капитан Дюнуа поглаживает подбородок и медленно кивает, выражая согласие:

— На мой взгляд, это разумно.

— Да уж, не повредит, — уступает канцлер.

И лишь епископ упрямится.

— Боюсь, — говорит он, — тем самым мы только распылим силы.

— Пусть так, — подводит итог герцогиня. — Давайте исходить из предположения, что услышанное нами от госпожи Сибеллы — истина до последнего слова. — И, отвернувшись от епископа, обращается ко мне: — Скажите, милая, что вы еще посоветовали бы нам учесть?

— Мы заключили помолвку с императором Священной Римской империи, — добавляет Дюваль. — Можно объявить об этом в открытую, если, по-твоему, это как-то повлияет на д'Альбрэ. Другое дело, что французы, прознав, тотчас обрушатся на нас со всем войском.

Я качаю головой:

— Боюсь, подобная новость лишь подтолкнет д'Альбрэ к немедленным действиям. Он не отступится, а, скорее, захочет сорвать этот брак. А вот с тем, что обезопасить государыню может только замужество, я целиком и полностью согласна. Нужно, чтобы свадьба состоялась без дальнейшего промедления.

Дюваль улыбается, но с таким видом, словно хочет сказать: твоими устами да мед бы пить. Вслух он отвечает:

— Это не так-то просто — император сейчас в Венгрии бьется.

Я думаю о том, что без сильного войска, без могущественного мужа герцогиня обречена.

— Госпожа Сибелла, — звучит девичий голос.

Я вскидываю глаза.

— Вы выглядите совершенно измотанной, — говорит герцогиня. — Повелеваем вам удалиться к себе и как следует отдохнуть, чтобы мы могли переговорить еще и завтра. Позвольте напоследок вновь поблагодарить вас за великий подвиг, который вы совершили ради нашего дела.

Я встаю и низко склоняюсь перед государыней:

— Ваша светлость, это была честь для меня.

И дивлюсь собственной искренности. Как я рада, что сумела сделать для нее кое-что, помимо очередных убийств! Пусть даже тот, кого я спасла, сейчас сверлит меня полным ярости взглядом.

Я выхожу в зал следом за аббатисой, крепко сжав зубы. Когда никто больше не может нас слышать, я — к ее и своему изумлению — протягиваю руку и трогаю настоятельницу за плечо. Она мгновенно останавливается и пристально смотрит на мои пальцы. Сердце у меня колотится от собственной дерзости, но руку я убираю не сразу. Лишь после этого аббатиса устремляет непроницаемый синий взор мне в лицо и вопросительно поднимает брови.

— Почему? — спрашиваю я. — Почему вы рассказали им, кто я?

Она чуть хмурится:

— Потому что они должны знать: тебе можно верить.

Я внимательно смотрю на нее. Что, вот так просто? Неужели она всего лишь хотела придать весу моим словам?

— Узнав о моем происхождении, они вправду отбросили сомнения, — говорю я. — Но мне все-таки кажется, что вам было бы достаточно лишь подтвердить сказанное мной, не открывая всей правды.

Правды, состоящей в том, что я из семьи, известной своей жестокостью и бесчинствами. Не говоря уже о том, что эту самую семью я теперь предала. А ведь многие только это в моих деяниях и усмотрят.

Настоятельница нетерпеливо отмахивается:

— Не имеет значения, что им известно. Наоборот, пусть задумаются, какими могущественными орудиями располагает обитель и какие длинные у нее руки.

И, коротко кивнув, она уходит. Я остаюсь, чувствуя себя агнцем, принесенным на алтарь ради возвышения монастыря.

Без какой-либо внятной мысли иду к выходу из дворца. Мне не хочется возвращаться к себе, я жду Исмэй. Сейчас она отыщет меня, и в глазах у нее будет укоризна и боль.

Прохладный вечерний воздух нимало не остужает мой гнев. Вся кожа зудит, словно из меня что-то рвется наружу. И я делаю единственное, что пришло в голову: шагаю куда глаза глядят. Все равно куда, лишь бы подальше от дворца, от аббатисы, от Чудища, который наверняка чувствует себя преданным. Даже при моем таланте все портить я невольно поражена, с какой быстротой успела уничтожить вроде бы зародившуюся между нами дружбу.

Теперь он все знает. Знает, что я дочь человека, загубившего его возлюбленную сестру. Знает, что в дороге, когда мы разговаривали, два из трех моих слов были враньем. Сейчас, небось, мысленно перебирает вопросы, которые мне задавал, и вспоминает всю ту ложь, которой я его пичкала.

Теперь он знает, из какого теста я слеплена и каковы мои шансы на искупление. Уж лучше бы меня заклеймили каленым железом, как шлюху, или изгнали, как прокаженную!

Дыхание хрипит в горле, я прижимаю пясти к глазам.

Я разрушила едва ли не единственное, что было мне когда-либо дорого.

Вначале я просто боялась сознаться кому-либо и в особенности пленнику, с которым д'Альбрэ обращался так бесчеловечно, что я и сама из рода д'Альбрэ. Позже, когда узнала, что Чудище и сам как бы не чужой для этой семьи, открыть ему правду сделалось попросту невозможно. С этого момента никакая сила на свете не подвигла бы меня поведать ему, кто я на самом деле.

И что же в таком случае я должна была делать, как не лгать снова и снова? Когда мы впервые разговорились, нас отделяло от Нанта жалкие пол-лиги, и мы не имели особых причин один другому доверять. И далеко бы я увезла его, если бы разоткровенничалась?

Пожалуй, единственная возможность представилась мне в доме Гвийона, когда Чудище попросил рассказать о своей покойной сестре. У меня хватало духовных сил хладнокровно убивать мужчин, ходить по лезвию бритвы в Юлиановых играх, бунтовать против аббатисы… Но убить то нежное и таинственное нечто, что зародилось между нами в тот вечер, я не смогла…

И эта слабость привела к тому, что все рухнуло.

Впрочем, нет. Между нами изначально ничего не могло быть. Я удостоилась возможности чуть-чуть сдвинуть весы воздаяния, но и только. Как ни льстило мне, что кто-то видит меня в выгодном свете, я понимала, что его истинного уважения не заслужу никогда. А теперь Чудище просто узнал: образ, который он нарисовал в своем воображении, не имеет ничего общего с действительностью. Вот и все.

Словно бы в поисках способа остудить отчаяние и гнев ноги сами собой выносят меня темными улицами Ренна на речной берег. Я стремительно шагаю мимо роскошных каменных и деревянных домов, пересекаю городскую площадь и оказываюсь в кварталах с узкими улочками и неказистыми домиками, привалившимися друг к дружке, подобно пьяным воинам. Народу здесь побольше, ведь городское дно склонно оживать и заниматься делами именно по ночам. Я вижу нищих, занятых дележкой добытого за день. Подгулявшие воины озираются, чтобы не попасться ночному патрулю. В тени прячутся воры, они подкарауливают немощного или пьяного, чтобы не смог вовремя заметить исчезновение кошелька.

В здешних тавернах веселье бьет ключом, из дверей на улицу выплескивается веселье. В этой части города бьет ключом лихорадочная энергия, как раз отвечающая нынешнему расположению моего духа. Вздернув голову, я нахожу глазами таящихся в потемках головорезов и молча бросаю им вызов — не хотите ли выйти и помериться со мной мастерством? Даже замедляю шаги, чтобы выглядеть испуганной и неуверенной, но никто так и не соблазняется напасть на меня. Не иначе, привыкшие быть хищниками среди людей чувствуют, что напоролись на хищника пострашнее себя.

Мысленно плюнув на них, я достигаю речного берега. Здесь ошиваются уже совсем конченые подонки. Я останавливаюсь на мосту и смотрю вниз, в темную воду, и правда, от которой я так долго бежала, всплывает, точно гниющий топляк со дна. Я жаждала не просто уважения от Чудища, не просто доброго мнения о себе. Я хотела ему нравиться. Засохший сморщенный хрящик, который у меня вместо сердца, каким-то образом сумел расцвести любовью к нему.

Боль и унижение от этой мысли — точно удар под ребра… Я вцепляюсь в каменное ограждение моста и гадаю, насколько глубока здесь вода. Плавать я умею, но одежда на мне плотная, тяжелая. Намокнет и быстренько утянет меня на дно.

— Госпожа!

Кого еще принесло некстати? Я вскидываю глаза.

В мою сторону движется не слишком трезвый воин. Вот она, отдушина, в которой я так нуждаюсь! Лицо у него суровое, — должно быть, это наемник. Кожаный камзол — и никаких символов ни на плаще, ни на пряжке. Винные пары сделали его достаточно дружелюбным, но ловкости отнюдь еще не лишили.

Я поворачиваюсь к нему.

— Госпожа, никак, заблудилась? — спрашивает он. — Уж больно местечко неподходящее для прогулок, красавица.

— Полагаешь, для меня тут небезопасно?

— Еще как, госпожа! Полным-полно всяких жуликов и забияк — как бы кто не обидел!

— Но сам ты, конечно, не из таких?

Он улыбается. Улыбка у него волчья.

— О, я лишь об удовольствии вашем забочусь.

— В самом деле?

Я еще не решила, дать ему бой или в постель затащить. Но вот лапа в перчатке по-хозяйски опускается мне на плечо, он притягивает меня к себе, и я обоняю винную кислятину из его легких. Ну уж нет, без его похоти я как-нибудь обойдусь, лучше кровь пущу! Как же хочется, вымещая гнев, рассечь эту мясистую шею!

Я даже могла бы назвать это жертвоприношением Мортейну. Или Темной Матроне. Любому Богу, который склонил бы ухо к моим молитвам и прекратил неизбывный кошмар, в котором я живу.

Он наклоняется поцеловать меня — и вскрикивает от изумления, чуть не напоровшись вытянутыми губами на острое лезвие. Воин замирает и глядит на меня, ожидая, что будет. Я чувствую, как сердце бьется у него чуть ли не в горле, вижу, как трепещет наполненная кровью боевая жила… Медленно приближаю к ней нож. Какое невероятное искушение! Но этот малый не совершил ничего скверного. И метки смертника на нем нет. Он не вторгался в нашу страну и не состоит на службе д'Альбрэ. Он даже не поднимал руку на невинного, ведь меня невинной не назовешь. Я через многое в своей жизни переступала, но через это…

Кончик ножа ласкает кожу на его горле, но тут поблизости звучит крик. Первая мысль, которая приходит в голову, — кто-то пытается меня предупредить об опасности, но крик сопровождают звуки ударов. При мысли о подходящей заварушке мое сердце бьется быстрее, и я ограничиваюсь тем, что легонько колю воина под подбородок.

На грязную каменную мостовую между нами падает единственная ярко-красная капля.

— Пошел прочь, — говорю я.

Его глаза вспыхивают гневом, и какое-то мгновение мне кажется, что он выхватит меч. Но воин лишь отвечает:

— Осторожнее играй в свои игры, госпожа. Не каждый тут добряк вроде меня.

Я молчу. Он поворачивается и уходит, откуда пришел, а я бегу туда, где раздавался крик.

Что-то произошло ниже по течению, на другом каменном мостике. Подбегая, слышу звуки борьбы и заранее достаю нож из ножен на запястье. Потом осторожно подбираюсь поближе. В тени возле каменного основания моста двое воинов взяли в оборот мужчину и женщину. Тонкие губы мужчины уже разбиты в кровь, длинный острый нос тоже расквашен. Женщина прижимается спиной к мостовому быку. Ближайший к ней воин уже спускает штаны.

Я тотчас же узнаю в жертвах своих знакомых — угольщиков, и кровожадная ярость, снедающая меня, обретает новую пищу. Я беззвучно крадусь вперед. Почему-то воины тоже кажутся мне не чужими. Когда тот, что удерживает мужчину, оглядывается на приятеля, я чуть не подпрыгиваю — я узнала его! Это Бертло, прозванный Монахом из-за того, что не прикасается к женщинам. Стало быть, второй — Галлмо Волк, получивший такую кличку за свою ненасытность. Оба — люди д'Альбрэ.

И глубочайшее внутреннее чувство подсказывает мне: я далеко не случайно встретила их здесь.

Вот оно, наилучшее утешение для моего изболевшегося сердца! Мне даровано убиение двоих подсылов д'Альбрэ!

Галлмо глумится над перепуганной женщиной, не торопясь переходить к делу, и я решаю сперва напасть на Бертло. Таясь в густой тени, обхожу сваи и оказываюсь непосредственно за спиной у Монаха. Сложно будет резать ему глотку, пока он держит угольщика, но я справлюсь. А угольщик, если захочет, потом отмоется в реке от его крови.

Быстрее охотящейся змеи я делаю шаг вперед, хватаю Бертло за волосы и запрокидываю ему голову, после чего провожу лезвием по шее, рассекая не только кровеносные жилы, но и гортань с голосовыми связками. Бертло валится навзничь, едва не валя и свою жертву, но угольщик вовремя выдергивает руки из его слабеющей хватки и делает неверный шаг назад, однако не падает. Я чувствую на себе его взгляд, чувствую, как он меня узнает… однако все мое внимание устремлено на лоб Бертло, осененный меткой моего Бога. Тогда я улыбаюсь. И поворачиваюсь к Галлмо. Тот так увлечен шансом удовлетворить свою похоть, что не в состоянии заметить даже приближение смерти. Я уже тяну к нему руку, но тут женщина взглядывает поверх его плеча, видит меня — и глаза у нее округляются. Я предостерегающе прижимаю палец к губам… и всаживаю клинок Галлмо под основание черепа. Нож у меня, правду сказать, плохо подходит для подобной работы, более тонкое лезвие легче скользнуло бы между шейными костями. Но ничего, у меня и так все получается. И я даже не пустила кровь угольщице на платье.

Надо отдать ей должное: когда на нее валится безжизненное тело Галлмо, она удерживается от вопля. Я смотрю себе под ноги… и вижу вторую метку Мортейна. Мою радость не передать никакими словами. Значит, не так уж и сильно я отступила от Его благодати, она по-прежнему простерта надо мной. Мой Бог продолжает открывать мне свою волю.

Я вытираю нож о плащ Галлмо, возвращаю его в ножны и выпрямляюсь.

— Ну как, — спрашиваю я, — целы?

Худой темноволосый мужчина — это Лазаре, самый неуживчивый среди угольщиков. Как-то неприятное происшествие повлияло на его нрав?

Он и правда бушует:

— Это я должен был убить обоих скотов!

— В следующий раз так и сделаешь, — заверяю я его, потом опять спрашиваю женщину, цела ли. Она, дрожа, утвердительно кивает, и я вновь обращаюсь к Лазаре: — Отмойся в реке, пока никто не увидел. А если ночной дозор спросит, почему мокрый, скажешь, что перепил и в воду свалился.

Он долго смотрит на меня, и в его взгляде сменяют друг дружку самые разные чувства. Ярость из-за того, что его застали врасплох и скрутили, точно щенка. Унижение — ведь его спасла женщина. Разочарование, потому что он не сам отстоял честь подруги. Но наконец, этак со скрипом, возникает благодарность. Он коротко кивает мне и делает, как я посоветовала.

Пока Лазаре моется, я спрашиваю женщину:

— Что случилось?

— Мы возвращались после развозки, потому что Эрван хотел уехать с рассветом, а тут эти… вдвоем. Отобрали все деньги и решили… меня… ох… А когда Лазаре попробовал заступиться, избили его. Спасибо тебе, добрая госпожа! Спасибо, что так вовремя появилась! Это Темная Мать послала тебя нам во спасение.

— Либо Мортейн, — говорю я. — Это Ему я служу, и это Он навел меня на негодяев.

Возбуждение спадает, и я понимаю, насколько устала. Просто из сил выбилась. Тем не менее я опускаюсь на колени около мертвецов, обыскиваю их и все ценное отдаю женщине:

— Ступай, милая. Забирай Лазаре, и возвращайтесь поскорей к остальным.

Они уходят, а я пускаюсь в долгий обратный путь. Чувствую себя выпотрошенной. Ярость опустошила душу, оставив лишь сгоревшие угли.