ГЛАВА 24
Теперь я одета в одно из нарядных платьев Исмэй, и стражник при входе во дворец почтительно приветствует меня, не чиня никакой задержки. Я выхожу в прохладную ночь и направляюсь к мосту, освещенному редкой чередой факелов. Внизу по черной воде разбегаются блики.
Мост ведет к обители бригантинок, куда поместили Чудище. Я спешу туда, желая убедиться, что везла рыцаря в такую даль не затем, чтобы он взял да испустил дух на руках у монахинь.
Приблизившись к воротам монастыря, я обнаруживаю их надежно запертыми. По правую руку от створок замечаю на земле нечто похожее на ворох тряпья и не сразу узнаю спящего Янника. Без сомнения, его выставили из обители, ведь он просто калека, а не раненый или больной. Но, будучи предан своему хозяину, словно вернейший из псов, он никуда не ушел.
Я подумываю о том, чтобы позвонить в колокольчик, но оставляю эту мысль. Что, если меня тоже не пустят? Или, того хуже, начнут выпытывать, зачем я к ним явилась.
Я колеблюсь. Наверняка Чудище больше во мне не нуждается. Теперь кругом него хлопочут лучшие лекари нашей страны. Так что я пришла сюда не помощь оказывать.
Но тогда, действительно, зачем?
Он теперь в безопасности. Скоро поправится и снова будет помогать герцогине. Я вырвала его из лап д'Альбрэ, сделав то, чего не смогла сделать ради Элизы. Не довольно ли?
Почему же ноги сами меня сюда принесли? Чего ради стою перед запертыми воротами и уйти никак не могу?
Если бы речь шла не обо мне, а о ком угодно другом, я бы назвала это любовью. Но я — нет уж, я не настолько глупа, чтобы снова кому-нибудь вручить свое сердце. В особенности если учесть, что моя любовь подозрительно часто становится смертным приговором для всех, кто мне дорог.
Знакомый панический ужас зарождается в глубинах души, рвется наружу. Я не даю ему отпор, наоборот, — раскрываю объятия перед ним.
Я помню страшные крики… и кровь.
Больше вспомнить ничего не удается — все захлестывает боль.
Я разочарованно поворачиваюсь и иду вдоль монастырской стены, — может, попадется низкое место или калитка с уступчивым замком?
Потом замечаю ветвь дерева, нависшую над оградой. Она довольно тонкая, почему, вероятно, монашки ее и не спилили. Мужского веса ей не выдержать, но мой — запросто.
Перекидываю через плечи полы плаща и высматриваю опору для ног. За облюбованную ветку просто так не ухватишься, мне чуть-чуть не хватает роста, чтобы до нее дотянуться. Придется лезть прямо по стволу. Прости, Исмэй, но твое платье я, похоже, испорчу.
Ладно, платье все равно не твое, оно обители принадлежит. Поэтому не жалко.
Я наконец хватаюсь за ветвь. Отлично! Ветка поскрипывает и гнется, но не ломается. Я растягиваюсь вдоль нее, чтобы не давить на одну точку всем весом, и потихоньку ползу через ограду. Не хотелось бы, чтобы ветка вдруг треснула подо мной, ведь тогда я полечу с изрядной высоты и наверняка шею сломаю. Впрочем, не мог же Мортейн завести меня так далеко, чтобы обречь на бесславную смерть.
Но вот наконец и стена! Я перелезаю на нее и отпускаю ветку, которая тотчас же выпрямляется. Озираюсь по сторонам, стараясь определиться. Скоро становится ясно, что этот монастырь устроен во многом подобно обители Святого Мортейна. Вот длинное приземистое здание, там кельи монахинь. Вот трапезная, она повыше. Ну и сама церковь, конечно. Так, а где здесь пользуют увечных и хворых?
Я замечаю отдельно расположенное строение, из одного окошка пробивается слабый свет. Выглядит обнадеживающе: оттуда я и начну свои поиски. Должно быть, это горит свечка или масляная лампа, с которой монашка обходит спящих.
Спустившись со стены, я оказываюсь среди грядок, засаженных всяческой зеленью. Случайно наступаю на листья, и в тихом ночном воздухе разливаются пряные ароматы лекарственных трав, из которых последовательницы святой Бригантин готовят целительные настойки и знаменитые мази.
Выбираюсь на дорожку, чтобы ничего лишнего не затоптать. Дорожка представляет собой череду круглых плоских камней, и я шагаю с одного на другой, направляясь к зданию, в котором, как я надеюсь, располагается лечебница. Достигнув двери, прижимаюсь к стенке и растворяюсь в тени. Закрываю глаза и силюсь понять, много ли народу внутри.
Перво-наперво я чувствую мощное, гулкое биение очень сильного сердца и невольно расплываюсь в улыбке: как же легко узнать тебя, Чудище! Кроме него, поблизости стучат еще три сердца, звук у них неверный и слабый. Надобно думать, это больные. У пятого сердца неспешный и размеренный ритм. Скорее всего, ночная сиделка.
Мой план состоит в том, чтобы незамеченной проскользнуть внутрь, узнать, как себя чувствует Чудище, и потихоньку смыться. Но исполнение замысла натыкается на препятствие в лице старой монахини: она сидит у самой двери, растирая что-то пестиком в ступке. Я совершенно точно не произвожу ни единого звука, и густые тени возле стены надежно прячут меня…
Тем не менее что-то настораживает монашку, она вздрагивает и поднимает глаза.
Таиться больше нет смысла. Я отделяюсь от стены и подхожу к женщине, готовясь давать объяснения.
У нее округляются глаза: она видит платье придворной, и рука с пестиком прямо-таки белеет.
— Кто ты? — шепчет она. — Зачем пришла?
Я даже не знаю, что сердит меня больше, ее страх или уверенность, что я иду убивать кого-нибудь из больных.
— Я никто, бабушка, — говорю я. — Хочу лишь убедиться, что у одного из ваших постояльцев все хорошо. Его зовут Чудищем, я привезла его сюда из самого Нанта и желаю увидеть своими глазами, что вы тут не пустили все мои труды насмарку.
Она оскорбляется, забыв свой страх.
— Скажешь тоже! — Потом ее лицо смягчается. — А тебя, девочка, не Элизой зовут? Он бормочет это имя во сне.
— Нет, это его сестра, которую он очень любил. Она умерла три года назад.
Кто бы знал, как я разочарована тем, что он зовет во сне Элизу, а не меня! Погодите, а почему, собственно, это так меня огорчает?
— А-а, — сочувственно кивает старушка, словно некоторым образом угадав мои чувства. — Тогда ты, верно, Сибелла! Он спрашивает о тебе, когда приходит в чувство.
Мое сердце сразу убыстряет биение. Я немедленно хмурюсь, чтобы ничем не выдать себя.
— Ну, сейчас-то он спит, — продолжает монахиня. — Мы успокоили его, дав настойку опия и валерьянки. Он, видишь ли, рвется уйти отсюда, чтобы как-нибудь помочь герцогине, вот только тело его не слушается. Бедный малый даже сидеть толком не может, а глаза так и закрываются.
— Я его не потревожу, — обещаю ей. — Только посмотрю, идет ли он на поправку.
Монахиня согласно кивает, и я иду дальше, но она останавливает.
— Между прочим, — говорит старушка, — не знаю уж, кто занимался его ранами по дороге, а только тот лекарь превосходную работу проделал. Парень ему не только жизнью обязан, но и тем, что ногу сберег.
Эти слова радуют меня гораздо больше, чем следовало бы. Выходит, мои руки способны не только убивать, но и лечить. Требуется все мое самообладание, чтобы не показать, как я обрадована.
Повернувшись, тихонько пробираюсь к ложу Чудища.
В лечебнице занято около трети кроватей. На большинстве из них лежат пожилые и немощные. Я замечаю вдруг, какая неестественная кругом тишина. Никто не мечется, не стонет, не зовет на помощь. Наверное, старушка всем сонного зелья дала.
Чудище легко отыскать даже закутанным в белое одеяло, ведь он самое меньшее вдвое крупней своих товарищей по несчастью. Я с радостью вижу, что постели по обе стороны от него пустуют. Это даст мне хотя бы иллюзию уединения.
Он лежит совсем неподвижно, как из мрамора высеченный. Его лицо, от природы румяное, выбелено слабостью и скудным освещением палаты. Резкие тени, отбрасываемые мерцающим огоньком масляной лампы, делают его еще безобразнее. Единственное, что в нем красивого, — это ресницы, густые, длинные и колючие.
Я с благоговением смотрю на этого человека, что вырвал меня из страшного сна наяву, решившись не отдавать на расправу мстительному д'Альбрэ. Сколько чудовищных оскорблений я в ту ночь наговорила ему, надеясь воспламенить его дух, — и он все равно меня не оставил. Вот бы знать, что он видит, когда глядит на меня? Злобную ведьму? Склочную стерву? Знатную избалованную девицу, надумавшую в отчизнолюбие поиграть?
Я оглядываюсь на ночную сиделку. Она привернула фитилек лампы и улеглась отдохнуть, пока ее подопечным не нужна помощь. Пользуясь тем, что никто не видит меня, я сажусь на пол и прислоняюсь спиной к боковине кровати. До чего же здесь тихо! Я отчетливо слышу, как воздух входит в легкие Чудища и выходит наружу, как бежит кровь по сосудам, как уверенно, сильно бьется сердце.
Ужас, которого я натерпелась за время бегства от д'Альбрэ, мало-помалу покидает меня.
Чудище слегка шевелится во сне, его здоровая рука свешивается с кровати.
Я смотрю на эту руку, на крепкие пальцы, иссеченные множеством шрамов. Потом понемногу пододвигаюсь к ней, раздумывая, каково это — ощутить такую руку у себя на плече.
— Так я и знал, что ты скоро соскучишься.
Только монастырская выучка удерживает меня от того, чтобы не взвиться на ноги. Я фыркаю — иначе не скрыть резкого вздоха удивления.
— И вовсе я не соскучилась. Просто не хотелось бы, чтобы все мои усилия пропали зазря.
— Меня опоили, — жалуется он.
— Потому что тебя, остолопа такого, иначе никак не заставишь полежать смирно, пока заживут раны.
— Ты-то меня не опаивала, — напоминает он.
— Потому что мне нужно было перевезти твою больную тушу с одного конца страны на другой. Ну а по прибытии, уж поверь, я бы тебе такого же зелья дала.
— Мм, — отзывается он, и некоторое время мы оба молчим. Потом он спрашивает: — А как там герцогиня?
— Она наверняка самолично явится тебя навестить. И Дюваль, и, думается мне, весь малый совет.
Чудище неловко шевелится и теребит одеяло:
— Не хотелось бы принимать их… в таком виде. Валяюсь весь замотанный, точно младенец в пеленках.
— Для них ты герой. Им захочется поблагодарить тебя за те жертвы, что ты принес во имя нашей страны.
Он опять хмыкает, довольно грубо.
Я спрашиваю:
— А ты точно не бык переодетый?
— Удивляюсь, — бурчит он, — почему, пока я спал, тебя не отправили выручать еще какого-нибудь дурня-рыцаря.
— Еще отправят, дай срок.
— Этак скоро узники начнут по камерам запираться, только бы ты их не спасала.
— Ну и пусть себе мрут в подземельях, — говорю я. — Опять на такое я нипочем не пойду!
Он вдруг спрашивает:
— Где Янник?
— Разбил лагерь непосредственно за стенами обители. Сюда ведь мужчины не допускаются — только больные.
Я жду новых вопросов, но слышу лишь, как у него слегка рокочет в груди. Он уснул. Я позволяю себе чуть улыбнуться в потемках. Состояние здоровья у него неплохое, раз он препирается со мной. Жить будет, точно. Я поудобней устраиваюсь на полу, напоминая себе, что пришла всего на минутку.
Некоторое время спустя я пробуждаюсь. Лампа монахини мерцает и плюется: в ней почти кончилось масло. Осматриваюсь: утро еще не наступило. У меня на плече покоится тяжелая рука Чудища. Не желая тревожить его, я тихо-тихо слезаю с кровати.
Не нужно ему знать, где и каким образом я провела эту ночь.
Покинув монастырь, гляжу в сторону городских ворот. Я ведь могу улизнуть прямо сейчас. Просто пойду вот по этой улице, и она выведет к воротам. Пересеку мост и навсегда исчезну из Ренна. И все. Больше никакой аббатисы. И никакого д'Альбрэ.
Но горькая правда состоит в том, что идти-то мне некуда. Нет дома, чтобы вернуться туда, нет родни, которая бы приютила. Только обитель, но и она, без сомнения, для меня будет закрыта.
Можно устроиться служанкой в придорожной таверне, но и это не так-то просто. В неспокойные времена вроде теперешних люди не склонны доверять незнакомцам.
А может, отыскать Эрвана и связать мою судьбу с угольщиками? Вернуться к доброй Бетт, выйти замуж за кого-нибудь из ее милых мальчишек? Я бы любым из них вертела как только захочу.
Одна беда — все они поклялись биться вместе с Чудищем в сражениях грядущей войны.
Чем больше я осознаю незавидность своего положения, тем сильнее разбирает меня смех. Помилуйте, я красива, образованна и умна, у меня не перечесть всяких умений, в том числе смертоносных… только проку от них — как от ведерка помоев.
Я плотней запахиваюсь в плащ, спасаясь от холодного ветра, и шагаю через мост ко дворцу. Приближаясь к стражницкой, быстро поправляю оружие, убеждаясь, что кинжал у меня на поясе очень хорошо виден, а из рукавов выглядывают ножны, пристегнутые на запястьях. Пусть думают, что я ходила послужить святому Мортейну. Лучше так, чем если заподозрят, что я всю ночь пролежала, свернувшись в ногах у Чудища, словно собака, опечаленная болезнью хозяина.
Охранник окидывает взглядом мое платье и выставленное напоказ оружие и приветственно кивает. Похоже, в Ренне крепко уважают последователей древних святых.
Добравшись к себе, с радостью обнаруживаю, что там никого нет. Я слишком устала, чтобы снимать платье, и ограничиваюсь лишь тем, что распускаю шнуровку. Ложусь в постель и задергиваю занавеси, отгораживаясь от рассветного солнца. Святой Мортейн, сделай так, чтобы я хоть несколько часов никому не понадобилась! Мне ужасно хочется спать…