ГЛАВА 23
Хоть Чудище прежде и клялся, что езда в телеге превратит его в отбивную, он преспокойно добрался до самого Ренна на задах одной из трех угольщицких повозок. За это время мимо нас дважды проезжали люди д'Альбрэ, но едва удостаивали углежогов взглядом, а о том, чтобы обыскивать, и речи не шло.
Самое же главное — к тому моменту, когда впереди показались городские стены, рыцарю в самом деле стало лучше. То ли отдых повлиял так благотворно, то ли травы, подаренные Малиной, — кто знает?
Когда мы подъезжаем к воротам, колокола собора созывают прихожан к вечерней молитве. Не то чтобы я помнила в лицо всех до единого людей д'Альбрэ, но все равно сверлю взглядом и стражников при воротах, и каждого человека в толпе. Я не обращаю внимания ни на разболтанную походку горожанина, ни на четкий, уверенный шаг воина — это мелочи, а нужно смотреть глубже. Если я могу надеть чужую личину, то и другой на это способен.
Я все еще не верю, что нам удалось совершить невозможное. Подумать только — мы сбежали из замка д'Альбрэ и сорвали все попытки пленить нас!
Чудище наотрез отказывается въехать в город на телеге угольщика, и мы останавливаемся, чтобы он мог, как положено рыцарю, сесть в боевое седло. «Скорей! Скорей! Скорей!» — жужжит осиный рой в моей голове, а между лопатками начинается невыносимый зуд. Усилиями четырех кряхтящих мужчин исполин наконец водворяется на коня. Недолго осталось, говорю я себе. Очень, очень скоро я сложу с себя ответственность за него. Пускай этим пентюхом занимается кто-нибудь другой, у кого это получится лучше!
Почему-то эта мысль больше не греет меня.
Возле самых ворот мое беспокойство достигает предела. Мы все с головы до ног черны от угольной пыли, она делает нас неузнаваемыми, но что может скрыть рост и гордую осанку Чудища?
— Ссутулься хоть немножко, — безнадежно советую я.
Он с насмешкой глядит на меня, но, как ни странно, решает уважить просьбу и старательно горбится в седле. Потом спрашивает:
— Зачем?
Я отвечаю:
— Такого, как ты, поди спрячь. А чем позже станет известно о твоем прибытии, тем и лучше. Хорошо бы д'Альбрэ и его прихвостни подольше не догадывались о том, что ты уже в Ренне.
И вот мы уже у сторожки привратника. Эрван уведомляет воинов, что привез груз древесного угля, и его пропускают без дальнейших расспросов. Один из охранников вскидывает на рыцаря настороженный взгляд, но, правду сказать, после пребывания в казематах д'Альбрэ и мучительного путешествия роль деревенского простачка дается нашему израненному исполину куда как легко.
Когда мы оказываемся на городской улице, у меня вырывается вздох облегчения, а перенапряженные до судорог мышцы начинают расслабляться. Теперь между нами и д'Альбрэ двадцать лиг расстояния, двенадцать футовой высоты городская стена и весь гарнизон Ренна!
Подобно мне, город полон радости и веселья. Ренн так и упивается собственной важностью, ведь сама герцогиня выбрала его местом своего обитания; меня же пьянит ощущение успешно завершенного дела. Однако к ликованию подмешивается и опаска. Горожане этак косо, оценивающе поглядывают на новоприбывших.
Мы до самой последней возможности не расстаемся с угольщиками. Вместе проезжаем квартал кожевников, расположившихся со своими зловонными чанами ниже по течению реки, потом сворачиваем на улицу, что ведет к городским кузницам. Их горны потребляют достаточно угля, чтобы лесной народ кормился с этого всю зиму. Здесь мы оставляем своих новых друзей. Напоследок рыцарь обещает непременно известить их, когда переговорит с герцогиней и ее советниками и его намерение вовлечь угольщиков в схватку с французами будет одобрено.
После этого уже втроем мы пробираемся в более зажиточную часть города. По ходу дела я стаскиваю с головы слишком узнаваемый чепец жены углежога и расчесываю пальцами волосы. Снимаю с плеч шаль, ищу на ней уголок почище и оттираю лицо. Теперь могу сойти за служанку, более-менее миловидную, только очень неряшливую.
Ко дворцу мы приближаемся уже в сумерках, и стража как раз зажигает факелы. Да, здесь не Геранд, где люди посещали дворец совершенно свободно. Охранники у дверей учиняют подробный расспрос всякому желающему войти.
— Это что-то новенькое, — говорит Чудище.
— Ну хоть кто-то следит за безопасностью герцогини, — отзываюсь я. Для меня эта бдительность — еще один барьер между герцогиней и подсылами д'Альбрэ. Пока остановишься, пока назовешься, глядишь, и разоблачат! Подумав, я добавляю: — Только вряд ли нас в таком виде допустят прямиком к государыне. Начнут выяснять, кто мы да откуда. А я не хотела бы, чтобы эти люди про тебя узнали.
Чудище прекращает смахивать с лица черную пыль.
— Ты им не доверяешь?
— Вернее будет сказать, что я не доверяю никому… Знаешь, я вот думаю, может, Исмэй еще состоит при государыне? Я бы попробовала ей весточку передать.
Рыцарь смотрит на стражников:
— Так они и пустили тебя к Исмэй, даже если она во дворце.
Я недовольно морщусь, потому что он прав.
Подумав немного, Чудище достает из-за пазухи ладанку и что-то вынимает оттуда:
— Вот, держи. — Он вручает мне брошку, серебряный дубовый лист святого Камула. — Думаю, Исмэй это узнает. А если не она, то капитан Дюнуа уж наверняка. Ну и стражники тоже. Они должны с честью принять всякого, кто покажет им такой символ.
Зажав брошку в кулаке, я спрыгиваю с седла и оставляю Чудище с Янником присматривать за конями. Подойдя ко входу во дворец, терпеливо жду, пока охранник не закончит расспрашивать какого-то горожанина, явившегося к канцлеру с жалобами на недавно введенные налоги. Обывателю дают от ворот поворот: канцлер занят делами поважнее, ему город надо оборонять от французов.
И вот я оказываюсь лицом к лицу со стражником.
Он хмурится при виде моей нищенской и вдобавок грязной одежды. Невзирая на это, я одариваю его самой соблазнительной улыбкой. Он моргает, и выражение лица немного смягчается.
— Чего тебе? — спрашивает он. — Если подумываешь устроиться судомойкой, то кухни с другой стороны.
Я поглядываю на бездельников-пажей, торчащих у самого порога за дверью.
— Нужно кое-что передать одной из фрейлин.
К нам подходит другой стражник.
— Да какие у тебя могут быть дела с фрейлиной герцогини? — спрашивает он таким тоном, словно я произнесла нечто невероятно смешное.
Для пользы дела решаю подпустить немного тумана:
— Исмэй Рьенн не простая фрейлина. Передайте ей вот это, а на словах — чтобы подошла сюда как можно скорее.
Не возьмусь сказать, что больше интригует их: упоминание об Исмэй или серебряный листок Чудища. Как бы то ни было, стражник берет брошку, вручает ее одному из пажей и вполголоса отдает распоряжение. Мальчишка уносится прочь, я же располагаюсь ждать возле стеночки, стараясь выглядеть персоной важной, но вполне безобидной, — сочетание на удивление трудное. Спустя некоторое время стражник все же решает, что своевольного броска внутрь я предпринимать не намерена, и перестает за мной усиленно наблюдать.
Откинувшись затылком к стене, я полностью отдаюсь ощущению торжества… Чудище жив. И мы в безопасности — едва ли во всем герцогстве найдется более защищенное место. Аббатиса засела в обители на другом крае страны, о моем появлении в Ренне она узнает, только если ей сообщат. До тех пор ей не отправить меня на новое задание. Значит, выдалась передышка и я смогу подумать о том, чем бы мне хотелось заняться в дальнейшем.
Мир вдруг кажется бескрайним, полным возможностей и свободы.
И еще то обстоятельство, что ни одна душа во всем Ренне не знает, кто я на самом деле такая. Мои тайны будут надежно сохранены.
Из коридора доносятся голоса приближающихся людей. Я тотчас отставляю блаженные мысли и пододвигаюсь ко входу.
— Нет, нельзя его убивать, это же кузен герцогини, — с сожалением произносит мужской голос.
— Значит, тем больше причин не доверять ему, — откликается женщина.
Это Исмэй! Мою радость и облегчение невозможно передать никакими словами!
А она продолжает:
— Случись что-нибудь с герцогиней, он окажется наследником. И к тому же он весь минувший год гостил у регентши Франции. Почем знать, кому на самом деле принадлежит его верность?
— Он там в плену был! — раздраженно настаивает мужчина.
— Ну нет бы с советниками остаться, — обиженно произносит Исмэй. — Послание было для меня, а ты тут зачем?
Я невольно улыбаюсь. В этих словах вся Исмэй.
— Затем, что нам передали знак святого Камула, которому служу я, а не ты.
Тут Исмэй со спутником выходят из-за угла и направляются к стражнику.
— Где ты взял это? — спрашивает вельможа.
Он рослый, темноволосый, определенно очень сильный, и выправка у него воинская.
Стражник тычет в мою сторону пальцем. Мужчина резко оборачивается, пригвождая меня взглядом серых глаз, холодным и твердым, точно камень у меня за спиной.
Вот он делает ко мне шаг.
— Ты еще кто? — спрашивает он негромко и очень сердито.
Я открываю рот для ответа, но Исмэй отпихивает грозного спутника:
— Вот что, Дюваль, сообщение было для ме… Ой! Сибелла!
Она бросается ко мне и обеими руками прижимает к самому сердцу. Я тоже крепко обнимаю ее… и больше всего в этот миг мне хочется разреветься у нее на плече. Она живая. Настоящая. И она здесь, рядом со мной. Очень долгое мгновение мне ничего другого не требуется. Только знакомые руки, заключившие меня в свое кольцо.
Наконец Исмэй бережно отстраняется:
— Неужели это действительно ты?
Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка получается донельзя кривая.
— Я. Наяву и во плоти.
— Откуда листок? — прямо-таки излучая нетерпение, спрашивает спутник Исмэй.
Брошь Чудища зажата у него в кулаке. Исмэй назвала его Дювалем, стало быть, это незаконнорожденный брат герцогини.
— Я вам кое-что привезла. Во-он там… — И я киваю в том направлении, где, сидя на лошадях, дожидаются Чудище и Янник.
Лицо Дюваля озаряется точно такой же радостью, как у Исмэй при виде меня. Он хочет броситься к другу, но я ловлю его за руку.
— Он тяжело ранен, — объясняю я. — Если снимете с седла, придется на носилках нести. Надо, чтобы все было проделано тихо. Кроме того, у меня куча новостей, и все одна другой хуже.
Дюваль понимающе хмурится и отдает распоряжение страже организовать помощь да поменьше болтать языками. Потом наконец-то бежит приветствовать друга.
— Ты сделала это! — возбужденно шепчет Исмэй. — Освободила его! Я не сомневалась, что ты сможешь!
Я удивленно смотрю на нее:
— Так ты знала о моем задании?
Она хватает меня за руки:
— Не только знала, я это и придумала! Просто не нашла другого способа выдернуть тебя оттуда. Когда мы сталкивались в Геранде, я всякий раз боялась за твою жизнь… и за рассудок тоже. А теперь ты наконец здесь, и глаза совсем не такие, как тогда. Безумие наконец отступило.
Я просто не знаю, расцеловать ее за то, что вытащила меня из дома д'Альбрэ, или затрещину влепить за все те беды, что ее блистательная идея на меня навлекла. Однако в самом главном она не ошиблась. Я больше не чувствую себя на грани помешательства.
Исмэй берет меня под руку, и мы идем к нашим друзьям.
— Никогда не прощу матушке настоятельнице, что она отправила тебя к д'Альбрэ, — говорит моя названая сестра. — Это же все равно что прямиком в преисподнюю!
Я ощущаю прикосновение паники, но она сразу же отступает. Тайна моей истинной личности неизвестна даже Исмэй — при всей нашей близости. Я согласно киваю… От дальнейшей беседы на небезопасную тему меня спасает восторженный рев Чудища.
— Во имя всех святых! — восклицает рыцарь. — Ты живой! Да как такое возможно?
— Примерно такое же чудо позволило тебе въехать сюда на коне, великанище, — отвечает Дюваль.
Тут нам с Исмэй приходится резво отскочить в сторону. Мимо пробегает добрый десяток воинов, они тащат пустые носилки. Исмэй указывает им на Дюваля с Чудищем.
— Идем, — говорю я и, выпустив ее руку, бегу вслед за носилками. — Надо объяснить им, как с Чудищем обращаться.
Тот уже успел расшуметься, доказывая, что совершенно здоров. Я быстро сообщаю Дювалю о его горячке и о том, что он едва может ступать на увечную ногу.
— Отвезем его в монастырь к сестрам святой Бригантин, — посовещавшись со своими людьми, отвечает он. — Если кто и справится с его ранами, так это монашки.
Он смотрит на меня так, что я понимаю: в самом скором времени не миновать подробнейших расспросов. Потом поворачивается к Чудищу и дает указания помощникам.
Однако спустить наземь почти беспомощного человека в двадцать стоунов весом оказывается очень нелегкой задачей. Чудище белеет, скрипит зубами и напоминает Дювалю, что он все-таки не мешок с луком. В итоге рука одного из стражников соскальзывает, испуганная лошадь принимает в сторону, Чудище ударяется раненой ногой и теряет сознание.
Я вздыхаю.
— Это у него вроде как в привычку вошло, — вполголоса сообщаю остальным. — Хотя, может, оно и к лучшему.
И я жестом предлагаю Яннику спешиться, чтобы наконец показать этим олухам в шлемах, как снять рыцаря с лошади и по ходу дела не прикончить его.
Дюваль явно разрывается между необходимостью позаботиться о друге и своими обязанностями при дворе сестры. Делать нечего, я заверяю его, что Янник вполне способен исполнить все необходимое. Дюваль строго объясняет своим людям, что именно им следует сказать бригантинкам, и сам обещает незамедлительно прибыть в монастырь. Потом поворачивается ко мне.
— Идем, — говорит он. — Мы должны знать во всех подробностях, что с вами произошло.
— Конечно, господин мой.
Мне и самой очень хочется наконец выложить все, что узнала. Я несла в себе эти сведения, точно горячий уголь, постепенно сжигавший мое нутро. Пора уже от него освободиться!
Исмэй вновь берет меня под руку, и мы следуем за Дювалем к дворцовым дверям.
Я тихо спрашиваю:
— Куда он нас ведет?
— В покои герцогини, — отвечает Исмэй. — Государыня как раз держит совет с приближенными.
— В такой поздний час?
Исмэй сразу грустнеет:
— Боюсь, она вынуждена заниматься делами и ночью и днем.
— А верить-то им можно, этим приближенным?
В самом деле, маршал Рье и мадам Динан считались ближайшими сподвижниками, едва ли не опекунами герцогини, но после того, как эти двое показали свою истинную суть, я не склонна доверять уже никому.
Исмэй морщится.
— Да, — говорит она. — По этой причине у государыни так мало доверенных лиц.
Дюваль ведет нас лабиринтом дворцовых залов и коридоров. Я пытаюсь приспособиться к разноголосице сердцебиений. Для моего восприятия все выглядит так, словно сто менестрелей взялись невпопад стучать в свои барабаны.
А еще я приглядываюсь к лицам людей, которых мы минуем в пути, — слуг, придворных, даже пажей — в попытке определить основные качества каждого человека.
В конце концов Дюваль приводит нас в небольшую комнату с двумя стражниками при входе. Герцогиня стоит в обществе троих мужчин. Все они рассматривают карту, разложенную на обширном столе. Одежда одного из мужчин забита дорожной пылью, явно он только что прибыл. На втором епископское облачение, он торчит подле герцогини — этакая толстая пурпурная жаба. Третий, серьезный и стройный, морщит лоб в глубоком раздумье.
Я ни с кем из них не знакома. Это очень хорошо: стало быть, и они не знают меня.
Я и герцогиню-то впервые вижу вблизи. Она невысокого роста, очень молода, с благородным высоким лбом и безупречной кожей. Ей всего тринадцать лет от роду, но в ней чувствуется нечто царственное, внушающее почтение.
На звук наших шагов все присутствующие вопросительно поднимают глаза.
Улыбка преображает суровое лицо Дюваля.
— Чудище здесь, — перво-наперво объявляет он. — В Ренне!
Герцогиня молитвенно складывает ладошки и закрывает глаза, юное лицо озаряется радостью.
— Хвала Всевышнему! — произносит она.
— Вообще-то, благодарить нужно святого Мортейна, — сухо произносит Дюваль. — Ибо это под Его рукой Чудище прибыл сюда.
Он кивает в мою сторону, и все взгляды обращаются на меня.
— Да пребудет моя вечная благодарность с тобой и твоим святым, — говорит герцогиня.
Я отдаю глубокий поклон:
— Рада была послужить вашей светлости. Правда, осмелюсь заметить, я доставила вам не только благородного рыцаря, но и крайне важные сведения, касающиеся д'Альбрэ и его планов.
— Ты хочешь сказать, этот человек не удовольствовался тем, что украл мой город и уселся в нем, как курица в гнезде?
— Увы, нет, ваша светлость. Непосредственно сейчас он занят исполнением сразу нескольких замыслов и от каждого ждет богатых плодов.
По-медвежьи коренастый человек справа от герцогини делает приглашающий жест:
— Будь добра, поделись с нами тем, что узнала!
— Граф д'Альбрэ, маршал Рье и мадам Динан правят городом к своей выгоде, — начинаю я. — Многие жители Нанта продолжают хранить верность вашей светлости, но граф д'Альбрэ всячески старается их… разубедить.
— Погоди-погоди! Начни с самого начала. Как вообще он захватил власть в городе, который должны были удерживать наши верные сторонники?
Я не успеваю ответить. Сзади раздается шорох вроде того, какой производит змея, ползущая в траве. Тут-то я понимаю, отчего мне было так не по себе в этом покое. Я видела здесь шесть человек… но слышала семь сердец.
Медленно, точно во сне, я оборачиваюсь — и моим глазам предстает аббатиса монастыря Святого Мортейна. Она, как паучиха, таилась в дальнем углу, вот я ее и не заметила. Под взглядом ее холодных синих глаз сердце у меня падает, точно камень.
А я-то думала скрыться от своего прошлого! Вот оно, оказывается, где меня поджидало.
— Приветствую тебя, дочь наша, — говорит настоятельница. Ее слова безупречно доброжелательны, но голос так же холоден, как и взгляд, а поцелуй, которым она награждает меня, дышит ледяным безразличием самой Смерти. — Ты проделала прекрасную работу. Мы рады видеть, как блистательно ты справляешься с поручениями.
Я низко склоняюсь перед ней, тем не менее ожидая подвоха. Исмэй и Аннит как-то умеют с ней ладить. Более того, похоже, это настоящая привязанность. Аннит, сколько помню, была на положении любимицы, а Исмэй и вовсе считала аббатису своей спасительницей. Как если бы та своей рукой вытащила ее из деревенской грязи и нищеты!
Меня с матушкой настоятельницей связывают отношения совсем иного рода. Между нами ни доверия, ни любви — ничего, кроме совпадения интересов. Мне требовалось убежище, ей же — остро отточенное оружие, чтобы направлять его по воле Мортейна. В общем, доверяю я ей не больше, чем той самой гадюке в траве.
Она велит мне подняться, после чего обращается к остальным:
— Разрешите напомнить вам, что Сибелла проделала немалый путь, сопряженный с тяготами и риском. Пусть же она сперва освежится, а историю своих странствий расскажет нам позже.
Эти слова заставляют меня очень остро ощутить, какой замарашкой я выгляжу: вся в угольной пыли, копоти и грязи.
Герцогиня поспешно просит прощения за невнимательность к моим нуждам и настаивает, чтобы я умылась и отдохнула с дороги и уже тогда предстала перед советниками.
Я так спешила выложить свои новости, что даже не задумывалась насчет своей неприглядной внешности, пока аббатиса не напомнила о ней. Вот вредина! Наверняка она сделала это нарочно, чтобы из равновесия меня вывести.
Я чувствую себя уже совсем скверно, когда аббатиса настаивает на том, чтобы лично проводить меня в отведенные мне покои. Перехватываю обеспокоенный взгляд Исмэй, делаю реверанс герцогине и ухожу следом за настоятельницей.
По дороге она молчит, лишь велит какой-то служанке доставить все необходимое для ванны и прибрать комнату. Она чопорно скользит коридором — очень прямая, с высоко поднятой головой. Чем объясняется ее молчание? Боязнью быть подслушанной или опять-таки стремлением меня допечь?
Наконец мы входим в комнату, где в камине дышит теплом доброе пламя. Перед ним уже стоит ванна, и две девушки льют в нее котелок за котелком горячую воду. Аббатиса тотчас отпускает обеих.
Когда мы остаемся наедине, она оборачивается ко мне, красивое лицо искажено гневом.
— Что ты здесь забыла, Сибелла? — шипит она. — Тебе следовало всего лишь освободить его, а не сопровождать до самого Ренна!
Я не собираюсь склоняться перед ее гневом. Я встряхиваю головой, надеясь придать себе уверенности, а заодно и продемонстрировать свое непокорство: пусть злится.
— А как, по-вашему, он должен был оказаться здесь? Его из тех казематов чуть не на руках пришлось выносить. Он на лошадь-то смог сесть только после того, как я несколько дней его ранами занималась. Да и то приходилось крепко привязывать, чтобы не свалился и не сломал шею. Он все время то засыпал, то сознания лишался.
У нее раздраженно раздуваются ноздри. Доводы у меня такие, что при всем желании не поспоришь. Она засовывает руки в рукава и расхаживает из угла в угол.
— То есть в Нанте у нас никого теперь не осталось?
— Это не имеет особо значения, матушка, — отвечаю я. — Ни один из главных предателей не сподобился метки. Ни маршал Рье, ни мадам Динан, ни д'Альбрэ.
Говоря так, я пристально гляжу на нее. Понимает ли она, что данное мне обещание — возможность расправиться с д'Альбрэ — оказывается нарушено?
Однако ей не до этого.
— Твое пребывание там было для нас бесценно. Кто теперь будет снабжать сведениями герцогиню?
И тут я прихожу в ярость. Она отправила меня в земной ад, заманив обещанием, которого не собиралась держать! Заставила влачить существование, которое куда хуже смерти! Именно заставила — ложью, пустыми посулами, перед которыми, как она отлично знала, я не смогу устоять.
Я делаю к ней шаг, крепко сжав кулаки, — просто ради того, чтобы не влепить оплеуху:
— Бесценно? Бесценно, говорите? Для кого? А о цене вы не задумывались? Вы обещали, что мне будет дано лишить его жизни! Вы говорили, что Мортейн уже пометил его и только ждет, чтобы я — не любая из Его прислужниц, а именно я! — вернулась туда и убила его! Вы лгали мне!
Она откидывает голову, покрытую монашеским платом, и пристально глядит на меня.
— Ту Сибеллу, которую я знаю, не остановила бы такая малость, как Мортейново дозволение, — произносит она. — Похоже, с д'Альбрэ тебя все-таки связывает нечто большее, нежели с Мортейном. Все же ты гораздо дольше знала его и служила ему.
Эти слова подобны удару под дых! Я настолько потрясена, что не нахожу слов, не знаю, как на это ответить, — только ловлю ртом воздух, словно вытащенная рыбешка.
Аббатиса награждает меня презрительным взглядом.
— Вымойся, прежде чем докладывать герцогине, — говорит она.
И, чуть приподняв юбки, выплывает из комнаты.
Я остаюсь в опустевших покоях. Сказанное настоятельницей продолжает отдаваться у меня в голове. Слова поселяются там и начинают грызть меня, словно личинки мух — разлагающегося мертвеца. Потом я принимаюсь мыть руки, но бросаю. Она своими обвинениями с меня точно всю кожу содрала.
Но наконец — хвала Всевышнему и святым Его! — вновь накатывает гнев с его сладостным жаром, моментально выжигающим обиду и боль. Я сделала все, что мне приказали. Совершила все, что клялась совершить. Я пошла на отчаянный риск, вступила в самое логово своих наихудших кошмаров. И все потому, что поверила аббатисе. Поверила, ибо, хотя она меня и невзлюбила, служение Мортейну обязывало ее быть со мною правдивой. Пусть даже я и была для нее всего лишь полезным орудием. А вместо этого меня обвели вокруг пальца, использовали как последнюю дурочку. Да еще и лишили единственной награды, ради которой я на что угодно готова была пойти, — убийства д'Альбрэ.
Мой гнев так силен, что я всем телом дрожу от невозможности его немедленно выплеснуть. Окидываю комнату взглядом: мне нужно что-нибудь швырнуть, разбить… сломать, как аббатиса только что сломала меня. Однако в покое нет ничего подходящего. Ни зеркала, ни хрустальной посуды, лишь свечи, но швыряться свечами — значит устроить пожар, а к тому, чтобы сгубить приютивший нас замок, я все-таки не готова.
Вместо этого я подхожу к постели, забираю в горсть толстую занавесь из темно-красного камчатного полотна, сминаю, запихиваю себе в рот… и кричу. Что за облегчение, когда заглушенный вопль выносит из тела раздирающий гнев! Я кричу снова и снова… Потом бросаю смятую влажную материю и, слегка успокоившись, возвращаюсь к ванне.
Нет, не место мне на службе у Мортейна. И во дворце тоже не место. Я уже предупредила герцогиню о замыслах д'Альбрэ. Вот расскажу во всех подробностях, как вознамерился преодолеть здешнюю оборону, и буду считать свой долг исполненным. Ну а Мортейн? Я фыркаю, точно свинья доброго Гвийона. Много проку было мне от верной службы Ему!..
Обретя таким образом решимость, я расшнуровываю на спине платье и при этом радуюсь возможности выбраться из липнущего к телу рванья. Нагишом подхожу к ванне и с наслаждением обоняю аромат лаванды и розмарина, исходящий от нагретой воды. Герцогиня, по крайней мере, не скаредничает в своем гостеприимстве. Медленно, со вздохом величайшего облегчения, опускаюсь я в ванну…
Окна плотно занавешены, чтобы не допустить внутрь холодное дуновение зимних ветров. Комната освещена лишь огнем в камине да рядом восковых свечей. Я сижу в воде и старательно представляю, что она вытягивает из меня остатки ярости, — так припарка вытягивает из раны гной. Пусть, пусть все вытекает! Пока гнев застит мне сознание, жизнеспособных планов на будущее я точно не придумаю.
Я наклоняюсь вперед и принимаюсь отмачивать волосы. За несколько дней путешествия я и вшей могла где-нибудь подхватить.
Как раз поднимаю голову из воды и протираю глаза, когда в дверь негромко стучат.
— Сибелла?
Голос принадлежит Исмэй, и я отзываюсь:
— Не заперто.
Дверь открывается, и в комнату торопливо входит моя подруга.
— Вот тебе чистая одежда, — говорит она, старательно отводя глаза от ванны и меня, голой и мокрой.
Я с умилением узнаю присущую ей скромность. Откинувшись на край ванны, кладу руки на бортики и намеренно выставляю из воды грудь, просто для того, чтобы смутить Исмэй. Однако та слишком хорошо меня знает. Она лишь закатывает глаза и говорит:
— Хочешь, я тебе волосы промою?
Я с удовольствием соглашаюсь. Зря ли столько тосковала по ласковым рукам моей лучшей подруги! С деланым равнодушием пожимаю плечами:
— Ну, если никуда не спешишь…
Не думаю, что мне удалось ее провести. Она берет со стола пустой кувшин и становится у меня за спиной.
Некоторое время мы молчим, лишь вода стекает с волос мне на спину.
— Как же я за тебя волновалась, — шепчет Исмэй. — Аннит каждый день проверяла, не принесли ли вороны от тебя весточку: где ты, все ли с тобой хорошо? Так мы ничего и не дождались! И сколько она ни подслушивала у самых разных дверей — ни полсловечка не уловила о том, куда тебя заслали и по чью душу. А после нескольких месяцев твоего отсутствия мы уже стали предполагать самое худшее.
— Ну, теперь ты все знаешь, — говорю я. — Меня послали к д'Альбрэ.
И спиной чувствую ее содрогание.
— Как вообще аббатиса могла такое потребовать от человека?
В краткое мгновение безрассудства я едва не выбалтываю ей о том, что меня отправили пожить в моей собственной семье. Но вовремя прикусываю язык. Я никому не рискую открывать это, даже ей.
— Напишу Аннит, — говорит она. — Пусть узнает, что с тобой все хорошо, и вздохнет с облегчением. Со времени твоего отъезда она не пропускала ни одного письма, приходившего в монастырь, все надеялась на весточку от тебя. Погоди, мы сделаем лучше, вот отдохнешь немного и сама ей напишешь!
— Обязательно, — киваю я, но без особого рвения, ибо правда состоит в том, что я смертельно завидую Аннит, обитающей в безопасности и уюте, за надежными монастырскими стенами. Ну почему самое теплое местечко припасено для нее, а не для меня? Вслух я спрашиваю: — Ее уже посылали куда-нибудь или она все так и ждет понапрасну своего первого служения?
Исмэй вручает мне большое льняное полотенце, и я вытираюсь.
— Как ты догадалась, что все это время они и в мыслях не держали выпускать ее за стены монастыря? — спрашивает она. — Когда ты уехала в Нант, я получила от нее письмо. — И подруга делает ко мне шаг. — Сибелла, ее хотят сделать новой провидицей для обители! Сестра Вереда совсем немощна, и Аннит прочат на ее место.
Вот как! Уж не в том ли причина, по которой мне так и не дали прямого приказа на убийство д'Альбрэ? Быть может, не только я, но и сестра Вереда не смогла провидеть его смерть?
— Ну хоть дома будет сидеть, подальше от неприятностей, — говорю я, думая о том, сколько раз мне самой хотелось немедленно оказаться в объятиях толстых стен, посреди уединенного острова.
— Подальше от неприятностей? — резко переспрашивает Исмэй. — Или как в душной клетке? Помнится, сама ты еле выдержала три года. Про остальную твою жизнь я уж и вовсе молчу.
Она помогает мне натянуть чистую сорочку, я же с недоумением вспоминаю свои первые дни в обители и тщетные попытки оттуда сбежать. Потом мои мысли перескакивают на то, как в Нантском замке д'Альбрэ убивал верных слуг герцогини. Ужас в глазах Тильды, ночное царапанье под моей дверью…
— Ну, дурой была, — замечаю я негромко.
Ее лицо смягчается.
— Ты при дворе д'Альбрэ небось страстей натерпелась больше, чем все мы, вместе взятые. Но мне кажется, Сибелла, ты все-таки не понимаешь, каково это — чувствовать себя брошенной, когда все кругом получают задания и только тебе никак не перепадает возможность утвердить себя и послужить общему делу. Особенно это тяжко для такой, как Аннит, ведь она готовилась едва ли не с рождения.
У меня вдруг садится голос.
— Она бы и двух недель за стенами не протянула.
Исмэй глядит с осуждением:
— Только ей самой в этом убедиться не дают.
У меня не осталось душевных сил, чтобы спорить, и я направляю разговор в другое русло:
— А что у тебя за отношения с Дювалем?
Она спешит налить себе и мне по бокалу вина.
— С чего ты взяла, будто у нас… отношения?
— Да ладно, достаточно один раз увидеть, как вы смотрите друг на друга. Взять хоть то, что он не велел тебе убивать… ну, про кого вы там говорили, и ты к нему прислушалась. Так ты любишь его?
Исмэй протягивает мне бокал, и тот чуть не вываливается у нее из руки.
— Сибелла!
— Ты влюблена, — выношу я вердикт.
Беру кубок и отпиваю вина, соображая по ходу дела, как к этой новости относиться.
— Да с чего ты взяла? — повторяет она.
— Да хоть с того, что ты покраснела.
Она принимается играть ножкой бокала.
— А если это моя стыдливость не может снести таких прямолинейных вопросов?
— Ой, только простушку передо мной не разыгрывай! Лучше вспомни-ка, кто тебя целоваться учил. Дюваль должен мне быть ох как благодарен.
Исмэй запускает в меня скомканным полотенцем:
— Все сложно…
Почему-то я вдруг думаю о Чудище. И начинаю гонять вино в бокале по кругу.
— А кому сейчас просто?
— Он меня замуж звал.
Вот так сюрприз! Этот Дюваль начинает мне нравиться.
— А ты разве больше не замужем за тем свинарем?
— Нет. Наш брак так и не свершился, и на второй год моего пребывания в обители матушка аббатиса добилась признания его недействительным.
— И что же ты ответила на предложение?
— Сказала, что подумаю. Я его в самом деле люблю и всю жизнь буду любить, но… чтобы снова кто-то имел надо мной такую власть…
— А настоятельница что говорит?
Исмэй морщит нос и наливает себе еще вина.
— Это одна из причин, по которым она мне больше не благоволит.
— Тебе?! Но ты же ее любимицей была! Как и Аннит.
— Нет. — Исмэй решительно мотает головой. — Она любила не меня, а наивную послушницу, которая преклонялась перед ней и слепо верила каждому ее слову.
И я начинаю понимать, насколько сильно изменилась Исмэй.
Продолжить разговор нам не удается. В дверь стучат, Исмэй отзывается, у порога происходит напряженный разговор шепотом, после чего она прикрывает дверь и возвращается ко мне.
— Совет распустили до утра, — сообщает она. — Сестре герцогини сделалось хуже, и государыня желает, чтобы я смешала для бедной Изабо немного снотворного.
Я приподнимаю бровь:
— Ты же вроде у нас мастерица по ядам, а не наемная лекарка?
Моя подруга невесело улыбается:
— Это все тот же танец со Смертью.
