ГЛАВА 22
Чудище вскидывает окровавленный меч, но короткое слово, произнесенное человеком с кожаным носом, удерживает его руку. Рыцарь поднимает взгляд к ветвям, нависшим над нашими головами. Там засело не менее дюжины стрелков, и они целятся в нас.
Мы настороженно глядим друг на друга.
Кожаный Нос шагает вперед. Он невелик ростом и жилист, на нем темного цвета рубашка, залатанные штаны и кожаная куртка. Когда он выходит из лесной тени, я понимаю, что ошиблась с цветом его кожи. Он просто вымазан грязью. Нет, опять неправильно, это пыль, а может, зола. Он подходит еще ближе, и я вижу, что на груди у него, на кожаном ремешке, висит желудь. Наконец-то все ясно! Перед нами легендарные углежоги — таинственный народ, что живет глубоко в лесах, промышляет изготовлением древесного угля и, по слухам, поклоняется Темной Матери.
Все новые и новые углежоги появляются из укрытий, производя шума не больше, чем ветерок в листве. Всего их около двадцати, считая стрелков на деревьях. Я поглядываю на Чудище. Из этого кольца нам точно не вырваться.
Рыцарь с немалым усилием выпрямляется в седле.
— Мы никому не желаем зла, — говорит он. — Хотим лишь войти в этот лес по праву, дарованному святым Циссонием и во имя святой Матроны.
Смелое начало. И весьма умное. Святая, известная как Темная Матрона, господствующей Церковью не признается, равно как и девять Ее собратьев-Богов, но воззвать к их покровительству — дело вполне безобидное.
Один из углежогов, худенький малый с острыми, как клинки, носом и подбородком, сплевывает в опавшие листья:
— Почему бы вам не провести ночь в гостинице, как обычно делают горожане?
— Потому, что множество людей злобно преследуют нас, как вы сами только что видели.
Пока Чудище говорит, другой углежог, нескладный парнишка, сплошные локти и коленки, бочком подбирается к вожаку и что-то шепчет ему на ухо. Кожаный Нос кивает, и его взгляд становится пристальным.
— Назовись, — требует он.
— Я Бенабик из Вароха.
Тот, что шептал на ухо вожаку, с довольным видом кивает. «Чудище… Чудище…» — шепчутся углежоги. Даже этих отверженных не минули слухи о его подвигах.
— От кого же, — следует новый вопрос, — скрывается могучий воитель?
— От французов, — отвечает рыцарь. — И от тех, кто им помогает. Мне нужно немного времени, чтобы выздороветь и снова сойтись с ними в честном бою.
Я слушаю, затаив дыхание. Углежоги, подобно большинству бретонцев, терпеть не могут французов, а зря ли говорят, что враг моего врага — мой друг?
Один из мужчин постарше, тот, что с деревянной рукой, толкает носком башмака мертвое тело:
— Эти люди — не французы.
— Верно, — говорит Чудище. — Это предатели, отошедшие от герцогини и обратившиеся против собственного народа. — И он дарит углежогам свою улыбку, полную заразительного безумия. — Всем найдется место в войне против французов, и вам среди прочих, если вы того пожелаете! Я, к примеру, почел бы за честь биться плечом к плечу со столь искусными воинами!
Повисает такая долгая пауза, что я понимаю: эти люди далеко не каждый день получают подобные приглашения.
— Что нам до этой войны? — высказывается узколицый, но вожак жестом велит ему замолчать.
Чудище улыбается:
— А как же удовольствие намять холку французам?
Для него любая битва бесценна уже сама по себе.
Вожак поднимает руку и чешет кожаный нос, заставляя меня думать, что обзавелся им совсем недавно.
— Вам дозволяется переночевать в этом лесу, но лишь под нашим присмотром, — выносит он решение. — Следуйте за нами.
Он машет остальным, и дюжина его людей становится по сторонам.
Углежоги в довольно жутком молчании ведут нас в глубину чащи. Копыта почти неслышно ступают по палой листве, толстым слоем устилающей землю. Долговязый парнишка все не может оторвать от меня глаз. Я оборачиваюсь и ловлю его взгляд, и он жарко краснеет до самых корней волос.
Деревья здесь очень старые, прямо-таки древние и толстые, с кривыми стволами; они напоминают старцев, сгибающихся под тяжестью прожитых лет. До заката еще далеко, но под пологом густых ветвей царят вечные сумерки.
Наконец мы добираемся до обширной прогалины, на которой вкруговую расположено штук шесть земляных холмиков, каждый с небольшой дом величиной. Из отверстий наверху вырывается дым; поблизости хлопочут люди. Между холмиками виднеются шалаши из веток, покрытых растянутыми шкурами. Там и сям горят костры, на них что-то готовят очень скромно одетые женщины, рядом играют чумазые ребятишки.
При нашем появлении лесной народец бросает все прочие дела, люди смотрят только на нас. Самая младшая девочка прячется за мать и запихивает в рот пальцы.
Предводитель — зовут его, как выяснилось, Эрван — указывает нам на вырубку подальше от дымящихся холмиков:
— Располагайтесь там.
Потом они пристально наблюдают, как мы с Янником спешиваемся, привязываем коней и сообща снимаем с седла Чудище.
Он дышит часто и неглубоко. Я тихо спрашиваю:
— Тебя опять ранили?
— Нет, — отвечает рыцарь и не может сдержать громкого стона.
К тому времени, когда Чудище оказывается на земле, о его состоянии уже знает весь лагерь. Мы с Янником отводим его на несколько шагов в сторонку, но тут он останавливается.
— Устроимся прямо здесь, — бормочет рыцарь сквозь зубы и хватается за ближайшее дерево, чтобы не рухнуть врастяжку.
— Этот может и до утра не дожить, — бормочет Деревянная Рука, и я готова голову ему оторвать.
— Не слушайте Граелона, госпожа, — вступается нескладный юнец. — Он у нас… просто вот такой. — Парень проказливо косится на старика, потом наклоняется к моему уху. — Он и раньше таким был, еще до того, как руку себе сжег.
По-моему, этот парнишка — само очарование.
— А меня, госпожа, зовут Винног. К вашим услугам.
— Больно ты ей нужен, — бормочет кто-то.
Не обращая внимания на колкость, я одариваю Виннога самой чарующей улыбкой из своего арсенала:
— Спасибо тебе!
И вновь склоняюсь над Чудищем. Как же хочется с криками «Кыш! Кыш!» разогнать столпившихся зевак! Однако нельзя: это была бы не слишком справедливая плата за гостеприимство… Довольно скудное гостеприимство, если уж на то пошло, но тем не менее.
Потом я чувствую движение за спиной и улавливаю биение одинокого сердца. Еще не вполне доверяя углежогам, резко оборачиваюсь и при этом бросаю руку к ножнам на запястье.
Незнакомка замирает, покорно опуская глаза. Платье на ней темно-коричневое, на голове, как и у всех прочих здешних женщин, плотно повязан чепец. В руках мешочек.
— Это для его ран, — произносит она. — Должно помочь.
Чуть помедлив, я принимаю мешочек и заглядываю внутрь:
— Что здесь?
— Перетертая дубовая кора, чтобы выгнать заразу. И жженая змеиная кожа для быстрого заживления.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
Она вскидывает глаза и сразу их опускает:
— Малина.
— Спасибо, — искренне благодарю я.
Для меня важна любая малость, чтобы раны не прикончили Чудище до его приезда в Ренн.
— Тебе помочь? — робко спрашивает Малина.
Чудищу вряд ли понравится, если его слабость будет выставлена на всеобщее обозрение, но я почитаю за благо принять предложение Малины, ведь это некоторым образом сблизит нас.
— Конечно, благодарю тебя! Не найдется ли горячей водички?
Кивнув, она убегает за кипятком. Я между тем сперва обнюхиваю, потом и на вкус пробую ее порошки, убеждаясь, что раненому от них не будет вреда.
— А я не шутил, когда приглашал их в войско, — рокочет Чудище. — Ты же видела, до чего свирепый народ! С непредсказуемыми боевыми приемами! — Он обрадован и взволнован, точно оруженосец, получивший первый в своей жизни меч. — Союзники из них будут что надо!
— Ага, только в спину пырнут, того и гляди, — ворчу я. — Раньше считалось, что это люди ненадежные, сосредоточенные только на выгодах для своего клана.
Чудище отвечает, подумав:
— Они вправду держатся за свой клан, но насчет ненадежности не согласен.
В это время возвращается Малина, и мы вынуждены прервать разговор. Вдвоем с женщиной мы занимаемся ранами Чудища. Он лежит смирно, притворяясь, что дремлет, но на скулах время от времени вздуваются желваки. Как раз когда мы довершаем последнюю повязку, поспевает ужин, и, к моему удивлению, нас приглашают за стол. Стало быть, мы здесь не пленники, а, скорее, гости. Решив упрочить наше положение, я беру головку сыра и двух жареных кур из запасов, которыми снабдила нас Бетт, и выкладываю на общий стол.
Углежоги переглядываются, пораженные столь неожиданной щедростью, и, садясь есть, я понимаю, в чем дело. Главным блюдом у них какое-то клейкое месиво — надо думать, из желудей. Отправив в рот пробную ложку, я невольно вспоминаю, как поначалу называла монастырские яства помоями для свиней. И как сестра Томина собиралась насильно запихивать еду мне в глотку.
В горле возникает комок. Нет, не из-за липкой каши, всему виной болезненная тоска по дому. Как бы я поначалу ни бунтовала в монастыре, обитель была самым уютным и безопасным местом, где я когда-либо жила. До чего же я скучаю по Исмэй и Аннит! Во уж и не думала, что мне будет их до такой степени недоставать.
Янник размеренно закидывает желудевое пюре в безъязыкий рот. Чудище, сидящий подле меня, тоже ест с большим аппетитом.
— Нравится? — спрашиваю я украдкой.
— Нет, — отвечает он так же тихо. — Но я не намерен оскорблять их гостеприимство.
Говоря так, он со значением поглядывает на мою почти нетронутую миску. И я сосредотачиваюсь на том, чтобы съесть все, пока не остыло.
И вот с ужином покончено, но углежоги не спешат расходиться от костра. Иные что-то бормочут себе под нос, но большинство просто пялятся на нас. Потом мальчишка приносит маленькую деревянную флейту и наигрывает негромкую, но прилипчивую мелодию. Эрван откидывается спиной к валуну, складывает на груди руки и смотрит на нас в мерцающем свете огня.
— Расскажите о войне с французами, — говорит он.
Чудище отпивает неведомого вина, которым нас угостили. Лично я думаю, это забродившая роса с древесной листвы.
— Наша юная герцогиня, — начинает он, — находится в двойной осаде: как изнутри, так и извне. После кончины ее батюшки французы надумали провозгласить себя ее опекунами. Конечно, она лишь рассмеялась им в длинноносые физиономии. — Он вновь прикладывается к кружке. — Ну да вы же знаете лягушатников: эти просто так не отступятся! Им известно, что она очень молода и неопытна, а кроме того, не просватана. Вот и возомнили, что наша страна — спелая груша на ветке: бери и срывай, был бы только предлог!
Эрвана нисколько не впечатляет такое начало.
— Что в этом для нас, чтобы мы воевать пошли?
— Свобода от самоуправства французов, — просто отвечает рыцарь.
Однако привыкшим к осмотрительности углежогам требуются доводы поубедительнее.
— Сохранение вашего образа жизни, — произношу я, и все взгляды устремляются на меня. — Мы, бретонцы, по крайней мере, привыкли уважать ваше право на пользование чащобами. От французов этого ждать не приходится. Они тотчас же присвоят каждое дерево в ваших лесах, и вам придется втридорога выкупать все то, что сегодня получаете даром.
Несколько мгновений Эрван молча переваривает услышанное, потом вылаивает хриплый смешок и сгибается пополам, упираясь руками в колени.
— Свобода, говорите? Свобода жить в лесу, точно изгои какие? Свобода продавать свой уголь людям, которые притворяются, будто нас и на свете-то нет, а уголь к порогу им доставляют корриганы из сказок?
Чудище принимает этот наскок совершенно спокойно:
— Французы не станут уважать ваше древнее право. Не будет вам при них ни комлей, ни веток. Во Франции лесное дело не наследуется, а покупается за звонкую монету. Да, вашу жизнь легкой не назовешь, но я всегда думал, что вы сами ее выбрали. Последовали в изгнание за своим Богом…
Углежоги беспокойно ерзают. Эрван отводит взгляд от лица Чудища и устремляет его в глубины огня:
— Вот вы, господин рыцарь, о выборе рассуждаете. Слово-то какое смешное! Его сделал за нас отец наших отцов, так ведь? И сколько нам с этим выбором жить? — Он оглядывается на ребятишек, тесной грудой спящих под накинутыми одеялами, и голос смягчается. — А им?
Я спрашиваю:
— А чего бы вы хотели взамен?
Вопрос удивляет его, но вперед предводителя отвечает Малина:
— Чтобы люди не перешептывались, когда мы приходим в деревню. Чтобы при виде нас тайком не творили знак, отвращающий зло. Чтобы не прогоняли с ярмарки, куда мы приезжаем за гребнем для дочки или за новым колесом к телеге.
Она с вызовом глядит на меня, гордо подняв голову.
— Уважение, — говорю я. — Вы хотите уважения вместо неприятия и оскорблений.
Наши взгляды встречаются. Как же мы с ней в это мгновение понимаем друг дружку! Потом она согласно кивает:
— Именно так.
— Быть может, если люди увидят, как вы вступаетесь за герцогиню, а стало быть, за страну, они изменят свое отношение к вам, — говорит Чудище.
— Навряд ли, — ворчит непреклонный Гаелон. — Поляжем ни за что.
— Деяний без риска не бывает, — замечает Чудище. — И даже если совсем ничего не делать, все равно можно понести потери.
Он обводит взглядом собравшихся у огня. Очень многие среди них в той или иной степени искалечены работой возле угольных ям.
— Расскажите мне о Темной Матроне, — тихо прошу я. Пускай у них в голове покрепче уляжется услышанное от Чудища. — Я так мало знаю о Ней…
Эрван фыркает:
— Это потому, что Церковь не приемлет Ее.
— Говорят, — подхватывает Малина, — когда у святой Матроны и девяти Ее собратьев недостает сил подсобить тебе в час нужды, можно обратиться к Темной, или Тайной, Матери. Ибо Она исполнена ярости и любви и особо благоволит падшим, увечным и раненым, равно как и отверженным. Она правит там, где жизнь пробивается сквозь тьму и распад. Первый зеленый росток на лесной гари, куча остывшей золы, в которой теплится последний живой уголек, крохотные существа, зародившиеся в помойке, — вот подданные Ее. Потому-то Церковь и не пригласила Ее в свое лоно. Христу с Его обещанием воскрешения соперницы не нужны!
Малина поглаживает желудь, который носит на шее.
— Мрачнейшие часы ночи перед самым рассветом — вот время Ее. Мгновение, когда утрачивается последний проблеск надежды… а ты дерзаешь надеяться, несмотря ни на что. Вот слава Темной Матроны! Ибо это Она даровала нам уголь. Некогда, будучи простыми жителями леса, мы не уследили за огнем, и вся чаща заполыхала. Много дней длился страшный пожар, пока не сгорели все кусты и деревья и даже вся трава до последнего стебелька. Остались только пыль да зола… Так нам вначале казалось. Но среди золы нашлись куски древесины, которые сгорели не до конца; они сохранили жар пламени. То был древесный уголь — Ее дар, обеспечивший нам новую жизнь!
Малина отрывает взгляд от огня, наши глаза снова встречаются.
— Вот поэтому мы до сих пор чтим Ее. Ту, что позаботилась о нас в час беды и на пепелище подарила надежду.
Воцаряется тишина. Только слышно, как трещат поленья в костровой яме. Не знаю уж почему, но меня не оставляет равнодушной мысль, что жизнь и надежда способны возникнуть среди тьмы и гниения. Прежде я о таком даже не помышляла.
И я вдруг спрашиваю:
— А что, если это еще один шанс, который Она дарует вам?
Малина изумленно моргает.
— Вы ведь вконец потеряли надежду добиться от других людей уважения и приязни. Но кто-то же привел нас сюда, чтобы мы предложили вам попытаться?
Чудище наклоняется вперед:
— На священников мы не можем повлиять, но вот людские суждения — совсем другое дело. А это сила, с которой приходится считаться даже Церкви. И я спрашиваю: вы с нами?
Взгляды скрещиваются над огнем. Чудище смотрит с вызовом, но по-доброму. Эрван полон сомнений и невысказанных вопросов. Прежде чем один или другой успевает заговорить снова, подает голос Малина:
— А давайте посоветуемся с Братом Дубом!
Угольщики вполголоса выражают согласие. Потом, разогнув скрипучие колени, поднимается и выходит к огню глубокий старик. Дрожащие узловатые пальцы развязывают поясной кошель, извлекая неправильной формы комок. Сперва я принимаю этот ком за большой темный гриб, а когда на него падает свет пламени, я вижу, что это дубовый нарост.
Старец бережно кладет его на камень возле огня и вытаскивает из-за пояса маленький топорик. Закрыв глаза, он проносит топорик над огнем, шепча молитву на каком-то древнем, совершенно непонятном мне языке. Угольщики бормочут, повторяя за ним каждое слово. Завершив молитву, дед заносит топор и с неожиданной силой раскалывает нарост.
И я с удивлением вижу белого червячка, копошащегося в обломках. Еще мгновение, и существо, принятое мною за червячка, расправляет крылышки и улетает.
Старец озирает круг обращенных к нему лиц.
— Темная Мать, — возвещает он, — велит нам сражаться.
Вот так все и решилось.
Мы уезжаем с первыми лучами рассвета. Нас сопровождает небольшой отряд угольщиков. Так уж совпало, что они как раз подготовили груз древесного угля для кузнецов Ренна. Я поменялась одеждой с одной из их женщин. Чудище сидит на задке телеги, изображая деревенского дурня. Что до Янника, то он и так выглядит среди угольщиков как родной.
Вот уж где нас даже д'Альбрэ, с его вечной подозрительностью, не станет искать!
