Книга: Темное торжество
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20

ГЛАВА 19

Всего их двенадцать. Двое стоят на коленях у края воды, наполняя свои бурдюки. Еще один присматривает за тремя конями, пьющими из потока, четвертый мочится на ближнее дерево… Вот в этом и состоит наше единственное преимущество: половина врагов, спешившись, занимается своими делами.
Еще нужно сказать спасибо мгновенной реакции Чудища.
Я и удивиться-то как следует не успела, а он уже выхватил меч и устремился в бой, не давая противникам опомниться. Он несется прямо на троих ближайших к нам всадников. На берегу начинается суматошная беготня, воины бросаются к оружию…
Я вижу Чудище, рванувшегося в схватку, и мое тело отзывается само собой, без всякой осознанной мысли. Я бросаю повод и выхватываю из ножен на запястьях оба ножа. Первый проходит по горлу ближайшего ко мне верхового. Второй попадает в глаз еще одному, и он кувырком летит с лошади, как раз скакнувшей вперед. Иногда я сама дивлюсь собственной меткости; сегодня, например, уверена, что мою руку направил сам святой Мортейн.
Я хватаюсь за арбалет. Чудище издает боевой клич, от которого у меня стынет кровь в жилах. Его меч рассекает воздух, снося голову одному врагу и возвратным движением почти пополам разваливая второго. Он еще не успевает выпрямиться, когда очередной противник замахивается мечом… но вместо удара воин запрокидывается в седле: камень из меткой пращи Янника выносит ему все зубы. Чудище вовремя разворачивается и приканчивает его.
Взведя арбалет, я без промедления снимаю одного из воинов, топчущихся у реки. Двое других тоже хватаются за самострелы, но недостаточно быстро. Мой следующий болт пробивает одного из них, и он падает на второго, а я хватаю очередной нож и бросаю его. Серебристое лезвие проворачивается в воздухе и глубоко входит во вражескую глазницу. Сраженный взмахивает руками и валится в реку.
Я использую мгновение передышки, чтобы перезарядить арбалет, но один из всадников, схватившихся с Чудищем, успевает повернуться ко мне. Бросив арбалет, я выхватываю из ножен меч и наставляю его на воина.
— Госпожа Сибелла, — вслух изумляется он.
Я пользуюсь замешательством воина, чтобы пройти его оборону, и он умолкает навеки.
Тут до меня с некоторым запозданием доходит, что им приказано непременно взять меня живой.
Это сыграет мне на руку, ведь я-то намерена убивать без колебаний. И я молюсь, чтобы мне повезло с этим.
Один из уцелевших возится с арбалетом, и я понимаю, что стрелять он намерен в меня. Ножи кончились, а Чудище слишком далеко, и помощи от него я не дождусь. Однако он кричит, отвлекая внимание воина, а когда тот оборачивается, у меня открывается рот, потому что Чудище бросает в него свой меч.
Я, не дыша, слежу за его полетом… рукоять попадает воину в лицо, не убивая его, но как следует оглушая. Однако тем самым Чудище выигрывает время. Он мчится вперед, на скаку выхватывая топор, и чудовищным ударом разносит череп врагу — только брызги летят.
Верная праща Янника приканчивает двоих оставшихся преследователей.
Теперь на речном берегу теснятся души, вырванные из тел. Царит такой холод, словно неожиданно возвратилась зима. Некоторые души сразу рвутся вверх, стремясь поскорей покинуть побоище, хотя здесь им больше нечего опасаться. Другие мечутся, словно потерявшиеся дети. Они еще не поняли, что с ними произошло.
Как ни противно, во мне шевелится некоторое сочувствие. Чтобы отделаться от неприятных мыслей, я разворачиваю коня и набрасываюсь на Чудище.
— Во имя девяти святых, что это было? Метание меча — это что, особое искусство святого Камула?
Рыцарь ухмыляется. Сейчас он смахивает на дикого хищника: белые зубы и светлые глаза на заляпанном кровью лице. Да какое там, мне даже не верится, что сейчас он вполне человек.
— Но ведь это остановило его.
— Чистое везение! — ворчу я.
Шут он гороховый, дубина стоеросовая и так далее, но, честно признаться, я пребываю под впечатлением.

 

Некоторое время спустя, стоя над трупами шестерых мужчин, которых я только что уложила, я поневоле задаюсь вопросом: неужели мне и вправду нравится убивать? Конечно, в некотором смысле я радуюсь точным движениям своего тела и тому, как слушается меня оружие. Я блаженствую, зная, куда наносить смертельный удар. И могу, не хвастаясь, сказать, что получается у меня очень неплохо.
Но ведь и Чудище таков же. Может, он даже превосходит меня.
Однако он точно золотой солнечный лев, который ревет прямо в глаза своим врагам и бросается на них при ярком свете дня.
А я черная пантера, крадущаяся во мраке ночи, неслышная и смертоносная…
Ну ладно, оба мы большие хищные кошки, и что с того? И разве не отбрасывают тень даже самые солнечные существа?
— Может, — спрашиваю я, — они тут ждали тех, что поехали к мельнику? Или это вовсе другой отряд?
— Думается, другой. — Чудище указывает мне на следы копыт, испещрившие рыхлый берег в том месте, где воины переправлялись через речку. — И он уже возвращался.
Сердце у меня сразу падает.
— Похоже, они перекрыли все западные дороги. Придется нам скакать на восток и подбираться к Ренну с той стороны!
Там мы рискуем наскочить на французов, но те хоть сразу нас убьют, вместо того чтобы выдать д'Альбрэ.
И, по правде говоря, это меня устраивает куда больше.

 

Ко времени вечернего привала Чудище весь серый от изнеможения. Он только охает, а двигаться почти не способен. Устраивая лагерь, я уже и не знаю, чего больше бояться: д'Альбрэ с его проклятыми разъездами или горячки, грозящей отравить кровь рыцаря. Все взвесив, я отваживаюсь развести костерок и сделать припарки.
Пока я их готовлю, Чудище крепко засыпает. Он даже не вздрагивает, когда я накладываю зелье на раны. Я вглядываюсь в его безобразное лицо, расслабленное во сне, и молча молюсь, чтобы мне не пришлось положить к ногам герцогини покойника.

 

Однако каким-то чудом, благодарить за которое следует то ли телесную крепость, то ли природное упрямство, к утру Чудище чувствует себя лучше. Тем не менее я настаиваю, чтобы мы двигались не спеша и вдали от дорог. В полдень, когда останавливаемся передохнуть, я едва не решаюсь задержаться на этом месте до следующего утра, чтобы Чудище как следует отдохнул. Он совершенно выбился из сил, и рана на бедре снова кровоточит.
Он только отмахивается.
— Кровь — это хорошо, — говорит он. — Вымоет из раны все лишнее.
Он считает, что нужно продолжать путь, ведь чем дальше мы оторвемся от преследователей, тем и лучше.
Вскоре после этого мы приближаемся к основной дороге, ведущей в Ренн. Предчувствия у меня самые недобрые: я уверена, что люди графа пристально наблюдают за этим трактом. Но, как ни крути, пересечь его необходимо. Я говорю себе, что даже у д'Альбрэ просто не хватит воинов, чтобы расставить их по всей дороге. Нам нужно только угадать место, где нет дозорных.
Мы прячемся в лесу, исподтишка наблюдая за путешествующим людом. Вот проходит крестьянин: на плече шест, на шесте клетки с курами. Следом движется жестянщик, его изделия и инструменты звонко бренчат на каждом шагу. Никто из них особо не озирается, оба сосредоточенно шагают, и я не думаю, что это соглядатаи.
Потом в поле зрения возникает пропотевший гонец на взмыленной лошади, и мы можем только гадать, что за весть он несет. И кому.
Поскольку его никто не сопровождает, равно как и не подкарауливает, мы решаемся пересечь большак. Даем шпоры коням и торопимся на ту сторону, пока никого нет. Чудище оглядывается на меня и широко улыбается, в самый первый раз за нынешний день.
Забравшись поглубже в кусты и мелколесье на восточной стороне дороги, мы поворачиваем на север.
Я приглядываюсь к посадке Чудища, пытаясь оценить, как он себя чувствует. И вижу, что он, в свою очередь, разглядывает меня.
— Что? — спрашиваю я.
Почему-то его взгляд вгоняет меня в смущение. Мне все время кажется, будто этот человек видит меня, что называется, насквозь, легко проницая все слои притворства. Тут кому угодно станет не по себе!
Он произносит:
— Один из воинов узнал тебя.
Вот проклятье! И как только он ухитрился заметить подобную малость среди шума и сутолоки боя?
Я фыркаю с таким видом, словно он ляпнул несусветную глупость:
— Конечно узнал. Я ведь какое-то время жила при дворе д'Альбрэ. Как иначе смогла бы освободить тебя?
Знать бы еще, действительно ли у него светлеет лицо, или это у меня воображение разыгралось. Он шевелит бровями, пытаясь что-то понять.
— Каким образом обитель пристроила тебя среди его домочадцев? — спрашивает он затем. — Ведь более подозрительного и недоверчивого человека поистине свет не видывал.
— У нашей аббатисы полно связей среди знатнейших семейств Бретани, — отвечаю я обтекаемо и еще подпускаю в голос высокомерия, надеясь отделаться от дальнейших вопросов.
Непохоже, однако, что моя уловка сработала, ибо Чудище снова открывает рот… но — хвала Мортейну! — вдруг умолкает и настороженно прислушивается, крутя головой.
— Что такое? — спрашиваю я.
Чудище вскидывает руку, призывая нас замереть. Я останавливаю коня и тоже слышу шум. Впереди не то чтобы дерутся, просто громко разговаривают и кричат.
— Только не это, — шепотом обращаюсь я к рыцарю. — Хватит уже спасать всех подряд. Ты же в седле едва сидишь.
Но он, не обращая на меня никакого внимания, дает незаметную команду своему коню, и тот понемногу двигается по извилистой тропинке вперед, прямо на голоса. Я устремляюсь за рыцарем в надежде остановить. Янник держится позади — он отвечает за вьючных животных.
Мы видим пятерых воинов, остановившихся близ сельского домика. Двое сидят на крупных боевых конях, придерживая перед собой какие-то большие белые пушистые тюки. Мне требуется мгновение, чтобы опознать в этих «тюках» овец. Еще двое пытаются загнать в угол гуся; тот достаточно успешно уворачивается и возмущенно гогочет. Сцена выглядела бы даже забавной, если бы не крестьянин и его жена, стоящие посреди двора. Пятый воин угрожает им копьем.
— Французы, — презрительно сплевывает Чудище.
— Кажется, они все-таки не режут глотки жителям, — замечаю я.
— Нет, всего лишь отнимают у них еду, чтобы накормить свое войско. — Чудище с улыбкой оборачивается ко мне. — Их нужно остановить!
Я не могу поверить своим ушам:
— Ни в коем случае! Мы не можем затевать драку с каждым воином от Нанта до Ренна!
— А спокойно смотреть, как враги издеваются над этими бедолагами, можем? Кроме того, — (и я снова вижу его улыбку, то ли вдохновенную, то ли безумную), — если я убью этих французов сейчас, мне не придется убивать их потом.
Я шиплю в ответ:
— Нельзя допустить, чтобы ты себе навредил, сражаясь ради съестного!
Наши взгляды скрещиваются. Потом его лошадь переступает с ноги на ногу, и под копыто попадает сухая веточка. Треск раздается на удивление громкий. Крики на крестьянском подворье тотчас прекращаются.
— Кто идет? — окликают оттуда.
Я сердито смотрю на Чудище:
— Ты нарочно?!
Он напускает на себя вид оскорбленной невинности:
— Это все конь! Но теперь, когда они поняли, что не одни, выбора у нас нет.
Он снимает подвешенный к седлу арбалет и достает из колчана три болта.
Делать нечего, я вынуждена покориться судьбе. Остается лишь покончить с делом как можно скорее.
— Мне нужно подобраться поближе, — говорю я Чудищу. — Как буду на месте, ухну совой.
Теперь он хмурится:
— Это небезопасно…
Я спрыгиваю с лошади и закатываю глаза:
— Тоже мне нянька нашлась! Ты забыл — это я тебя пытаюсь спасти, а не наоборот!
Захлестываю повод на ближайшей ветке и крадусь по направлению к дому.
Между тем предводитель французов велит своим людям оставить в покое гуся и посмотреть, кто там шумел. Женщина заламывает руки, оплакивая новенькие пуховые подушки, но мне недосуг выслушивать ее жалобы. Я как раз заняла удобную позицию — под деревом, в густых кустах. Вытащив ножи, выбираю себе первую жертву — это воин, стоящий рядом с крестьянами. Я издаю крик совы и одновременно бросаю нож.
Когда с такого расстояния мечешь нож в человека, нужно целить в самую уязвимую точку: в глаз или в горло. Я не промахиваюсь, и клинок втыкается в шею. У крестьянки, в отличие от мельниковой дочки, кишка оказывается не тонка: она и не думает визжать и вопить, а просто отскакивает в сторону от струи крови.
Моего второго ножа и трех стрел Чудища вполне хватает, чтобы разобраться с остальными. Потом мы втроем показываемся из-за деревьев. Селянин с женой бросаются к нам, рассыпаясь в неумеренных благодарностях:
— Хвала святой Матроне! А то бы они нас дочиста разорили.
Я, не сдержавшись, замечаю:
— Ну, по крайней мере, смерть вам не грозила вроде.
— Не грозила? Как это не грозила? — всплескивает руками хозяйка. — Да мы чуть со страху не померли!
Ее муж с опаской поглядывает в сторону большака:
— Как по-вашему, могут и другие нагрянуть?
Чудище смотрит туда же, куда и он:
— Прямо сейчас — вряд ли. Но лучше скорее убрать с глаз долой и убитых, и лошадей.
— Ну, этим ты заниматься уж точно не будешь! — Я своим конем перегораживаю ему дорогу. Он пытается спорить, но я подъезжаю вплотную и добавляю, понизив голос: — Если тебе плевать на себя, подумай хоть обо мне! Что со мной сделают герцогиня и аббатиса, если я привезу им твой труп?
Он как-то странно, болезненно кривится. Быть может, этот не желающий беречься упрямец действительно осознает грозящую мне опасность.
— Опять же, — добавляю я, — нам понадобятся все силы, чтобы снять тебя с седла и уложить где-нибудь. Надо повязки сменить.
Ладони крестьянской жены взлетают к щекам.
— Так он ранен?
— Рана не сегодняшняя, — отвечаю я, — но плохо заживает. Здесь можно его устроить?
Хозяйка кивает. Я оставляю Янника и крестьянина спускать Чудище с лошади, а сама иду за женщиной в дом. Войдя внутрь, не могу сдержать удивления. Снаружи домик показался мне запущенной и бедной хибарой. Внутри впечатление прямо противоположное.
— Это мы нарочно, — заметив мой взгляд, поясняет женщина. — Здесь рядом граница, что ни год — стычки и вылазки, а то и вовсе война. Мы и привыкли поменьше выставлять напоказ свой достаток. Прежде нам с этим везло…
Подойдя к маленькой кладовке, она берет ключ с висящего на поясе кольца и отпирает дверь. Выскакивают двое мальчишек. Вид у обоих — хоть сейчас в бой.
— В следующий раз ты позволишь нам биться! — говорит старший.
Он уже близок к возрасту возмужания — мосластый, нескладный, и даже нос у него слишком длинный.
— Что за манеры! — одергивает мать. — А с гостьей кто поздоровается?
Только тут мальчишки замечают меня. После трехдневного путешествия на мне, что называется, те еще кружева, однако подростки застывают в немом восхищении. Как ни смешно, мой дух удивительным образом воспаряет.
— Брысь, безобразники! — подает голос крестьянка. — Быстро помогите отцу и гостям убирать трупы!
— Трупы?
Оба так и вскидываются и, стуча башмаками, мчатся наружу.
— Мой муж уже немолод, он не противник для воинов, — вздыхает хозяйка. — Но разве я могла позволить этим сорвиголовам натворить глупостей?
Сквозь ее воркотню пробивается нескрываемая материнская гордость.
В доме обнаруживается просторная кухня и большая комната с длинным столом и скамьями при нем. Выбирая, где уложить Чудище, я обращаю особое внимание на ближайшие выходы. Очень возможно, что нам придется спешно убираться отсюда: кто поручится, что французы не пошлют людей на поиски без вести пропавших?
И не только французы могут наткнуться на этот дом, но и люди д'Альбрэ.
Вход-выход тут всего один. И три окошка, забранные деревянными ставнями. И Чудище в маленьком чулане не спрячешь.
Я киваю на местечко перед камином.
— Вот то, что нужно, — говорю хозяйке. — У огня он не замерзнет, да и мне припарки готовить будет удобней.
Она озабоченно морщит лоб:
— Что, плохи его дела?
Судя по взгляду карих глаз, эта женщина далеко не дура.
— Да ничего хорошего, — говорю я ей. — Будь у меня навыки рукочиния, я бы не на шутку задумалась, не стоит ли отнять ему ногу, но, к счастью для него, я этого не умею. Так что лишняя молитва об исцелении ему уж точно не повредит.
— Вся наша семья будет молиться о его выздоровлении, — обещает она, и я понимаю, что слова у нее с делом не расходятся.
Назад: ГЛАВА 18
Дальше: ГЛАВА 20