ГЛАВА 20
Крестьянская семья так потрясены неожиданным избавлением и тем поистине чудесным обстоятельством, что спас их не абы кто, а сам Чудище Варохское, что их благодарность попросту не ведает границ. Для начала они вознамерились забить гуся, чтобы устроить прославленному герою настоящий пир («Все равно я собиралась подушку делать», — смеется хозяйка). И мы принимаем щедрое предложение, потому что всем нам требуется отдых, да и поесть вволю не помешало бы.
Охающего и ворчащего рыцаря сообща заводят в дом и устраивают у очага, чтобы я могла о нем позаботиться. Он жестоко досадует, вынужденный валяться без дела, пока остальные прячут убиенных французов.
— Уймись, — говорю я ему. — С такой работой справится кто угодно, а вот герцогине никто, кроме тебя, не поможет. Она шкуру с меня спустит, если я тебя к ней в целости не довезу.
Чудище настолько измотан, что засыпает, как только я накладываю на больную ногу припарку. Синяки у него на лице уже почти рассосались, сошла и отечность от побоев, но в остальном он по-прежнему громаден и безобразен, точно лесной людоед.
— Не первый красавец на деревне, — замечает хозяйка.
Я довольно резко отвечаю:
— Он другими качествами прославлен!
— Да ладно, не кипятись, — миролюбиво отвечает она. — Я же не отрицаю, что этот малый стоит своего веса золотом. Да и мечом, небось, отменно владеет.
В ее голос все-таки прокрадывается насмешка. Ясно, что за «меч» она имела в виду. И какого рода отношения успела нам с Чудищем приписать.
Я уже собираюсь высказать примерно четверть того, что по этому поводу думаю, но тут снаружи со стуком вламываются ее сыновья.
— Папа сказал, что нам не грех поживиться за счет вонючих французов! — восклицает младший.
В руках у него меч едва ли не длиннее его самого. Как бы старшему брату голову не снес!
— Поживиться — да, а брата увечить не моги, — велит мать. — Живо уберите все это подальше!
Мальчишки уносятся по лестнице в свои комнаты. Я было направляюсь следом за хозяйкой на кухню, помогать с ужином, но она сразу выставляет меня.
— Это ведь твои ножи прикончили двоих скотов, — говорит она. — Я была бы тварью неблагодарной, если бы после такого тебя к готовке приставила! Вот, держи! — Она протягивает мне ведерко с водой, потом снимает котелок с крюка над огнем. — Лучше вымойся хорошенько, самое то после дальней дороги.
Мне бы оскорбиться, ведь меня чуть ли не в глаза грязнулей назвали, но благодарность за возможность ополоснуться перевешивает. Я беру посуду и ухожу на чердак, чтобы без помех насладиться такой неожиданной роскошью.
Ужин поистине превосходит все, что мне доводилось пробовать за пиршественными столами в каких угодно дворцах. Жареный гусь роскошен: хрустящая корочка, а внутри сочное и ароматное мясо. Рядом исходит паром тушеная баранина с капустой и луком-пореем. Домашний черный хлеб, молодой сыр, некрепкое красное вино, грушевый сидр и печеные яблоки со сливками…
За столом царит ощущение праздника. Наши хозяева — Гвийон и Бетт — находятся в прекрасном расположении духа, как часто бывает после едва не случившегося несчастья. Даже Янник весело улыбается и кивает. Может, просто потому, что впервые за долгое время смог как следует набить брюхо. Крестьянские сыновья то откровенно млеют, удостоенные чести ужинать за одним столом с самим Чудищем Варохским, то неуклюже пытаются произвести на него впечатление. Вернее, посрамить друг дружку.
— Антуан завизжал, как девчонка, когда появились воины, — говорит Жак.
Антуан жарко краснеет и тычет его локтем под ребра:
— Еще чего! У меня просто голос сорвался.
— Из-за того, что ты очень громко визжал, — хихикает Жак.
— Я хоть не пробовал окороком отбиваться. И потом, — Антуан воздевает над головой французский кинжал, — в другой раз я их встречу во всеоружии! Больше они так легко не отделаются!
— Я бы не сказала, что мертвецы, лежащие среди навоза в вашем хлеву, так уж легко отделались, — замечаю я.
К моему немалому удивлению, все хохочут.
— Верно сказано, — говорит Гвийон, поднимая чашку с вином. Потом умеривает веселье. — Что у нас такое с французами, господин де Варох? Неужели снова война?
Чудище отвечает:
— Дела, к сожалению, не блестящи. Половина советников герцогини от нее сбежала. Маршал Рье объединил силы с графом д'Альбрэ, и они вместе заняли Нант. А французы использовали это как предлог для вторжения, о котором долго мечтали. — Он оборачивается ко мне. — Какие-нибудь города, кроме Ансени, еще пали?
— Насколько мне известно, пока нет. И д'Альбрэ по-прежнему носится с планом женитьбы на герцогине. — Я смотрю на наших хозяев. — Государыня еле спаслась из расставленной на нее ловушки, и не в последнюю очередь благодаря господину де Вароху. Тогда-то он и принял тяжкие раны.
Гвийон с женой немедленно поднимают за рыцаря тост, заставляя его смущенно потупиться.
Крестьянин озабоченно хмурится:
— Получается, нам только и осталось выбирать, под кого лечь? Под французов или под графа?
Бетт невольно содрогается.
— Уж лучше французы, — произносит она, допивая вино.
Стало быть, жуткие россказни про д'Альбрэ достигли даже этих мест.
— Доберемся до Ренна, глядишь, что-нибудь прояснится, — говорю я. — Герцогиня, несомненно, трудится с верными советниками над новым планом по спасению отечества, быть может, даже прямо сейчас, пока мы тут сидим.
— А я, — говорит Чудище, — из кожи вон вылезу, чтобы поставить под ее знамя всех добрых бретонцев. — И сокрушенно добавляет: — Как только в седле сидеть толком смогу.
Юный Антуан, воспламененный мечтой о героических подвигах, воздевает свой нож:
— Я пойду сражаться за герцогиню!
Я едва удерживаюсь, чтобы не вздохнуть. Все правильно, Чудищу даже никого просить не нужно. Крестьяне по своему почину обещают следовать за ним в огонь и в воду.
— Очень может статься, что дойдет и до этого, — говорит он. — И тогда герцогиня, несомненно, рада будет твоей помощи. И твоей, паренек, — кивает он Жаку.
Оба юнца оборачиваются к матери. Та явно испытывает противоречивые чувства. Гордость за верноподданническое рвение сыновей — и страх оттого, что они, оказывается, уже достаточно повзрослели, чтобы сражаться.
Гвийону хватает одного взгляда на лицо жены.
— Довольно о грустном, — говорит он. — Наверняка ведь такой бывалый человек, как вы, может позабавить нас занятной историей?
Этим мы весь остаток вечера и занимаемся. Чудище живописует бесчисленные походы и стычки, да так, что у Жака с Антуаном разгораются глаза. Каждый воображает себя на его месте.
Когда всем блюдам отдано должное и мы наелись до отвала, настает время домашних дел, предшествующих отходу ко сну. Янник уже задремал прямо за столом, так что мы просто устраиваем его до утра на той же скамье. Стук убираемой посуды ничуть его не тревожит.
Я сама себе удивляюсь: не хочется, чтобы этот вечер кончался. Бывали в моей жизни и более изысканные пиры, причем с куда более утонченными сотрапезниками. И тем не менее у крестьянского очага царит такое искреннее и простое тепло, что я хмелею от него, словно от самого крепкого вина. Года два назад я бы посмеялась над незамысловатой жизнью этих людей. Теперь же завидую им.
— Я все отнесу, — говорит мне Бетт. — Ты лучше о своем мужчине израненном позаботься.
Мне хочется возразить, ведь Чудище вовсе не мой мужчина, но я лишь благодарю хозяйку и берусь за приготовление заключительной на сегодня порции горячих примочек. Антуан и Жак уже отвели рыцаря на его лежанку возле огня.
К тому времени, когда у меня все закипает и распаривается, остальные уже скрылись в спальнях наверху. Мы только слышим, как один из мальчишек в последний раз вполголоса подначивает другого и охает, когда оскорбленная сторона что-то швыряет в ответ.
— Сделай это еще, — говорит Чудище.
Я непонимающе вскидываю глаза:
— Сделать что?
— Улыбнись. До сих пор я не видел, чтобы ты улыбалась.
— Еще как улыбалась! У тебя что, память отшибло?
Мне становится не по себе под взглядом рыцаря, и я принимаюсь разматывать повязку у него на бедре.
— И долго тебе пришлось скрываться при дворе д'Альбрэ?
Мое сердце стукает невпопад, глухо и тяжело. Неужели он понял, кто я такая?
— Что за радость тебе это знать? — спрашиваю я, прерывая работу.
Он отводит глаза и начинает ковырять пальцем повязку на плече.
— Я просто задумался, была ли ты там при жизни Элизы?
Я вдруг чувствую, что окончательно погибла. Его слова входят мне в самое сердце, разрушая последние стены, которые я против него возвела. Я накладываю припарку на его ногу и смотрю на нее так, словно ничего интереснее в своей жизни не видела.
— Я к тому, что тебе известно о других женах д'Альбрэ, — поспешно добавляет рыцарь. — Вот и подумал, вдруг ты была знакома с Элизой.
В обители нас обучали искусству обманывать. Сестры внушали нам, что успешная ложь — это та, которая ближе всего к правде.
— Была, — произношу я в надежде, что голос не выдаст моего нежелания говорить о своем прошлом. — Только не очень близко.
— Расскажи о ней!
Он смотрит на меня так напряженно, словно готов читать ответы непосредственно по моему лицу.
Я отворачиваюсь. Мой взгляд обегает комнату, очаг… Смотреть Чудищу в лицо я просто не в состоянии. Что я могу поведать ему об Элизе? Рассказывать ли, как от постоянного страха она стала похожа на бесплотную тень? Как прежде спокойная, уравновешенная женщина начала подскакивать от любого прикосновения или громкого звука? Как Пьер с Юлианом, видя это, только пуще издевались над ней — устраивали неожиданный грохот, подкрадывались к мачехе сзади в каком-нибудь темном пустом коридоре? О том, как за несколько месяцев до кончины она практически отказалась от пищи?
А может, рассказать ему о немногих, точно краденых, мгновениях нашего с ней счастья? О вылазке за ежевикой, о том, как сладкие спелые ягоды прямо-таки взрывались во рту и мы весело смеялись, утирая сок с подбородка? А потом полоскали ноги в ручье, и рыбья мелюзга пощипывала нам босые подошвы…
— Она была добра и очень благочестива, — произношу я в конце концов. — Элиза никогда не уставала славить Господа и Его святых. Ее любимыми цветами были синие колокольчики, и вот однажды они расцвели позади цитадели, заполонив целый луг. А еще у нее нос закладывало, стоило ей меду поесть…
Чудище горько и растроганно улыбается.
— Я знаю, — отвечает он тихо.
Кому же знать, как не ему! Я роюсь в памяти, ища, чем бы утешить его.
— Она была сильна духом. И часто смеялась.
По крайней мере, вначале. Это-то в конце концов и растопило мою твердокаменную решимость никогда не сближаться с новыми женами д'Альбрэ.
В комнате становится тихо. Мы молчим, предаваясь каждый своим воспоминаниям.
— Я за ней приезжал, — говорит Чудище затем.
— Что? — переспрашиваю я, уверенная, что не расслышала.
— Я за ней приезжал, — повторяет он таким тоном, словно речь идет о чем-то самом естественном и простом.
Если бы!.. Скольких жен замучил д'Альбрэ, сколько подданных ни за что ни про что сжил со свету, но ни у кого из обиженных не нашлось заступника. Ни разу! Ни одна живая душа не решилась призвать графа к ответу!
Весь мой привычный мир становится с ног на голову. На целую минуту я попросту теряю дар речи. Тысячи вопросов роятся в голове, вот только дочери Мортейна не пристало их задавать.
— Что же тогда случилось? — спрашиваю я наконец, стараясь не допустить в голос ни малейшего чувства и не поднимать глаз от повязки, которую готовлю.
— Когда уже на третье письмо подряд не воспоследовало никакого ответа, я понял, что-то не так, и, отпросившись со службы, поехал к сестре. Прибыв в Тонкедек, постучался в ворота, но меня не впустили. Я не пожелал тотчас же отбыть восвояси, и двенадцать вооруженных воинов выехали наружу показать мне путь. — Чудище тянет руку к длинному рубцу, уродующему левую половину его лица. — Они слегка подправили мою внешность.
— Но все-таки отпустили живым?
Он негодующе зыркает на меня:
— Никто меня не отпускал. Я прорубил себе путь на свободу.
— В одиночку против двенадцати?
Он пожимает плечами… и вздрагивает от боли.
— На меня снизошло боевое неистовство. — Он сияет улыбкой, в глазах на одну часть веселья — две части погибели. — Я зарубил восьмерых, а прочие на карачках уползли обратно к д'Альбрэ — объяснять, что с ними случилось. — Потом улыбка гаснет, и у меня дух перехватывает от безнадежного отчаяния и скорби на его лице. — Как только мы упрочим корону герцогини и заставим французов считаться с ней, я снова наведаюсь к д'Альбрэ. И на сей раз ему придется заплатить по счетам.
У меня хватило здравомыслия умолчать о том, что Элиза умерла, пытаясь мне помочь.
