ГЛАВА 17
Я потрясенно гляжу на беспомощно распростертого исполина. Его сестра? Была замужем за д'Альбрэ? Это как? И что же за прихотливую паутину сплели кругом нас боги?
Я пытаюсь найти в изуродованном кровоподтеками лице какое-то сходство с Элизой, пятой женой д'Альбрэ. Помнится, она упоминала, что у нее был брат. Однако представить, чтобы их с Чудищем произвело на свет одно и то же чрево, мне так и не удается.
Понимая, что не смогу после такого заявления рыцаря спокойно заснуть — мысли о нем будут донимать меня, точно рой кусачих мух, — я сообщаю «горгулье», что собираюсь караулить первой. Как ни хорошо укрыт домик в чащобе, осторожность нам терять не с руки.
Тюремщик и не думает спорить. Он сворачивается калачиком у почти погасшего очага и засыпает так безмятежно, что я поневоле завидую.
Оставшись без посторонних глаз, я позволяю себе предаться размышлениям об Элизе.
Волосы у нее были светлые, с рыжеватым отливом, точно шкурка лисенка. А на лице уйма веснушек. Мои братья называли их оспинами, но, на мой взгляд, эти крапинки лишь придавали ей чуть простоватый вид. Она каждый день приносила в дом цветы. И не только из дворцового парка, но и полевые. Даже готовые распуститься ветки из фруктовых садов. Слуги из-за этого считали ее полоумной.
Элиза любила веселье. Там, где она появлялась, расцветали улыбки, слышался смех. Казалось, в наш дом наконец-то заглянуло солнце, вышедшее из-за туч. Во всяком случае, по началу так оно и было. Мои старшие братья пристрастились к жестокой игре, повадившись всячески дразнить и тиранить ее. А Юлиан… он, по-моему, отчаянно ревновал меня к ней. Ему казалось, будто каждая минута, которую я проводила с Элизой, была украдена у него.
И даже невзирая на это, она до самого конца была ко мне добра.
Если Чудище в самом деле ее брат… То-то, верно, смеются бессердечные боги, наблюдая за мной!
Или же…
Эта мысль медленно оформляется у меня в голове. Может, боги, наоборот, даруют мне шанс привести чаши весов в справедливое равновесие? Ведь если получится доставить этого человека в Ренн, как получилось спасти его из пыточных застенков д'Альбрэ, я тем самым хоть частично отдам долг его семье.
Пытаясь отвлечься от царапающей правды, которую только что узнала, я оставляю рыцаря и сгребаю использованные тряпки и срезанную с него одежду. Все это придется закопать. Либо попозже я отправлю «горгулью» наружу, чтобы он сжег всю кучу. Если костер выйдет слишком дымным, это может даже пустить погоню по ложному следу.
Худо-бедно наведя порядок, я беру оселок, припасенный в одном из узлов, и выхожу с ним наружу. Дождь унялся, и это хорошо: есть шанс издалека услышать приближение верховых. Я беру один из своих ножей и точу его. Шорох стали по камню, ставший родным звуком для моих ушей, постепенно успокаивает. Но не до конца. Точно стервятник, завидевший падаль, мой непослушный рассудок упорно возвращается к одному предмету, думать о котором я не желаю. В этот раз боги воистину перестарались! На белом свете весьма немного людей, перед которыми я в таком же долгу, как перед Элизой. И еще меньше тех, с кем мое семейство обошлось хуже, чем с ней.
Возможно ли, чтобы мне был дарован случай исправить содеянное родственниками зло?
Собственно, особого значения это не имеет. Задача доставить Чудище в Ренн живым, относительно здоровым и не пойманным разъездами д'Альбрэ не становится ничуть проще оттого, что он оказался братом Элизы.
Только для меня необходимость преуспеть делается еще настоятельней. Ведь на кону не только судьба герцогства, но и мой скудный шанс на искупление.
Когда все насущные дела переделаны и у меня уже нет благовидного предлога находиться снаружи, я заставляю себя вернуться на кухню. Пора готовить свежие припарки, резать ткань на повязки, разводить огонь. Я вдруг ловлю себя на том, что с определенным страхом жду пробуждения моего подопечного, и это вовсе не облегчает мне жизнь. Заговорит ли он снова о своей сестре, когда откроет глаза? А если заговорит, сумею ли я удержаться и не засыпать его вопросами?
Едва переступив порог, я уже вижу, что глаза рыцаря открыты и взгляд устремлен в потолок.
— Живой, — произношу я. — А я-то уже и не надеялась.
Он поворачивает ко мне голову:
— Я же говорил, что меня непросто убить.
— Ну да, говорил, — бормочу я, вешая котелок с водой над огнем. Помнит ли он, что упомянул об Элизе? И что за дело простой убийце до их с д'Альбрэ семейных хитросплетений? Никакого, если подумать. — Так поэтому ты не погиб в том бою? — спрашиваю я. — Святой Камул защитил? Или это граф велел тебя непременно живым взять?
— Святой Камул не хранит от смерти, — довольно сухо отвечает Чудище. — И воины графа не знали, кого ссадили с коня. Тем не менее, как только д'Альбрэ увидел меня пленным… скажем так: он не из тех, кто упускает подвернувшуюся возможность. — Рыцарь некоторое время молчит, потом снова подает голос: — Известно ли тебе, какие замыслы у него были на мой счет?
Я ничего не могу с собой поделать — голова сама собой поднимается, и я встречаю его взгляд:
— Да.
Он кивает:
— Тогда ты понимаешь, в каком долгу я перед тобой.
Я стесняюсь благодарности, которую вижу в его глазах, и торопливо отворачиваюсь к очагу.
— Не спеши благодарить, — отвечаю рыцарю. — Если бы я не заставила тебя одолеть лестницу, д'Альбрэ не пришлось бы пачкать руки.
— Тем больше был бы мой долг, — кивает Чудище. — Не всякий способен оценить такое благо, как быстрая и честная смерть. — Он некоторое время молчит, приглядываясь ко мне, потом спрашивает: — Каким образом ты собиралась это сделать?
Меня удивляет подобный вопрос.
— То есть как я собиралась убить тебя?
— Да. Есть у тебя излюбленный способ для подобного случая?
Он знает, чему меня учили в монастыре, так что большие глаза можно не делать.
— Вообще-то, для убиений я предпочитаю удавку, — говорю я. — Мне нравится, что можно наклониться к самому уху мерзавца и напоследок напомнить о его прегрешениях. Но ради тебя я наточила самый любимый свой нож.
Его брови ползут вверх.
— А как же удавка?
Я киваю на его толстую шею: сплошь мощные мышцы пополам с крепкими сухожилиями.
— Та, которой я пользуюсь, на тебя не налезла бы, — говорю я. — А кроме того, твоя смерть была бы милосердной. Нож убивает быстрей и причиняет меньше страданий.
Если я рассчитывала, что подобная откровенность создаст между нами хоть какую-то стену, то весьма ошибалась! Этот увалень лишь хихикает.
Ох, не заслуживаю я такой доброты… Я готовлю свежую припарку и накладываю ему на бедро, и он кряхтит от боли, переставая смеяться.
Спустя некоторое время я осторожно расталкиваю «горгулью». Мне нужно отдохнуть. Иначе я, чего доброго, схвачу рыцаря за плечи и буду трясти, пока не ответит на все вопросы, уже повисшие у меня на кончике языка. И тогда он неминуемо — причем очень скоро — сообразит, что для д'Альбрэ я не чужой человек.
Тюремщик немедленно вскакивает. Выясняет, как себя чувствует наш подопечный, вверенный уже его заботам, и уходит караулить возле двери. Я растягиваюсь у огня и молюсь, чтобы не приснилась Элиза.
Вот бы обошлось вовсе без сновидений!
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Странно, я и в самом деле уснула. Снаружи почти стемнело, очаг успел не только прогореть, но и остыть. Получается, я проспала чуть ли не весь день! Вскидываюсь на локте и вдруг понимаю, что вокруг как-то слишком уж тихо. Что же разбудило меня?
Потом я вновь это слышу. Едва слышное звяканье сбруи и негромкое ржание лошади.
Утратив от испуга способность дышать, я вскакиваю на ноги. «Горгулья» таится в дверях, выглядывая во двор. Он показывает мне три пальца. В другой руке у него праща и круглый голыш величиной с перепелиное яйцо.
Со стороны лежака слышится шорох: Чудище пытается встать. Я спешу к нему, чтобы не вздумал подать голос. Он открывает глаза, но, видя, что я прижимаю пальцы к губам, коротко кивает и жестом манит к себе.
— Дай оружие, — шепчет он хрипло.
Я так же тихо отвечаю:
— Ты слишком слаб, чтобы драться.
Он хватает меня за руку, его глаза пылают решимостью.
— Живым я им больше не дамся!
Я гляжу ему в глаза, и мы с необыкновенной ясностью понимаем друг друга. Кивнув, я достаю нож из ножен на лодыжке и вручаю ему. Его ладонь ненадолго смыкается на моей руке и крепко пожимает ее.
— Сколько их?
— Трое, — отвечаю я. — Конные.
Торопливо перебежав к двери, я выглядываю наружу. Всадники уже во дворе, я слышу их голоса.
— …А я говорю, надо ехать прямо в Нант! Прибудем вскоре после наступления темноты!
— Ну да, и с пустыми руками, — отвечает второй. — Чур, тогда не я пойду докладывать д'Альбрэ, что птички упорхнули и мы вернулись ни с чем!
Маленький тюремщик вдруг с хитрецой в глазах оборачивается ко мне.
— Проклятье, мы даже толком не знаем, кого искать, — доносится снаружи. — Девчонку? Пленника? И кто скажет, как далеко они успели уйти?
— Как по мне, скакать бы нам куда глаза глядят и вовсе не возвращаться, — мрачно бормочет еще кто-то. — Все лучше, чем возвращаться к графу на суд и расправу!
Всадники слезают с коней, а я про себя кляну монастырскую выучку. Сестры рисовали нам жизнь в черных и белых красках, тогда как я предпочла бы побольше серых тонов. Мне, к примеру, дозволено убийство из самозащиты, но могу ли я считать достаточной угрозу, исходящую от этих людей? При всем том, что я наказала себе полегче относиться к мнению обители или воле Мортейна, их учение успело войти в мою плоть и кровь. Его не выкинешь вон, подобно старой одежде.
Тем не менее передо мной не безвинные жители этих мест, а люди д'Альбрэ. И если их не прикончить, Ренна Чудищу не видать как своих ушей. А значит, эти смерти необходимы для исполнения прямого приказа из монастыря. То бишь, если Мортейну не понравятся мои действия, пускай разбирается с аббатисой.
— Позаботься о лошадях, — велит кому-то старший разъезда. — Пойду огонь разведу.
— Только все вино там в одиночку не выхлебай!
Старший улыбается, даже в сумерках видно, как блестят белые зубы. Остальные, спешившись, направляются в конюшню. Мы переглядываемся с «горгульей». Сейчас они заметят мулов и телегу — и все поймут. Действительно, снаружи доносится крик, и из двери конюшни высовывается голова. Начальник останавливается.
— Здесь кто-то есть! — кричит воин.
Старший кивает:
— Скажем им, что нам нужен кров до утра. — Его ладонь опускается на рукоять меча. — В случае чего припугнем.
Я показываю «горгулье» удавку, давая понять, что позабочусь о начальнике. Он понятливо кивает и указывает на конюшню. Ему достанется первый, кто выйдет оттуда. Третьего воина убьет тот из нас, кто раньше управится. Мой нож очень проворен, но в гаснущем свете верного удара не нанести, да и нельзя допустить, чтобы жертва вскрикнула.
Я обматываю кулаки концами удавки и жду, затаившись. Воин приближается.
— Эй, есть тут кто? — окликает он с порога. — Проявите гостеприимство?
Ответа нет, и его рука снова ползет к мечу. Он приближается, и меня осеняет величайшее спокойствие. Подпустив его на расстояние вытянутой руки, я выхожу из темноты, накидываю ему на шею металлическую нить, впечатываю колено ему в почку — и молюсь о ниспослании силы. Мои движения безошибочны и быстры: ни шепота, ни бульканья. Однако мужчина очень здоров, он отчаянно сопротивляется, пытаясь выхватить меч. Я ухитряюсь развернуть воина, прижимая его руку к каменной стене.
Второй появляется из конюшни. Когда он видит нас со своим начальником, соединенных смертным объятием, глаза у него лезут из орбит. Но прежде чем он успевает схватиться за меч, раздается негромкое «чпок», и камень из пращи раскалывает ему лобную кость.
Однако третий, похоже, все же что-то услышал. Он выскакивает наружу с арбалетом в руках, и тетива уже взведена. Я вновь разворачиваю еще трепыхающегося воина таким образом, чтобы его тело послужило мне щитом, и готовлюсь принять тяжкий удар арбалетного болта. Однако вместо гудения тетивы раздается очень знакомый шепчущий звук, и в горло воину втыкается нож. Мой собственный нож.
Оглянувшись, я вижу в окне домика Чудище. Его лицо белей молока, он тяжело опирается на подоконник, и все-таки рыцарь улыбается мне.
— Я поеду на гнедом мерине, — сообщает он, но тут глаза закатываются, и он валится на пол.
Вот проклятье! Надеюсь, у него хотя бы швы не разошлись.
Мы возвращаемся в дом, и тюремщик спешит к рыцарю, чтобы водворить на лежак, но я останавливаю его. Притащив одеяло, накрываю потерявшего сознание великана. Он очень бледен, но в остальном выглядит мирно спящим. Я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше: дать ему пинка или спасибо сказать. Как прикажете жизнь ему сохранить, если он и дальше будет на подвиги рваться?
Подняв глаза, я замечаю, что «горгулья» пристально наблюдает за мной, склонив голову к плечу и ни дать ни взять что-то обмозговывая.
— Поди обыщи убитых, — говорю я ему. — Добудь одежду своему хозяину. И оружие! Собери все, что они с собой привезли! Мало ли что нам может понадобиться.
Он с готовностью устремляется наружу.
— Да проверь переметные сумы, съестное тоже пригодится! — кричу я вслед.
Я припасла пропитание лишь для двоих, и то дня на три. Учитывая обстоятельства, путь до Ренна займет раза в два больше. Исмэй, верно, сказала бы, что это не иначе всеблагой Мортейн прислал нам манну небесную. Я же склонна считать, что мы попросту наловчились воплощать в жизнь пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Вернувшись к очагу, я заново раздуваю огонь, чтобы приготовить очередную порцию припарок. Сплошное мучение для нашего страдальца, но и мне самой приходится нелегко. Руки у меня красные, распухшие от близости огня, от горячих, едких отваров. Ну и ладно, по крайней мере, по рукам меня за благородную девицу больше не примешь.
Маленький тюремщик возвращается с целым ворохом платьев. Я пытаюсь выбрать что-нибудь подходящее для Чудища. Воин, получивший нож в горло, был самым крупным, но его кожаный камзол весь в кровавых потеках. Что ж, используем его штаны и рубашку, а камзол позаимствуем у другого. Все прочее пойдет на повязки.
— Когда двинемся дальше, уведем их лошадей, — говорю я «горгулье». — Будет смена нашим мулам — сможем ехать быстрее.
— Я вам не мешок с репой, чтобы меня в телеге возить, — рокочет у нас за спиной Чудище. — Сказал же — верхом поеду!
Я медленно оборачиваюсь:
— Мы уже очнулись…
— Ага.
Я с трудом проглатываю вопросы насчет Элизы, готовые потоком сорваться с языка. Вместо этого я интересуюсь:
— И как это ты намерен держаться в седле, если в окно выглянуть не можешь, не упав в обморок? Ренн ведь в двадцати лигах отсюда.
— Вовсе я не падал… Между прочим, ехать по ухабам в этой вашей телеге — все равно что трястись в корзине с камнями! Я сяду на лошадь, а вы меня привяжите. Так не свалюсь, даже если сознание потеряю.
Вот тут я наконец вижу некое сходство между ним и его сестрой: это манера упрямо выставлять челюсть.
— Ты сидеть-то не можешь, — говорю я ему. — Куда тебе на лошади скакать несколько дней!
— Мне уже лучше, — заявляет рыцарь стойко. Теперь он здорово смахивает на мою сестренку Луизу — однажды ее свалила легочная горячка, но пропустить рождественские праздники она нипочем не соглашалась. — Вот, видишь?
Он поднимает раненую руку, и я вижу, что та в самом деле двигается куда свободнее прежнего. Я опускаюсь подле него на колени, говоря себе: это лишь для того, чтобы осмотреть его раны. Но, едва приложив ладонь к его лбу, я жадно всматриваюсь в глаза, вновь гоняясь за тенью Элизы. Ресницы у нее были совсем не такими длинными, темными и густыми. А вот сами глаза — точь-в-точь та же синь, разбавленная серебром.
— Тебя еще лихорадит.
— Верно, — нехотя соглашается он.
Я беру его руку. Багровые пятна — признак заражения — уменьшились наполовину.
— Но ребра…
— Обмотай их потуже, ничего с ними не случится. А с лошадью я и одной рукой управлюсь.
Я вновь смотрю в холодную синеву его глаз и вижу, что она совсем не холодная.
— А нога? Тебя же пикой пырнули!
Я откидываю одеяло. Опухоль еще держится, все бедро красное, воспаленное, и гной никак не выйдет наружу.
— Больно будет как у черта на сковородке, — ворчит Чудище. — Но это и к лучшему: хоть не засну в седле.
Этот малый воистину безумен, думаю я. Он и не в бою остается вдохновенным воителем.
— Все, что мне известно о горячке, отравляющей кровь, — говорю я, — требует от больного лежать смирно, чтобы хватило сил бороться с заразой.
— Приложи еще мешочек с сеном, — велит он, словно это сразу сделает его намерения более вменяемыми.
— И приложу, — киваю я.
Кажется, человек, ради которого я сунула голову в петлю, начинает помыкать мною, как последней служанкой. Это меня сердит.
Хотя, по сути, он прав! Я оглядываюсь на дверь. Во дворе лежат три мертвеца, и по спине у меня холодок пробегает при мысли, что люди д'Альбрэ едва не обнаружили нас.
— Ну хорошо, — уступаю я. — Попробуем.
Ибо д'Альбрэ раскинул широкую сеть, и, если мы не двинемся дальше, нас рано или поздно найдут.
В течение следующего часа наши планы приобретают некую определенность. Мы проведем в домике еще одну ночь, а как только начнет светать — сразу тронемся в путь. Я снова развожу огонь в очаге и готовлю припарки с лечебными травами. Когда отвар чуть остывает и уже не обжигает кожу до волдырей, я быстро-быстро заворачиваю жижу в тряпицы, чтобы не упустить жар. Как болят пальцы!
Я как раз покидаю очаг, когда со двора возвращается тюремщик с оружием погибших преследователей. «Горгулья» складывает принесенное поближе к Чудищу, потом сменяет меня возле рдеющих углей: надо же, в самом деле, приготовить что-нибудь для наших урчащих желудков.
Я накладываю припарку Чудищу на плечо, и рыцарь шипит сквозь зубы.
— Лежи тихо!
— Да я… — бормочет он и снова шипит: припарка накрывает гниющую рану на ноге. Страдалец свирепо глядит на меня. — А ты, по-моему, удовольствие получаешь!
Я, в свою очередь, испепеляю его взглядом:
— Да ты умом тронулся! Вот уж удовольствие — сидеть в заброшенном доме в обществе огра и горгульи!
Тянусь за льняными полосками для повязок, которые успела нарезать из ненадеванных воинских рубах, и с изумлением понимаю: он опять прав. Я в самом деле наслаждаюсь происходящим. А что? Ни гадюк, вьющихся под ногами, ни жутких теней, таящихся по углам…
Я поворачиваюсь к нему, только как следует позаботившись о том, чтобы мои мысли нимало не отражались на лице:
— Сможешь сесть, чтобы я тебе ребра перевязала?
Если он не сможет сидеть, уж лучше выяснить это прямо сейчас, а не когда при его попытке залезть в седло. Он выдавливает невнятное «угу» и пытается сесть. Мышцы бугрятся под кожей у него на животе. Приведя себя в сидячее положение, он ненадолго прикрывает глаза.
— Опять в обморок собрался? — Я спешу подпереть его сзади, чтобы, по крайней мере, не ударился об пол.
Хотя, начни он падать, небось, завалится все равно, да еще и меня по ходу дела прихлопнет.
— Нет, — скрипит он зубами.
Я выжидаю, чтобы удостовериться, не выдает ли он желаемое за действительное, потом хватаю длинные полосы ткани и принимаюсь обматывать его торс. Даже после двухнедельного заточения и голодовки мне все равно рук не хватает, чтобы его обхватить.
— Язык у тебя как бритва, а вот руки ласковые просто на удивление, — выдает Чудище.
— Ты, наверное, после всех мучений совсем боль чувствовать перестал, — ворчу я. — Называли меня и такой и сякой, но вот ласковой…
Он не отвечает, но глядит на меня так, словно хочет сквозь плоть и кости провидеть самое душу. Под его пристальным взглядом мои движения утрачивают четкость.
— Вот, — коротко приказываю я, — подержи-ка.
Полоска материи кончилась, нужно взять следующую.
Он спрашивает:
— Твои братья, похоже, часто ребра ломали?
— Было раз или два, — ворчу я, продолжая перевязку. — Наездники они были еще те — все время падали с лошадей.
Я избегаю смотреть ему в глаза, потому что это чистая клевета. Пьер покалечил ребра в двенадцать лет, когда во время подготовки к турнирным боям его вышибли из седла ударом копья. Отец пинал его до тех пор, пока он не встал и снова не забрался в седло. От его сапог Пьер пострадал куда больше, чем от падения.
Юлиан же… ах, Юлиан! Его ребра оказались сломаны, когда он пытался защитить меня от разгневанного д'Альбрэ.
— Что не так? — тихо спрашивает Чудище.
— Все в порядке, — ответствую я и настолько туго стягиваю повязку, что он даже охает. — Просто беспокоюсь, как поднимать тебя на коня, если все-таки свалишься.
Чудище замолкает и ничего не говорит до тех пор, пока «горгулья» жестами не показывает нам, что ужин готов. Я завязываю последний узелок и вручаю рыцарю миску с жидкой кашей, в которой плавает нечто не вполне съедобного вида.
— Итак, — говорю я, принимая свою миску, — твой человек не умеет ни обрабатывать раны, ни толком тебя умывать, ни даже еду готовить. Так кто же он тебе?
Чудище оставляет мой вопрос без ответа и уписывает кашу за обе щеки. Похоже, аппетит к нему возвращается, и это добрый знак. Или мой подопечный просто боится, что варево остынет и уже вовсе в рот не полезет?
Очистив миску, рыцарь вновь поворачивается ко мне.
— Янник был моим оруженосцем, — говорит он. — Когда моя сестра переезжала к д'Альбрэ, я отправил его с ней, наказав регулярно сообщать мне о ее житье-бытье.
Я смотрю на него, разинув рот, потом оглядываюсь на «горгулью». Готова поклясться, что никогда не видела этого Янника у нас на подворье, хотя ничего необычного в этом, пожалуй, нет. У отца многие сотни слуг и тысячи вассалов, и встречалась я далеко не со всеми.
— Тогда он мог говорить? — спрашиваю я, невольно робея, поскольку уже знаю ответ.
— О да, — мрачно отвечает рыцарь. — Равно как и писать.
Я смотрю на правую руку Янника и вижу, что три пальца на ней укорочены вполовину: эта рука больше не удержит пера. Теперь я не решаюсь заглянуть в глаза ни одному ни другому и с горя принимаюсь гонять по миске плавающий в каше кусочек колбасы.
Помнил ли д'Альбрэ о былой связи между пленником и личным слугой своей пятой жены? Использовал ли он эту связь как соль для раны? Или Янник просто оказался под рукой — немой слуга, идеальный тюремщик? Когда имеешь дело с д'Альбрэ, ни в чем нельзя быть уверенным.
— Раз так, — говорю я, — надеюсь, Янник не будет возражать, если мы попросим его положить убитых воинов в телегу и поджечь? Лучше не оставлять никаких следов.
Двое мужчин хмуро переглядываются, и Чудище отвечает:
— Нет, он не возражает.
— Очень хорошо. Тогда не будем пренебрегать возможностью сбить погоню со следа. Костер получится большой, дым пойдет густо… Они найдут тела и станут гадать, насколько велик наш отряд. Если Янник отгонит телегу мили на две к востоку, огонь как раз и укажет им ложное направление.
— Если тебе когда-нибудь надоест служить Мортейну, — усмехается Чудище, — я уверен, святой Камул с радостью примет такую помощницу.
Подобное предложение заставляет меня закатить глаза. Тем не менее оно кажется мне очень лестным.